Берикей — село на юге Дагестана. Именно сюда советуют ехать журналистам, желающим подготовить репортаж о дагестанцах, отправляющихся воевать в Сирию на стороне «Исламского государства». Из Берикея их ушло уже три десятка. Однако Берикей — село большое, сложное, в нем живут разные люди. А в их головах — разные идеи. За души молодых в этом селе борются две справедливости, к каждой из них ведет своя дорога.
Не достигшие еще старости мужчины сидят на годекане, обратившись лицами и к заходящему солнцу, и к кладке из речного камня, образующей стену старого дома. А та, может быть, помнит те времена, когда слова, произнесенные седобородыми стариками на этом месте сельских судилищ и совещаний, сами весили с камень. Но прошли те дни, и теперь сельчане, сидящее на бревне, хабарят о чесноке, помидорах, дожде, который задерживается в пути и все никак не прольется. Чесноку солнце без дождя — не беда, а помидоры засохнут.
Берикей — большое село. По его улочкам носятся ватаги детей. Из-за заборов выглядывают ветки айвы, инжира, грецкого ореха. Старухи в темных платках дежурят на скамейках.
— Молодежь, дураки, ушли, — с печалью в голосе говорит одна. — Пусто стало.
— Да, все там, все там, — сокрушенно кивает вторая. Из-под ее чохто (женский головной убор) выглядывают седые волосы.
За несколько минут до того, как на село свалится безраздельная тьма, они поднимутся со скамейки, и, заложив руки за согбенные спины, отправятся в свои пустые дворы. Здесь, у подножий гор Южного Дагестана, старики хорошо чувствуют время.
* * *
Двор главы сельской администрации Шихмагомеда Шихмагомедова освещен фонарем. Он вынимает из сада самое яркое — сочно-бордовые гранаты на ветках низкорослых деревьев, красные головки кустовых роз и желтый скворечник. За столом, накрытым для чаепития, — сам глава, его взрослый сын Гаджи, а также директор сельской школы.
— Однажды наша мечеть сгорела полностью, — говорит Ших. — Лет пятнадцать назад это было. Тогда только первые видеокамеры тут появились. Один свадебный кортеж ехал по селу и снял сгоревшую мечеть. Видеокассета попала в Москву — к нашим родственникам. Они сгоревшую мечеть увидели и помогли ее восстановить… Честное слово, ни одной птице он не дает тут дышать! — громче произносит он, увидев пробегающего под столом молодого кота. — Я зря, что ли, тут скворечник повесил?!
Глянцевыми боками поблескивает засахаренный инжир и кизил в блюдцах. За последние месяцы село Берикей и сам Ших упоминались в сводках прессы не раз. Но не потому, что в начале двадцатого века братья Нобель освоили возле села нефтяную скважину, а от ее попутного газа по сей день греются тридцать хозяйств. И не потому, что тут бурлят целебные источники. Не потому вовсе, что Берикей — благородное село, богатое недрами, овощами, фруктами и умными людьми — один сельчанин даже преподает в институте в Махачкале и пишет очень грамотные книги. Нет! Всех интересует только то, как молодежь Берикея уходит в Сирию, чтоб примкнуть к «Исламскому Государству».
— Но не вся же ушедшая молодежь молилась именно в нашей мечети! — тихо ударяет по столу Ших. В его кудрявых черных волосах еще нет седины. — Что, не посещали они мечети Дербента или Махачкалы? У каждого сейчас — своя мечеть. Мечеть — дом Аллаха, — продолжает он. — Не бывает хорошей или плохой мечети. А вот внутри мечети имамы бывают разные. Некоторые не по течению идут, не по традиции, другую линию выбирают. Из-за разногласий с имамом люди уходят в те мечети, где их понимают. Когда мы восстановили нашу мечеть, мы пригласили сюда молодого имама. Грамотный парень был, но молодежь его не поддержала.
— Да он себя как сплетник вел! Как женщина! — вклинивается в разговор Гаджи.
— Слабохарактерный был, — подтверждает его слова школьный директор.
— Пап, дай я скажу! — обращается к Шиху Гаджи. — Молодежь наша все равно в мечеть особо не ходила. Только пара стариков там бывала. У нас же в селе как? Многие считают себя мусульманами, а в мечеть не ходят. Говорят: «Той веры, что есть в сердце, мне хватает». А тут вернулся один парень грамотный из Медины, учился он там. Начал толковать ислам своим друзьям. И вот наш имам из мечети тоже начал с ним общаться. И когда они общались, у них разногласий между собой не было. Но когда тот парень отходил, имам за его спиной начинал сплетничать — то он не так делает, это не так, гай-гуй. Короче, начал загрязнять его личность.
— Гаджи, подожди, — останавливает его отец. — Наш имам — он просто мягкий чуть-чуть был. А молодежь — она всегда бывает радикальной, жесткой. Не стояла она за ним, когда он делал намаз. Стала делать намаз с тем молодым человеком на втором этаже. А в одной мечети двух намазов быть не должно! Много вопросов было к этому имаму, вот его Духовное управление и устранило. Привели недавно своего человека и поставили его тут. Сейчас молодежь за этим новым стоит. И в Сирию перестала уезжать. Честное слово, уже три месяца никто туда из села не едет.
— А по телевизору показывают, что как будто у нас вся молодежь уехала, — обиженно говорит директор школы. — Я даже специально взял посчитал сколько. У нас более тысячи человек в селе живет. А уехало человек двадцать восемь. Почему это — вся молодежь? Это — далеко не вся молодежь!
— Почему только про наше село говорят? Как будто из других сел не уезжают, — Ших щурит глаза, словно хочет разглядеть в темноте сельского сада истину, которая ему-то хорошо видна. «Но почему другие ее не видят?» — про себя как будто спрашивает он.
* * *
— И вот когда утки прилетают и идут воровать нашу пшеницу… когда они уже ныряют под воду и только ноги у них наверху торчат — буль-буль-буль… — Эмин топорщит рыжие усы, словно щекоча ими любопытство слушателя. — А другие утки идут по дну озера дальше и дальше… глубже и глубже, — Эмин потирает руки. — А вода в озере кипит, как в кастрюльке вода… Ночью в лесу тихо. Только волк там воет, шакал тут кричит, и «буль-буль-буль» разливается звук. А ты слушаешь, — Эмин прикладывает согнутую ладонь к уху, словно вот-вот в этом саду, где на заборе из самана в ряд сушатся оранжевые тыквы, раздастся бульканье озерной воды. — И тут ты вылезаешь из своего окопа, — тише говорит Эмин, — и… Клянусь, настолько чувствительные эти утки! Они могут даже твой запах учуять! — он ударяет рукой по столу.
Звенят тонкие стаканы с чаем. Сидящие за столом хохочут.
— Эм-и-ин, если на тебя с ножом пойдут, ты тоже почувствуешь! — прерывает его хозяин дома, удивительным образом похожий на Шиха, в чем нет ничего странного: ведь он — его родной средний брат.
На столе в тарелках остывает мясо только что зарезанного барана, блестит дырявая, соленая даже на вид брынза, лопается от сока круглая гроздь винограда. Эмин наглядно переживает былые разочарования национальной охоты — дикие утки с давних времен были основной едой в зимний период. Впрочем, сейчас их ловить запрещено, поэтому Эмин предусмотрительно не сообщает, когда ходил на охоту в последний раз.
— Но если ты успел затянуть сетку, — веселье возвращается к рассказчику, — то все утки твои! И тогда ты уже выходишь с кинжалом, подтягиваешь сапоги, говоришь — «Бисмилля!» — и можешь резать их хоть штук сто. Пожаришь потом утку, и — прелестно, просто прелестно, — рассказчик морщится в улыбке, и теперь сам становится похож на дикую утку.
— Только сейчас не до смеха, — вздыхает из кресла, стоящего у стола, пожилая женщина. — Уходит молодежь. Ух-ходит.
— Это у них надо спросить, почему они уходят! — восклицает другая. — Они нас не спрашивают, когда идут туда, в свою Сирию!
— Клянусь, когда они в школе учатся, у них не бывает проблем, — отвечает пожилая. — Все, кто туда ушли, они же наши ученики. Я сколько лет уже в школе работаю. Всех их знаю. Все они — такие хорошие ребята, ву-у-й, — причитает она. — Самые тихие, самые спокойные, самые грамотные, самые… — она запинается в поисках еще одного характеризующего ушедших слова, — элитные наши ученики!
— И все из обеспеченных семей! — подхватывает другая.
— Вот уехали, и село опустело. А некоторые, говорят, уже там погибли.
— А не за этим ли они туда едут — чтобы умереть? — спрашивает молчавший до того Гаджи.
— А что, тут места на кладбище уже нет? — негромко выпаливает Эмин. — Вон сколько места пустует. Здесь, что ли, нельзя умереть, если так хочется?
— Здесь рая нет… — с иронией произносит жена хозяина дома. — А там, в Сирии, он, видимо, есть.
— Ну, послушай… — останавливает ее муж. — Мы тоже молодыми были. Когда я служил в армии в восемьдесят втором году, сам мечтал поехать в Афганистан. БАМ мечтал строить. Героем хотел быть. Идея была у меня — чтобы страну поднять. Но умереть я никогда не хотел. Жить, наоборот, хотел.
— А им мозги загипнотизировали! — кричит Эмин. — Скажи мне, пожалу-у-йста, кто-нибудь попал туда и вернулся оттуда? Я не про Сирию сейчас говорю, а про рай. Есть кто-нибудь?! В том-то и дело, что никого нет!
— Если бы кто-то там был и вернулся оттуда, все бы, не только они, туда стремились, — вставляет пожилая.
— В соседнем селе мужик жил, — начинает новый рассказ Эмин. — Хороший мужик был, детей в футбол играть учил. И вот заболел он и перед смертью собрал детей, говорит: «Дети мои, все хабарят, что, мол, рай есть. Хорошо, когда я умру, я посмотрю, что там есть, вернусь к вам и расскажу». Умер он, короче. Неделю дети ждут, вторую, на дорогу выбегают посмотреть — не возвращается ли он в село по дороге. А как он вернется? Над ним плита стоит — бетонированная. На глазах его грунт лежит. Какой там рай? Какое возвращение?
Он поднимается и уходит. Сегодня — Курбан-Байрам, и каждый старается успеть до вечера зарезать своего барана.
* * *
На беленых стенах пекарни висят деревянные круги для раскатывания теста. Желтый листок с расписанием: когда чья очередь печь хлеб. Низкое окошко одето в голубую раму без стекол, завешено занавеской. Ту теребит теплый еще морской ветер. А когда совсем скоро придут холода, женщины, точно так же, как сейчас, сидя на полу перед печкой и раскатывая мягкое тесто, будут кутаться в толстые кофты, связанные из ковровых ниток.
В голубой глиняной печи горит ярко-оранжевое пламя. Освещая глубокое нутро печи, оно превращает его в другое, нездешнее пространство, имеющее огненные отголоски ада, но по красоте похожее на рай.
Ударяя пальцами по пышному тесту, смазывая его взбитой смесью из масла и яйца, чтобы хлеб получился красивый, женщины перемывают кости сельчанам. Кто кого засватал, кто на ком женился, к кому родственники из города приехали, чьи дети уехали и куда. Удастся заработать на урожае в этом году или нет? Все от солнца зависит. И от дождя.
Одна заглядывает в печь — на поднимающийся, румянящийся в ней хлеб. Вообще, дождя в этом году нет. Из канавы приходится поливать. Что это такое, а? Будут помидоры только для того, чтобы самим поесть, на соленья, может, будут, а на продажу — нет, не будет уже. Вай, как жить? Обязательно в этом году в минус уйдем — столько посадили, и так мало соберем. А семьи большие — по семь-десять человек. Чем их зимой кормить?
Из печи на железной лопатке выходит хлеб — желтый, с мягким лицом, похожий на солнце. Стряпуха, взяв в руки, еле удерживает его — такой горячий. Передает другой, а та, обжигая пальцы, третьей. И так он доходит до чистого полотенца, где будет лежать, принимая на себя другие хлеба и расти горкой.
— Многие здесь не сажают деревья, — говорит Гаджи. Он направляется на своих «Жигулях» к сельскому рынку за продуктами. — Просто овощи сажают и в один год проигрывают, в другой — выигрывают. Хотя в последние годы начали выигрывать за счет чеснока. Одну головку сажаешь, десять с нее получаешь. Чеснок долго хранится. А до этого больше помидоры сажали, баклажаны. Но их за один день можешь потерять.
На рынке он проходится вдоль рядов, высматривая взглядом знатока лучшее для праздничного стола. На коврах и в коробках — тыквы, картошка, гранаты, помидоры, дыни и арбузы. Свешиваются грозди винограда многих сортов. Пахнут солнцем и грунтом помидоры. Желтеет не привозная, а местная молочная кукуруза. Гремят в мешках орехи — грецкий, миндаль, фундук.
— Попробуй, да! — призывают покупателей продавцы. — Покупать тоже не надо, денег не надо, просто попробуй мой орех. Узнаешь, какой самый вкусный орех у меня!
— Почему в Москве наши продукты не покупают? — спрашивает в сердцах Гаджи. — Они такие полезные, вкусные, без ГМО. Но москвичи только импортную еду хотят есть.
* * *
— У одного пророка, короче, не было детей, — теперь, направляясь к мечети, Гаджи рассказывает историю праздника Курбан-Байрам. — А он так хотел их иметь. И попросил он у Бога, и Бог отправил ему ребенка. Но приснился тому сон, где Бог ему говорил: «Когда сын вырастет, ты должен принести его в жертву». А пророк так любил своего сына, так любил. Но ему важнее любви к сыну, конечно, было слово Господа, — дойдя до середины притчи об Аврааме и Исааке, Гаджи доходит и до мечети.
Под большим ковром, который сушится на перилах лестницы, ведущей в мечеть, копошатся в пыли нахохлившиеся утки. Гаджи разувается у входа и идет по мягким коврам вглубь. На стене нарисован раскрытый Коран: «Оживляет мечети Аллаха тот,
— Сын пророка знал, что его ждет, — заканчивает историю Гаджи. — Отец много плакал, обнимал его, не хотел убивать, но, в конце концов, уже нужно было это сделать. Сын ему тогда говорит: «Только сделай это так, отец, чтобы я боли не чувствовал». Отец плача поднес к горлу сына нож, но тут у него ощущение появилось, как будто между ножом и шеей есть что-то — как бетонированное. И тогда увидел он барашка и понял, что надо зарезать его.
Гаджи легкой походкой поднимается на второй этаж. И здесь пол устилают ковры. Окон много, они имеют арочную форму, из них льется белый свет, залепляющий вид улицы, и потому кажется, что за мечетью открывается вход в неизведанное пространство.
— После отъезда этих ребят в Сирию такой тут гай-гуй поднялся, такой негатив собрался, — говорит Гаджи, наступая на пятна света, лежащие на коврах. — Некоторых ребят родители перестали пускать в мечеть. А наш прежний имам совсем неправильно себя вел. Например, спрашивали его пожилые люди: «Можно, скажи, талисманы носить?». Он говорит: «Можно, да». А когда молодые его спрашивали, он говорил: «Зачем такое? Нельзя. Просто поднимаете руки и просите милости у Аллаха. А с талисманом, получается, что вы ищете посредника между собой и Аллахом. Но Аллаху посредники не нужны». А сам брал с пожилых по пятьсот рублей и делал им талисманы. А те, которые в Сирию потом уехали, они сказали: «Ты, же есть, получается, всем хочешь угодить? А угождать надо только Аллаху». Так и было — наш прежний имам старался с каждым на его языке говорить: с молодыми — на их, с пожилыми, которые еще хорошо Советский Союз помнят, — на их. А пожилые с молодыми у нас совсем на разных языках говорят.
Когда Гаджи выходит из мечети, по селу гуляет крепчающий, но еще теплый ветер. Он стягивает с перил ковер, обрушивает их на уток, те пугаются, машут крыльями, но улететь не могут — крылья обрезаны. Птицы плотнее сбиваются в стайку.
Во дворе родной сестры Шиха — Танзили Гаджиахмедовны — пахнет шашлыками. Баран зарезан еще утром. Сейчас его жарят в саду ее взрослые сыновья. Танзиля работает пионервожатой в школе. Там шестьдесят семь пионеров. Их принимают с четвертого класса, и до шестого они носят галстуки. Ее собственные дети когда-то тоже были пионерами. А теперь ее средний сын, услышав вопрос: «Кем вы работаете?» — отворачиваясь от жирного костра, горько бросает: «Домохозяйкой!».
— Мы же дети Советского Союза, — Танзиля вынимает из таза комок поднявшегося теста. — Нас раньше как учили? Быть честными, справедливыми. Двигаться только вперед-вперед, к коммунизму. Делать добро. Мы сейчас своих пионеров тому же учим. Но многие наши школьники хотят молиться. И так получается, что они тоже за справедливость и тоже хотят делать добро… Но знаете, одни дети уважают своих родителей, слушаются их. А другие предпочитают слушать чужих, предпочитают делать то, что чужие им говорят. А они им говорят: езжайте в Сирию. Но ни одна мать не пошлет туда своего ребенка. И если эти дети хотят быть такими хорошими мусульманами, то почему они забывают, что рай — под ногами их матерей?
— В каждом доме, из которого дети в Сирию уехали, сейчас траур, — вставляет Гаджи, присаживаясь на пол рядом с тетей.
— Родители ждут их назад, — вздыхает та. — Думают: может, опомнятся и вернутся? У меня, например, три сына. Как я переживаю теперь за них! Иногда ночью просыпаюсь от страха, — она вздыхает, отправляя тесто в печь.
Из ее тяжелого вздоха слышно — камень лежит на душе. Она берет из таза другой комок теста, качает его на руках, будто младенца. Но через секунды и тот тяжелеет, и руки ее опускаются.
— Вот я — пионервожатая! — вскликивает она. — Но я верю в Аллаха…
— Помнишь, ты сказала: «Давай-ка тоже галстук надевай, приходи красивый, как пионер, гай-гуй»? — обращается к тете Гаджи. — Я надел галстук и пришел. Но насчет воспитания пионеров я ничего не помню. Я даже ничего не понимал — что и как. А я такой человек — я люблю размышлять и понимать. Я помню только, что галстук надел.
— Галстук — это цвет крови! — с горячим чувством произносит его тетя. Пока племянник говорил, она держала руку на раскатанном, готовом для печи тесте. Когда она ее поднимает, на хлебе остается отпечаток ладони. — Это кровь наших пионеров, которые наравне со взрослыми сражались в Великую Отечественную войну! Те, которые в Сирию уехали, тоже в школе были пионерами. Они уехали и не подумали, каково теперь будет их родителям. Братьям! Сестрам! А в Коране же сказано: «Рай — под ногами ваших матерей», — повторяет она уже сказанную фразу.
Ее хлеб показывается из печи подгорелым. Но отпечаток руки огонь с него стер.
* * *
Мохнатый баран со всех тонких ног удирает от Дикого Брата — так Ших называет своего старшего брата. Баран бежит от смерти мимо гранатовых деревьев и прячется в сарае. Дикий Брат приближается к нему, сжимая за спиной нож. Когда и он оказывается напротив гранатового дерева, плоды сливаются с его рубашкой — того же темно-бордового цвета. Под нависающей на лоб копной кудрявых черных волос человека поблескивают серые глаза. Солнце еще не садилось, оно сверкает в лезвии ножа.
— Всевышний обидится на нас, если мы этого не сделаем, — говорит Ших. Он сидит на скамейке и не принимает участия в принесении жертвы. — Никто не хочет брать ответственность на себя! Все претензии предъявляются только мне!
Отсюда с лавки, из-за ветвей хорошо видно, как Дикий Брат проводит лезвием по горлу барана. Течет кровь. Слышны хрипы. Сейчас открывающаяся отсюда картина имеет три бордовых пятна — гранаты, рубашку и кровь жертвенного животного.
— Ну, хорошо! — продолжает Ших. — На своего сына я еще могу покричать. Но я не могу кричать на чужих детей. Я могу с ними сесть и поговорить, указать им правильный путь. Послушают ли они меня, если не слушают собственных родителей? Я, когда увидел, что в нашу мечеть ходят чужие люди, сбивают молодежь с правильного пути, пришел туда среди ночи, просил нашу молодежь: не создавайте проблем ни себе, ни своим родителям, ни мне! Кто вам больше добра желает — эти чужаки или ваши родители? А они говорили: «Мы не пойдем в Сирию! Не пойдем». Хотя знали, что уже скоро пойдут…
«Хыр-хыр-хыр», — слышны хрипы. Гаджи, сын Шиха, стоит над уже зарезанной, но еще живой жертвой, воочию наблюдая продолжающуюся из года в год историю о пророке, которому сын сказал: «Только сделай это так, отец, чтобы не было больно».
— Я приходил к родителям, предупреждал: «Ваш сын готовится уехать в Сирию», — продолжает Ших. — Они кричали на меня: «Нет! Нет! Нет! Это невозможно! Вы наговариваете на моего сына!». А когда их сын уезжал, они прибегали сюда, — Ших показывает на открытые ворота, ведущие в его дом, — бросались передо мной на колени, умоляли его остановить, поймать в Москве или Минводах. И я поймал четверых. Вернул их домой. Но поймите меня правильно! Я — не полиция, не ФСБ! Я всего лишь глава сельской администрации! У меня есть свой Устав. И Сирия в него не входит! За все вот это я один должен отвечать, что ли?
Баран скребет тонкими копытами по земле, поднимая пыль. Он словно хочет оттолкнуть смерть. Его хрипы — как бегущие стрелки, отмеряющие еще оставшиеся минуты.
— Вот мой сын! — Ших показывает в спину Гаджи. — Он тоже верующий! Но почему он не уехал?! Потому что я каждый день с ним сижу и разговариваю как отец и как друг. Поэтому он не в Сирии. Он понимает, что ему там делать нечего!
— Я хочу по-другому что-то полезное сделать, — тихо произносит Гаджи, отвернувшись от жертвы. — Хочу сад посадить на нашей земле. Фруктами хочу торговать.
— Все, он умер уже, — говорит Ших о баране.
— Если шкуру сейчас не снять, — Дикий Брат делает надрезы на еще теплых, еще гибких ножках барана, — от мяса будет вонять. Я уже пятьдесят лет хожу в лес на охоту. На лису, волка и шакала. Мясо волка — оно полезно, лечит от туберкулеза. У меня есть собака — Цыган. Я родился в СССР. Родился там и вырос. Меня, клянусь, молиться не заставишь. Я Путину письмо хочу написать, чтобы взял он меня служить, хоть мне уже шестьдесят лет. Но я пойду. В любом месте служить буду. Убивать не буду. Буду родину защищать. А если я молиться буду, я, что, другим человеком стану? Я — простой человек. Когда беды бывают, люди друг другу должны помогать. Даже если плохой человек в беду попадет. Врагу тоже надо руку давать, если враг в беде. Так ты долг исполняешь — долг человека. Перед своей совестью долг.
Когда Дикий Брат подвешивает ободранную тушу барана на дерево, чтобы дать крови стечь, во дворе поднимается ветер. Он сдувает салфетки со стола, тормошит головки роз на кустах, раскачивает деревце со скворечником. Но отсюда, со скамейки, картина, открывающаяся за забором, видится неподвижной, и потому кажется, что ветер истошно гуляет только в этом дворе. Будто отлетевшая душа барана наткнулась на невидимую заслонку и не смогла покинуть двор Шиха.
— Да, я кричу на людей, наезжаю, — говорит Ших. — Я кричу на молодежь, чтоб не уходили. Мне без разницы на кого кричать. Я справедливости хочу!
— Поступки у людей бывают плохие, а бывают хорошие, — вторит ему Дикий Брат, вытягивая из туши барана кишку. И та тянется долгая, как истории, которые он сейчас собирается рассказать.
— Если тебя завести, ты весь день говорить будешь, — Ших роняет руку на стол.
— Один раз один человек начал в речке тонуть, — Дикий Брат наматывает на кулак кишку, — а его друг, стоявший рядом, растерялся, убежал. Не помог ему. Я прыгнул в воду, не могу человека найти. Оказывается, он ухватился за веточку и держится. Веточка сломалась, он под воду ушел. Ямы же глубокие в реках бывают. И вода там крутится. Я нырнул. Он мне не давал подниматься, душил. Потом последним дыханием я еще раз взял его и вытащил на берег этого бедного человека… Наши предки всю жизнь на этой земле жили. Скот держали, детей кормили. Зачем Сирия? Здесь, что ли, работы мало? Здесь очень много работы. Лес тут хороший. Там волк живет. Волк там, где живет, не гадит. Чтобы его не нашли и не убили. Волк за десять километров уходит охотиться. Я каждый день встречаюсь с волком в лесу, я их не убиваю. Какой лес без волка? Есть ночи, когда волк сильно воет, с людей от страха шапки падают. Паникуют люди. Тогда волк на них нападает, когда они ему слабость показывают. А я один на один на волка иду. Волка можно за челюсть взять. Поэтому у меня все руки изгрызены. А змею жалеть не надо. Змея хладнокровная. От змеи можно умирать, а другой зверь укусит, не умрешь. Еще орлы у нас живут. Орел — горная птица. Любит чистоту. Поэтому все время наверху бывает — в чистом небе. А собака — верный друг человека. На человека же оружие не поднимай — раз в год и палка стреляет.
* * *
В Берикее утро. Пионеры в красных галстуках направляются в школу, проходя мимо годекана, давно уже утратившего традиционный центр тяжести. И мимо мечети, куда недавно прибыл новый имам, чья задача — вести сельскую молодежь по верному религиозному пути. Где-то в проулках прячется памятник Ленину, к нему Танзиля приносит цветы дважды в год — в дни рождения вождя пролетариата и пионерской организации. Впрочем, ее ученики не знают, кто такой Ленин. Она говорит им: «Пионеры всегда стремились к справедливости». Но о справедливости говорит и имам в мечети: «Всевышний справедлив, для него все равны, и той же справедливости он хочет для всех».
В этот утренний час, пока еще первый звонок не прозвенел, спешит в школу и директор, размахивая на ходу черным портфелем.
В классных комнатах — исписанные мелом доски, низкие парты, черно-белые фотографии героев Великой Отечественной войны — пионеров тех времен.
Сняв галстуки, пионеры Берикея не получат в седьмом классе комсомольский значок. Комсомола тут нет. Он давно упразднен даже в этом селе, откуда старое не желает уходить под напором нового. Старое остается, но теснится, освобождая для нового место, и в образовавшейся тесноте принимает странные формы. А в старших классах нынешние пионеры смогут выбрать между двумя справедливостями — той, что предлагает пионервожатая, и той, что предложит имам. Пока в Берикее, кажется, живет лишь один человек, в открытую отказывающийся совершать религиозный обряд, — Дикий Брат. И он в этот час в школе. Работает сторожем тут. Рядом с ним кружит черный лохматый пес Цыган.
В коридоре Дикий Брат останавливается у фотографий на стене. Они изображают учеников прежних лет. На одной он сам, еще пионер, сажает деревья. Посадил он их в том году тридцать семь. Они и по сей день растут в школьном дворе.
Фото: Алексей Пивоваров
19 ноября, 2015
