Один из самых известных сыщиков в России уходит в отставку. За 50 лет службы Владимир Соловьев успел поработать над самыми громкими делами (в том числе историческими): от поиска Чикатило до расследования убийства царской семьи. На днях ему исполняется 70 лет. Незадолго до отставки сыщик снова навестил город, в котором рос он сам, а также его любовь к истории, — родные Ессентуки.
Владимир Николаевич уверенно шел навстречу по Курортному парку со стаканом минералки в руках. В городе детства он чувствует себя по-свойски. Хотя из Ессентуков уехал еще юношей — когда поступил на юрфак МГУ.
— А сейчас вот последний месяц на службе отрабатываю. Государство считает: 70 лет — уже тупой, физически неспособный, пора отдыхать, — объясняет Соловьев.
Следователь часто носит с собой фотоаппарат. Говорит, привычка, выработанная за многие годы. А еще никогда не читает детективов и не смотрит сериалов: «в жизни детективы гораздо интереснее».
Пока мы гуляем по городу, он по-хозяйски осматривается и замечает: «Нет, вы посмотрите, как деревья вырубили», «Ну как можно было старинный кирпич краской покрасить». И, наконец, резюмирует: «Здесь бы дураков поменьше — лучше бы, наверное, стало». А потом пускается в воспоминания: «О, а эта гостиница одному бандиту принадлежала, я эту банду искал».
В этот раз знаменитый сыщик приехал в Ессентуки не по работе, а просто отдохнуть. Но за неделю он успел много: и грязевые ванны принять, и с журналистами пообщаться, и познакомиться с местной богемой, и даже лекции своим землякам прочитать. Конечно, о работе.
Владимир Николаевич родился в обычной ставропольской семье: отец работал судебным исполнителем, а мать — учитель по образованию — была работницей на ковровой фабрике.
— При этом она у меня очень хорошо рисовала, такая талантливая была, самодеятельная, — вспоминает он. — Жаль, что она нигде не училась: вышел бы толк. Недавно зашел в антикварный магазин — и там мамина картина висит.
В школе будущий сыщик учился хорошо. Всегда интересовался историей. Иногда даже сбегал с уроков и ехал на раскопки куда-нибудь в район Кисловодска — искал черепки. «Там были аланские поселения. Много не накопал, но все же», — вспоминает он. Проблемы с учебой у Соловьева начались только в старших классах.
— Восемь классов на пятерки учился, а потом влюбился и закончил уже на тройки. Эту мою одноклассницу, кстати, даже пригласили на эту лекцию, правда, она не пришла.
О личном Владимир Николаевич почти не распространяется: про семью говорит сдержанно, односложно. Зато много и долго рассуждает о работе, которой отдал около 50 лет. Следователем он стал сразу после окончания юридического факультета МГУ.
— Вообще-то, юристов я считал дураками, а историков — умными. Так что подумал: после армии подготовиться не успею — поступлю сначала на юрфак, а потом переведусь. Но увлекся, — говорит он.
Молодой специалист работал следователем в Талдомском районе Подмосковья, затем перевелся в областное отделение. А с 1990 года и по сегодняшний день — в центральном аппарате, сначала Генеральной прокуратуры, а когда выделился Следственный комитет — перешел в него.
— Трудно жить в эпоху перемен. На одном и том же месте сижу, но в трудовой книжке 42 записи, — усмехается Соловьев. — Меняли название, менял подразделения.
За десятилетия работы сыщик успел повидать многое. Он расследовал «покушение товарища Каплан на товарища Ленина», искал битцевского маньяка и Чикатило, работал на терактах в Москве и на Кавказе, а также на крупных пожарах, в частности в пермской «Хромой лошади».
— Первое мое громкое дело — убийство [протоиерея Александра] Меня, — вспоминает Соловьев. — Он был еврей, человек редких знаний, вокруг него группировалась московская интеллигенция. Был близок к диссидентам. Выступал за контакты с христианами разных направлений. Рано утром он шел на службу и его ударили топором по голове. Он как-то дошел до дома, упал и умер. До сих пор дело считается нераскрытым.
— А что вам помешало?
— На мой взгляд, убийство было раскрыто, но суд освободил обвиняемого из-под стражи. Бывает так, что доказательств и улик недостаточно.
Но все же самое известное дело Соловьева, которое прославило его на всю страну, — расследование обстоятельств убийства царской семьи. Официально оно было закрыто несколько лет назад. Соловьева же от него отстранили в 2015 году. Комментировать нынешнее следствие Соловьев не стал, но чувствуется, что он до сих пор трепетно относится к этой теме.
— Когда я вернусь из Ессентуков, первое, что буду делать, — передавать в Государственный архив подлинный фотоаппарат императрицы императрицы Александры Федоровны, которым она снимала свою семью с 1902 года, — с огоньком в глазах рассказывает сыщик. — Его забрали у нее в доме Ипатьева, где и было совершено убийство.
По словам Соловьева, фотоаппарат Kodak и другие вещи монаршей семьи долгое время хранились у потомков Михаила Александровича Медведева — члена коллегии Урал ОблЧК, который первым выстрелил в императора Николая II в подвале дома Ипатьева в Екатеринбурге.
— Самые ценные вещи — это американский кольт 1911 года и браунинг, из которого Медведев стрелял в царя. Кольт Медведев подарил Фиделю Кастро, а браунинг — Никите Хрущеву. Они передали оружие в музей Революции, там оно находится до сих пор. А вот остальные вещи после смерти потомков Медведева попали ко мне: куртка и брюки, в которых он пришел на расстрел, орден Ленина, рукописи и фотоаппарат.
Почти все вещи сыщик почти сразу передал в Госархив. Только фотоаппарат и куртку придержал. По дружбе одолжил эти вещи актеру Евгению Миронову, который играл Николая II в спектакле «Я убил царя».
— Это была постановка в Театре Наций, я их консультировал и одолжил подлинные вещи. Они были очень довольны таким «нарушением сценической реальности» из исторического далека.
Дело Романовых привело Соловьева к затянувшемуся конфликту с Русской православной церковью. Признавать подлинность останков царской семьи духовенство до сих пор не спешит.
— Долгое время меня упрекали, что это «происки жидомасонов», якобы евреи убили царя. Мое «масонство» пошло от общения с Немцовым. По моей просьбе Борис Ефимович возглавил правительственную комиссию по организации захоронения царской семьи в 98-м. Его, как еврея, записали в «жидомасоны» - и меня заодно. Однажды я сказал ему, смеясь: «Вы масон покруче меня, пусть мне масоны хоть деньги платят, раз я на них работаю».
— Конечно, мне в каком-то смысле повезло с «царским делом», — продолжает он после короткого раздумия. — За эти годы я встречался с интеллектуальными людьми, я поездил по миру: Америка, Англия, Италия, Франция
Чем заниматься на пенсии, Соловьев еще не решил. Но отдыхать он явно не собирается: в планах добиваться восстановления старинного особняка Реброва в Кисловодске («Здесь же Лермонтов был и Пушкин») и даже встретиться со спикером Совфеда Валентиной Матвиенко, чтобы обсудить развитие городов-курортов. Особенно Соловьев неравнодушен к состоянию родных Ессентуков.
— Мне повезло застать Ессентуки шикарно-роскошными, с нотками швейцарских и германских курортов, — ностальгирует он. — Такими, какими они были до Революции. Это было невероятно красиво. Не то что сейчас! Рынок! А какие тут сокровища бывают. Вчера вот был на барахолке, купил нож — точно такой же нож я видел в археологическом музее в Микенах и в Афинах. Это времена Троянской войны — то, что продают здесь.
На вопрос: каким должен быть настоящий следователь — Соловьев отвечает не сразу.
— Да каким? — даже слегка раздражается он. — Наверное, он должен быть не самым тупым! Общительным и контактным, уметь посочувствовать тому, против кого ты дело ведешь.
По словам следователя, нужно и в преступнике чувствовать человека, думать, как его вернуть к нормальной человеческой жизни.
— Собирается компания следователей, друг перед другом хвастают: чем больше расстрелов — тем больше знак качества профессионала. У меня нет расстрелов. Когда подходит к этому дело, всегда думаю, что я — не Господь Бог. А сроки были большие. Профессия у меня вообще самая интересная, связанная с общением с самыми разными людьми, от бомжа до министра. Вот только за последние два месяца я был в Нижневартовске, Ханты-Мансийске, Сургуте, Барнауле… Но советовать становиться следователем никому не буду. Сомнительное удовольствие — в трупах ковыряться. Ничего хорошего в этой грязи нет, но кому-то разгребать все это надо.