С самого начала это был именно фото- и кинопроект, так что выбрать, что важнее, мне трудно. Это авторский проект, в котором я выступаю и как продюсер, и как сорежиссер, и как рассказчик. Я очень признателен коллегам из компании «Курорты Северного Кавказа», которые несколько лет назад помогли реализовать идею фотопроекта.
В фильме я в какой-то мере «играю» самого себя – фотографа, путешествующего с камерой в руках. Я действительно в первую очередь фотограф, у меня нет амбиций кинематографических, у меня есть амбиции рассказывать истории. Из этого и складывается фильм: путешествующий фотограф и его рассказы. Из этого вырастает и весь проект: это как две стороны медали, как две плоскости костяшки домино – все неразрывно взаимосвязано.
Всем известно, что это непознанные земли, очень противоречивые, и туда боятся ездить из-за определенного информационного фона. Но для меня самым интересным было то, что горы – это вертикальный мир. Я совершенно менял вектор.
В какой-то степени это и есть логическое продолжение. Тогда я больше трех лет провел в экспедициях и все еще поражаюсь невероятной географии, которую удалось покрыть. У меня дома лежит пачка фотографий, золотой авторский отбор, хиты: Сихотэ-Алинь, Полярный Урал, Кольский полуостров, озеро Баскунчак, Хакасия, река Чусовая – удивительно, как много мы тогда проехали. Это был даже не кусок жизни, а жизнь внутри жизни.
Но Россия большей частью – страна горизонтальная и плоская. Я в экспедициях провел годы: в молодости как биолог и как ассистент известного советского фотографа Вадима Гиппенрейтера, позднее как фотограф. Я видел практически все российские ландшафты. И в какой-то момент понял, что наступило пресыщение, надо сделать паузу.
Наша страна ландшафтами богата, но однообразна: тайга – везде тайга, к примеру. Сколько ты погонных метров тайги не снимай, различить, где сделана съемка – на Урале или в порту Ванино, – нереально.
Невозможно. Когда только возникла идея фильма и проект «Хребет» только начал вырисовываться, я вдруг понял, что кавказские горы, главные горы Европы, у меня остались неохваченными. Я, как и подавляющая часть населения России, Северный Кавказ не знал совсем. Всем известно, что это непознанные земли, очень противоречивые, и туда боятся ездить из-за определенного информационного фона. Но для меня самым интересным было то, что горы – это вертикальный мир. Я совершенно менял вектор.
Я горы не люблю. Причем за эти три года, что я их снимал, я их не полюбил. Горы – нечто чуждое для меня, я не испытываю восторга при виде них. И мне это тоже нравится. Иногда это очень полезно – сохранить дистанцию, потому что восторг застит глаза и сбивает фокус. Я смотрю на горы, они – на меня, и все это на некотором расстоянии.
У меня другие любови. Я люблю море, люблю пустыню, люблю лес. Я люблю четкую линию горизонта, в горах это редкость. Нельзя любить все. Никогда не понимал, почему горы принято считать красивыми всегда – они бывают и совсем другими. Если под «красиво» понимать почтовую открытку с альпийским лугом – то да, красивые. Я же к слову «красота» отношусь осторожно и уж точно не стремлюсь снимать почтовые открытки.
Они требуют непрерывного преодоления и напряжения сил и даже в наше время предлагают людям больше испытаний. И я не альпинист, хотя меня всегда интересовал феномен преодоления, который у альпиниста выражен как мало у кого. Одним из моих незримых компаньонов при работе над проектом был Райнхольд Месснер, великий восходитель, представитель золотой эры альпинизма, первым взошедший на Эверест без кислорода. Образ человека, который делает последний шаг на вершину, – очень важный для меня, он не последнюю роль сыграл в формировании моего восприятия Кавказа.
Хотя Кавказ богат такими незримыми компаньонами: Лермонтов, Пушкин, Толстой. И, конечно же, Прокудин-Горский.
Судьба фотографий складывается, если в них есть сильный художественный заряд и образ. «Россия из окна поезда» продолжает жить, хотя проект был сделан 10 лет назад. Много что изменилось, но я не снимал актуальный репортаж, меня интересовал художественный образ страны. И мне хотелось бы, чтобы судьба моих работ в какой-то мере повторила судьбу фотографий Сергея Михайловича Прокудина-Горского. Но все-таки надеюсь, что мое наследие уцелеет полностью, чего, увы, не случилось с его архивом, от которого осталась только треть.
И еще одна важная вещь. Фотография и время живут в очень странном и непредсказуемом взаимодействии. Поэтому я всегда следую правилу великого Анри Картье-Брессона: «Через десять лет посмотри на соседний кадр». Сегодня какой-то снимок кажется тебе шедевром, а через десять лет – им может оказаться тот кадр, который в свое время не привлек твоего внимания. Поэтому надо иногда пересматривать старые пленки, благо есть такая возможность.
Я надеюсь, что на мой век хватит пленки, и совсем не возражаю против усовершенствований: признаю ретушь, но не понимаю фотошопа. Я не манипулирую своими изображениями – я делаю кадр в момент спуска затвора.
Мне важно не видеть сразу результат съемки и не лишать себя главной интриги своей профессии. Ни один пленочный фотограф не знает заранее, что именно он увидит на снимке. А это значит – заново переживет все отснятое.
Пленка дает возможность соизмерять свой темп и ритм с темпом и ритмом того, что вы пытаетесь сохранить в веках. Если вы пользуетесь тремя разными камерами, они задают три разных видения мира – у вас разная скорость съемки и разное время на перезарядку. Если у вас есть пистолет и шесть пуль, вы обязаны считаться с тем, что нужно перезарядить оружие после того, как вылетит последняя пуля. И вы что-то непременно пропустите, и это тоже хорошо.
Мне интересно делать что-то, в чем будет большой запас художественной прочности, потому что зрителя не обманешь, он чувствует, если вы просто хотите ему что-то «впарить». Он не купит альбом, не пойдет смотреть кино.
Поэтому с самого начала я ушел на самопродюсирование. Сочинял кавказские маршруты, сидя в Москве, это тоже большое удовольствие – разглядывать старые бумажные карты, читать тексты, идти по следам тех, кто ходил горными тропами за 150 лет до тебя. Массу открытий вы делаете именно на этом этапе – работы в библиотеках. И у вас сразу появляется какая-то мечта.
Попасть в аул Гимры. В процессе подготовки я изучил тома воспоминаний о Кавказе, их много писали в позапрошлом веке. И у одного эссеиста я вычитал леденящую душу историю, как он оказался на гимринском спуске после заката. Он рассказывает, как ехал верхом и лошадь его упала в пропасть, и он заключает, что гимринский спуск – главная дорога в Дагестане. И этот спуск прочно засел в моей голове. Один из крючков, за которые цеплялись принципы построения нашего маршрута. И я понимал, что мне просто необходимо увидеть Гимры, и для этого нужно обрасти полезными ресурсами. Это закрытая территория, но писать портрет Дагестана без Гимров – родины двух имамов – невозможно. Этот портрет будет ненастоящий и неполный.
Да. Не верхом, конечно… И вот так я готовился несколько месяцев. А потом все равно все пошло по-другому.
Меня скорее поразил – еще во время подготовки нашего проекта – уровень предвзятости в отношении кавказцев. Мне как раз хотелось сбросить этот информационный балласт. Я не интересуюсь политикой и не снимаю ее, но мне казалось, что в Гимрах люди должны быть как-то особенно строги и не разговорчивы. А меня повели в дом имама Газимагомеда и познакомили с его потомками, я наснимал в ауле огромное количество портретов.
Так что у меня не было предубеждений, а только «превышение ожиданий».
Трудно справиться с собственными эмоциями, когда начинаешь переводить их на язык кино или фотографии, но я надеюсь, что нам все удалось. На Северном Кавказе есть совершенно удивительные места – и я очень хотел бы, чтобы зритель почувствовал это.
Нагорный Дагестан – поразил абсолютно. Пока ты его не увидишь, невозможно представить такую структуру ландшафта, такую архитектуру и такую структуру человеческой жизни. Вы едете в Хунзахе: аулы, аулы, реки, леса, поля и почти никаких признаков того, что вы в горах. И вдруг вы понимаете, что стоите на краю обрыва. Под вами парят орлы, и где-то внизу, на дне, – аулы. И вы видите их как будто из окна летящего самолета.
Или вот ингушские башни – наши российские Мачу-Пикчу.
Или Безенги – тот самый «хрустальный горизонт» высокогорья. Мне нравится этот образ Месснера, в нем есть все: хрупкость, недоступность и немножко ужаса.
Не скажу, что было страшно, но всякие ситуации случались. Это неизбежно, если вы так высоко и перемещаетесь на вертолетах. С нами работал удивительный пилотажный отряд, благодаря которому недоступных мест не было. На Безенгийской стене враждебность гор проявляется со страшной силой, и попасть туда может только альпинист категории 5-6. Это сумрак и холод. Мы полетели туда на вертолете, потому что у нас была задача снять что-то в вечернем режиме, а не брать высоту. Поднялись к истоку Безенгийского ледника – 4000 метров над уровнем моря, почти закат. И в это время (это есть и в фильме, и на фотографиях) из долины внизу со страшной скоростью ползет вата сплошного мертвого тумана.
Он наполз мгновенно – мы не успели даже штативы собрать. И оказались полностью отрезаны от нижнего мира. Следы света еще есть, солнце полностью не зашло. Но лететь некуда – вокруг стоит стена. Долина полностью загорожена туманом. И либо нам повезет, и мы найдем дыру в тумане, либо мы ночуем тут как есть, со своими камерами и парой шоколадок в кармане. Решаем лететь – уже почти полностью темно, вертолет барражирует пелену тумана, и – о чудо! – где-то прорывается небольшая дырка, диаметром метра два. Мы ныряем туда и уже почти в полной темноте успеваем сесть на площадку лагеря Безенги.
Были. Робин-гудов не видели. Какие-то лихие ребята нам попались, но ничего ужасного. Человеческий фактор – прекрасный. Люди не говорят о политике. Я человек любопытный, мне все интересно: быт, устройство жизни, обычаи, я много разговаривал с местными людьми.
Что в советское время приезжали, а сейчас боятся. И везде и всегда двери для нас были распахнуты.
С одной стороны, что нет туризма – колоссальное везение, на мой взгляд. С другой – это неизбежный этап мирного развития любого региона, в котором есть хороший климат, снег в горах и море внизу. Туризм там пока еще тот же, который был известен старшему поколению со времен Юрия Визбора, и только сейчас начали строить новые подъемники и эстакады. А вообще, в таких местах туризм должен развиваться по законам малого бизнеса: вот в нагорном Дагестане вообще нет гостиниц. Там нет понятия «турист» – только «гость».
Фотоальбом – не путеводитель, а источник вдохновения, чтобы решиться на новый маршрут. А дальше человек все сам себе должен организовать, потому что фотография может прекрасно завуалировать реальность. Если человек готов к тому, что в Дагестане он будет ночевать в доме у местных жителей, что трястись он будет по чегемской грунтовке, что в любой момент может случиться камнепад – то и обманутых ожиданий не будет. А будет нормальный повседневный и совершенно не гламурный горный туризм.
Интересно быть туристом в отеле – пусть едет в Архыз и там катается на лыжах.
Конечно, образовалось. Те же Безенги. Тебердинский и Кавказский заповедники, тут во мне еще биолог говорит, но природных резерватов подобного масштаба в мире просто нет. Территория Кавказского заповедника просто грандиозна – 350 тысяч гектаров леса!
Ну и еще Хунзах и Хунзахское плато. В фильме есть эпизод, ради которого мы с оператором Валентином Сысоевым простояли на плато около семи часов, просто наблюдая и снимая невероятное световое представление. Семь часов, не сходя с места!
Старого. Кавказ – один из самых архаичных регионов в нашей стране. Я употребляю слово «архаика» в позитивном смысле. Не во всяких горах она сохранилась – вот в Альпах ее практически уже нет, а здесь она доминирует. Конечно, кому-то в тягость осыпающиеся грунтовые дороги Дагестана, да и коммунальные дворы Владикавказа не слишком удобны для жизни. Но мне кажется, что кавказца все это устраивает.
Будем реалистами: все пройдет, и эти традиции тоже. Цивилизация вытеснит архаику – не надо торопить события. Если грунтовки повсеместно заменят эстакадами, а жителей владикавказских коммунальных дворов переселят в безликие многоэтажки – что тогда будет снимать фотограф? Я люблю архаику, я люблю традиции, и меня радует, что на Северном Кавказе архаика доминирует часто причудливым образом. Мы снимали некрополь Даргавса – знаменитый осетинский город мертвых – в непогоду. Черепа, кости – в снежном тумане. И нет ощущения, что вы в XXI веке.
Во-первых, сколько ни планируй – жуткий цейтнот. Во-вторых, надо точно знать, где ты будешь на рассвете и на закате, ведь это освещение нельзя повторить. Типичный день начинается в четыре утра, потому что надо куда-то ехать. Или лететь – разогреть двигатель и взлетать одновременно с восходом солнца. Все тщательно планируешь, и потом все идет не так, как ты рассчитывал.
Это может быть изменение погоды, другой свет или неожиданная встреча. Ехали по Ингушетии и увидели какие-то развалины. Когда-то они явно были башней, и останки ее торчат на фоне ущелья, и она, что поразительно, – обитаема. Там живут люди, пожилая пара разводит пчел. Это родовое место – глава семьи рассказывает нам об истории рода и о том, как они пытаются вернуть какие-то права на эту башню.
Эта история стоит дня дороги.
Моя. Но в ней нет гендерного ущемления. Я думал о русской аристократической традиции поездок на Кавказ русских офицеров и ученых. Ехали в ссылку, на войну, лечиться от туберкулеза: там абреки, тут пятигорское водяное общество – все интереснее молодому человеку, чем скучная столица.
Конечно, в XIX веке очень часто речь шла об инициации молодого человека, но в наши дни юноша волен поехать для этого в любой уголок земли. Я, скорее, имел в виду, что такое путешествие необходимо совершить в зрелом возрасте, когда ты уже много где был и много чего увидел, потому что в определенном смысле путешествие на Кавказ – это возвращение к истокам.
Для меня удивительным открытием было то, что заученный мною в детстве наизусть лермонтовский «Демон» – это никакая не метафора, а самый настоящий путеводитель по Кавказу, в котором все описано дословно. Просто в рифму, а не прозой. И там все есть, что нужно знать о Кавказе: и «Терек, прыгающий как львица» (прыгает меньше из-за ГЭС, но все-таки), и «башни замков на скалах» (в ингушских Вовнушках, например), и «золотые облака», и «горы смотрят грозно сквозь туманы» – вот они на фотографиях в большом количестве. А Эльбрус никто не описал так точно, как Пушкин: «престолы вечные снегов» из «Кавказского пленника» – это очень емкая характеристика.
Потому что горы – это трудно. Это приключение, а если повезет – то и испытание. И еще потому, что это путешествие невероятно расширяет горизонт познания.
В горах совершенно необязательно быть альпинистом, чтобы почувствовать риск и опасность. Необязательно лезть в гору, чтобы получить дополнительный адреналин – иногда достаточно просто выйти зимой к роднику.
Тут ты понимаешь, что «человек – покоритель природы» – это иллюзии того, кто живет в тепле и комфорте. Ни один горец с этим не согласится, потому что знает: стоит вам сделать шаг в сторону от цивилизации, и горы дадут вам возможность почувствовать себя тем, кто вы есть на самом деле.
Ведь, как говорил Райнхольд Месснер, горы не бывают справедливым или несправедливыми. Они просто опасны.