Такая обычная и простая жизнь, без героики, обычно не входит в официальную летопись городов. Но люди хотят рассказать о себе, о соседях и друзьях, о городских происшествиях и нравах своего двора. Они отвыкли это делать и отвыкли эти истории слушать…
— Так, Гаджиева, ты уволена!
Аня даже головы кочан не повернула. За этот бесконечный, прекрасный, наполненный солнцем и истомой дербентский день я увольняла ее в пятый раз. Увольняла и тут же опять принимала на работу. Иначе мне совсем некого было бы увольнять. И некем командовать. Ведь за пышным, как свадебный букет, наименованием «Рабочая группа по проекту „Был такой Город. Дербент“» стояли всего два человека. Я и Аня. Аня и я.
Если быть совсем честной, то даже не стояли, а лежали. Во всяком случае, в данный момент. Ходить мы уже не очень могли. Во-первых, жара, от которой плавились даже наши тени. Во-вторых, переедание. Когда я только уговаривала Аню поработать со мной по проекту, то обещала разное. В том числе что будет весело и вкусно. Но я умолчала, что кормить нас станут в каждом доме. И в каждом доме будут обижаться, если откажемся.
Так что я прыгала, махала руками, улещала: пойдем, Аня, со мной книжку по Дербенту писать! А сама отводила лживые глаза и вспоминала свой первый сюда визит и первые впечатления.
— Это очень интересный человек, — сказали мне, — столько всего помнит, весь Дербент знает, всю его подноготную!
И я сразу поехала в Дербент и побежала по нужному адресу. Дверь открыл пожилой сын «интересного человека», улыбнулся, пригласил заходить. В следующую минуту откуда-то из глубины дома на маленьких игрушечных ножках выбежала хрупкая старушка. Сначала я даже не поняла, что это именно старушка, а подумала: какой прекрасный гномик. Белоснежные волосы собраны в высокую воздушную прическу, на плечах огромный мужской пиджак, увешанный массой орденов, медалей и почетных значков, нежно позвякивавшие при каждом шаге, детские ручки сжимали дежурные поздравительные письма от Путина, вырезки из газет с рассказами об успехах на ниве сельского хозяйства, дипломы сыновей, дочерей и даже внуков, с отличием закончивших вузы и курсы и еще что-то очень достойное.
И все это мне было совершенно не нужно. Нужно было другое. Про соседей и друзей юности, про продавщицу газировки, городских хулиганов и сумасшедшего, по прозвищу Дай Бог, про Шанда-магазин, Черную Джейран и про мелкие городские происшествия, из которых и складывается обыденная прекрасная человеческая жизнь. Но сказать об этом прямо никак нельзя было. Оттого я опрометью кинулась есть предложенные курицу, салат и какие-то еще сладости. Хотя поначалу упиралась и отказывалась, говорила, что на работе ни-ни! А тут пошла. Ничем другим, кроме куриц, такую мою печаль исправить было невозможно. Спину мне жгли недоуменные глаза гномика, над сластями вились как пчелы непроизнесенные слова о надоях и грамотах. Никакого материала с «интересным человеком» не вышло.
Из своей первой поездки в Дербент я возвращалась в Махачкалу с тяжелым сердцем и полным желудком. Только что отпраздновали Ураза-байрам, и в каждом доме меня закармливали до полусмерти пахлавой, халвой и еще какими-то дивными штуками — их названия я не могла упомнить. Закармливали так, что в одном из домов я просто уснула. Прямо так и сказала людям, которых видела впервые, — спать хочу! И они отвели меня в комнату и уложили, и укрыли чем-то легким и нежным, и я проспала часа два в полном блаженстве, потому что старые дербентские дома это нечто! Даже в самое дикое пекло в их сердцевине прохладный полумрак, и тишина, и истома, и даже старые ходики приговаривают «От-дох-ни. Не то-ро-пись». Впрочем, про ходики и вообще про время — чуть позже.
— Гляди, сынок, как эти армяне подрывают наше азербайджанское благосостояние! — приговаривал Ринат Турабов, открывая очередную бутылку «Туборга» и подвигая мне и Ане рыбку и такую, и сякую, и эдакую.
Сын Джавад хохотал, махал хоккейной клюшкой и глядел, что творят армяне в моем лице. А они ели… Опять ели, да. Сюда, к Турабову, мы сбежали из удивительного гостиничного номера. Его нам сосватал другой давний знакомый. Бесплатно. По дружбе.
Номер нас потряс. Наверное, он задумывался как апартаменты для буйнопомешанных новобрачных вуайеристов с суицидальными наклонностями. Белые шкафы. Белая кровать. Всюду зеркала, даже в изножье кровати. И голубая кафельная плитка на стенах, от плинтуса до потолка. «С такой кровь хорошо отмывать», — сказала хозяйственная Аня. Я побледнела и закачалась. Еще в номере был туалет, рассчитанный на небольшую мышь. Если опустить крышку унитаза и втиснуться между ним и раковиной, туалет превращался в чудную душевую кабинку. Но круче всего оказался матрас. Если Аня кашляла на одном краю широкой, как ногайская степь, кровати, меня подбрасывало на другом ее краю. Если я хмурила брови — чуткий матрас реагировал и подбрасывал вверх Аню. От такой качки к утру мы совсем ошалели, позвонили Турабову и попросились пожить. Он был друг, к тому же коренной дербентец, пропитавшийся духом города, как пропитываются маслом восточные сладости. Турабов не отказал. Они с женой и сыном потеснились и отвели нам место между морской свинкой Кирой и гигантской улиткой по имени Молния Маквин. Тогда мы все поняли про свой социальный статус.
Если бы я писала книгу про то, как мы писали книгу про Дербент, то она начиналась бы с Очень Важных Дербентских Правил, которым нас обучил Ринат Турабов: «Числа 51 на русском не произносите. Если видите, что в 4 утра хмурые мужчины куда-то идут — не лезьте с расспросами, никто не умер, ничего не случилось, они даже не на работу идут, они идут в чайхану. И самое главное — не наступайте на рис. Ты можешь предать, убить, ограбить — с тобой еще будут здороваться. Но если наступил на рис — конченый ты человек!». Турабов никогда не наступал на рис и потому со спокойным сердцем опаздывал на встречи. Как-то мы с Аней часа полтора изнывали, дожидаясь его на ступеньках супермакрета «Орфей», и понемногу постигали характер города, где нам предстояло работать два года.
Если бы я писала книгу о том, как мы с Аней писали книгу про Дербент, то первая глава была бы посвящена сложным отношениям, исторически сложившимся между дербентцами и временем.
Мы договаривались о встрече загодя, приходили минута в минуту, доставали диктофоны и слышали: «Может, сначала покушаем? Нет? Тогда чаю! Да куда вы спешите, весь день впереди!». Дербентцы не знают, что такое Время, точнее, не соотносят его с паническим бегом секундной стрелки. Они плывут в нем, как в тягучем потоке золотого айвового варенья, не сопротивляясь, не делая лишних движений, и только водители маршруток тут исключение. Потому как должны помнить цифры 18:00. В это время их работа заканчивается и всякое организованное движение в Дербенте замирает. В 18:00 уже никто никуда не едет. И не понять — не едет, потому что нет маршруток, или маршруток нет, поскольку нет дураков, чтоб в такое время куда-то ехать.
Да и куда может ехать или даже идти порядочный и уважаемый человек после шести часов вечера? Работать? Не смешите! Именно так думали наши с Аней соседки. Вечером они рассаживались у подъезда за дощатым столом, жаловались друг другу на свекровей и невесток, делились новостями о свадьбах и беременности, и мы с Аней, возвращавшиеся с очередного интервью часов в девять, а то и позже, наталкивались на их понимающие взгляды.
— Гуляли? — спрашивали соседки с непередаваемыми дербентскими интонациями. Мы начинали оправдываться, тараторить о работе, о тяжелой журналистской судьбе — все напрасно. Ни тяжелые сумки, ни диктофоны, которыми мы трясли перед соседкиными носами, ни наши с Аней 90 с лишним лет на двоих не убеждали. На следующий день мы бежали на внеочередную вечернюю встречу и те же самые соседки, многозначительно улыбаясь, говорили:
— Гулять…
Это не был вопрос, это была констатация. И мы сдались. Мы больше не противоречили, а улыбались виновато, разводили руками, мол, что поделаешь, слаб человек, и убегали в ночь.
Кстати, гулять по летнему ночному Дербенту особое удовольствие. Тут окна отворены. Тут не задергивают занавески. И из распахнутых окон льется прямо на улицы чужая жизнь — где-то ссорятся, и слова на незнакомом языке вспарывают вязкую темноту, где-то ужинают, матери гонят детей спать, а они канючат, и варенье стоит на столе в вазочке, и чай исходит парком, и в телевизоре кипят страсти 287-й серии «Золотого века», и рубятся в нарды серьезные мужчины. А вот тут нужно сглотнуть, перевести дух и с нечеловеческой силой запеть гимн дербентским мужчинам.
— Джана, — ласково говорил волшебный мужчина Фархад, дыша в мою сторону духами и туманами, — джана, зачем волнуешься?
Фархад только что откушал водки с консервами «килька в томате», и ему было хорошо. Мне хорошо не было. Часа три назад я познакомилась с Фархадом на рынке. Он сидел в павильоне у приятеля, смаковал грустную кильку, скорбел о несовершенстве мира и, легко согласившись на интервью, наговорил мне на диктофон разного любопытного. А теперь мы ехали к его сестре за фархадовскими семейными фотографиями. Но сначала мы ходили к какому-то знакомому знакомого, затем еще к одному. И там и тут Фархад с порога громко представлял меня: «Журналист!», а потом требовал «выпивки для дамы», и «дама» чуть не сдохла от неловкости. Выпить нигде не дали. А сестры не оказалось дома, несмотря на заверения Фархада, что его там ждут с утра и до поздней ночи, прямо даже за хлебом не выходят. И чтобы утешить меня, Фархад нехотя, как по обязанности, положил на мою коленку тяжелую ладонь.
В это самое время Аня спасала от верной гибели другого нашего героя. Он выгуливал ее по саду, но он был поэт, хотя и бухгалтер! Он был романтик, и сердце его истекало нежностью. Он знал, как завоевать женщину.
— Поглядите, Анна, какие нежные листья у этого дивного лимона! Прямо как… ваша кожа! — сказал герой и протянул к Ане и ее коже трепещущие руки. Руки были цепкие и сильные. Но подвели ноги. Герой оступился и был пойман Аней в полете, иначе бы рухнул в тот самый лимон с его нежными листьями и шипастыми ветвями.
Но не нужно думать, что прямо все дербентские мужчины — ловеласы. Есть среди них и люди с твердыми принципами. Твердые принципы и дербентскую находчивость явил нам Саша Рабаев. Мы искали чемоданы. Старые. Для выставки. Нужно нам было, чтоб именно старые фанерные. Мы готовы были даже купить эти чертовы чемоданы и уже прикидывали, сколько можем на них потратить. И тут рядом материализовался Саша со своими принципами, один из которых звучит так: даже забирая у человека что-то тебе очень нужное, сделай так, чтобы он был тебе обязан. Саша сажает нас в машину, приказывает держать рот закрытым, подруливает к большому магазину и говорит его хозяину, своему знакомому:
— Низамчик, тут у тебя чемоданы с каким-то барахлом стояли, давай я их выброшу, наконец!
О, эти дербентские мужчины, хурма и инжир наших с Аней сердец. Долма наших судеб. Тимьян наших мечтаний и фюль-фюль наших снов! О, эти смуглые щеки, обжигающие глаза, сладчайшие голоса, нежные имена, о, эти Низамчики, Сулики, Жорики, Ашотики и Семы! В одном из домов Дербента я исстрадалась, записывая сурового старика. Он был не только суров, но еще глуховат и говорил невнятно. Его немолодой сын Виталий каждый мой вопрос дублировал, прокрикивая его прямо папе в ухо, а потом переводил мне папин ответ. Это продолжалось бесконечно. А потом суровый старик подустал и произнес громко, неожиданно хорошо артикулируя:
— Виталик, — сказал сыну нежный отец, — Виталик, пошел в жопу!
На крышах дербентских домов торчат серебристые цилиндры, там вода, но если этого не знать, то можно решить, что это небольшие космические корабли. Будто весь Дербент надумал переселиться на другую, более симпатичную планету или только что с нее прибыл и еще не припарковал космолеты. Отчасти так и есть. Дербент немного инопланетный город. Тут все рифмуется, двоится, троится, умножается и с искажениями отражает уже отраженное. История пришла сюда и как трагедия, и как фарс. А после зачастила, возвращаясь еще и еще, исчерпав все жанры, добравшись до апокрифов и палиндромов. В Дербенте сеятель Арепо все еще с трудом держит колеса, а бледная роза все падает и падает на лапу Азора.
Район магалов, как сыр, изъеден узкими ходами и кривыми переулками, а от Кубинки до Слободки улицы будто вытянулись в струнку, а затем опять вермишелевая мешанина улиц и улочек прямо до самого моря. Балкон старого двухэтажного дома поддерживают драконы, в лапах у них оторванные человечьи головы, и головы эти приветливо улыбаются. А напротив панельная многоэтажка, в которой хорошо вешаться, такая она унылая. Один из таксистов возил нас за смешные деньги, а второй бился за каждый червонец, как барс и удав в одном таксистском мужественном лице.
Приходим в один дом, без звонка, без договоренности, наобум и нарываемся на прекрасную женщину, которая искренне, ярко и легко рассказывает о себе и семье своей и даже про первую брачную ночь рассказывает. Как сопротивлялась мужу, потому что мама еще в детстве говорила ей: только штаны не позволяй с себя снимать! А другой герой вдруг просит вычеркнуть из текста фразу «Мама и папа сильно любили друг друга».
— Нет, — говорит, — это нельзя никак. Давайте заменим на «уважали», а?
Ну, уважали так уважали, нам не сложно. Хотя жаль, что про любовь нельзя, потому что Дербент ею пропитан насквозь. Переверни и потряси дербентца, и из него первым делом выльется любовь, потом еще любовь и еще, еще, а уже после чай и дербентский коньяк.
Именно таким коньяком нас поили в гостях у очередного уважаемого человека. Мы к этому дяде Вели даже не сами пришли, нас туда вытянули добрые люди, желающие помочь. Они подыскали для нас героя. И герой был прекрасен! Только ничего практически не помнил. Он улыбался и подливал нам с Аней коньяк. Мы пили и думали, как же аккуратнее удрать. Под каким-то благовидным предлогом таки удрали. Дня через три уже другие добрые люди пытались снова привести нас к тому же самому дяде Вели, но мы уже у ворот поняли, о ком идет речь и, извиваясь всем туловищем, улизнули, сославшись на форс-мажор. Типа, в квартире нашей полный форс-мажор, цунами. Приезд родни и пожар, так что извините, без нашего участия никак, неправильно все сгорит. Ну, а через недельку-полторы, когда мы уже совсем расслабились и стояли себе, дожидались нужного человека, нам позвонил друг.
— Где вы? — кричал он в трубку. — На площади? Никуда не уходите. Я вам такого человека везу!
Машина подъехала. Рядом с водителям сидел дядя Вели и улыбался нам как родным.
Но что бы с нами ни случалось в Дербенте, как бы мы ни уставали, как бы ни ругали порой своих героев за правки или несговорчивость, за руку на коленке и непунктуальность, это были прекрасные два года. Дербент, в который мы погрузились, — это удивительное варево, пряное и ароматное, густое настолько, что в нем ложка стоит.
Некоторые его секреты нам все-таки раскрыли. Рассказали, что 51 — число запретное, поскольку жили, мол, в доме номер 51 веселые девушки и такие были веселые, что теперь дербентцы просят не давать им номера телефонов с этими цифрами и от машин с такими номерами нос воротят. Но многое осталось тайной. Вот та же Черная Джейран. Была ли она заурядной теткой, которую пообломала жизнь и заставила заниматься криминалом, или это такая дербентская красавица Кармен, вольная, неподотчетная, не признающая законов и держащая в страхе даже страшных бандюков? А ведь и не узнаешь теперь… Но хочется верить в Кармен. Кармен Дербенту больше пойдет.
И мы ни капельки не врали, когда в предисловии к книжке писали: «Проживите в Дербенте хотя бы неделю, послушайте сказки, которые город нашептывает вам по ночам, и вы ничуть не удивитесь, когда среди бела дня всплывет из пучины Рыба-Кит, неся на могучей спине дома, храмы и непременный восточный базар. Перевернутая птица Рух пролетит над вашей головой, раскинув крылья и отталкиваясь от облаков шестью ногами. Улица вокруг вас вдруг окрасится в зеленый, пурпурный и золотой, словно только что прошедший по Великому Шелковому Пути караван обронил отрезы ткани. Хазарская принцесса с татуированными веками и пророческими снами рассмеется вам в лицо, свернет за угол и затеряется навсегда в путанице магальских улочек, а у древней стены в тени виноградника вас встретят Гог и Магог. Они нальют вам в тонкостенный армуд янтарный чай и предложат колотый сахар и мед, чтобы унять тоску и подсластить горечь утраты».