— Был такой случай: старику во двор подкинули тело сына, — рассказывает Ваха Мусаев, сам давно уже старик. — Тот вышел во двор, увидел тело и говорит: «Нет, не дам я сына своего единственного похоронить. Так и останется он тут лежать, пока не приведете ко мне убийцу».

Ваха хмурит седые брови. «Как не предать тело земле?» — словно спрашивает он. Обычаи и сама вера требуют отнести мертвого на кладбище в тот же день. До того, как солнце сядет. Если не умер он после заката и тело его — дома.

— Все решили: он хочет наказать убийцу, — продолжает Ваха. — Мужчины бросились на поиски и притащили его в дом старика силой. Когда тот встал и пошел ему навстречу, все думали: вот сейчас он растерзает убийцу. А он подошел к нему, обнял и сказал, что прощает его, и приказал готовить тело сына к погребению… Не очень много времени прошло после похорон, и умер убийца, погиб. Старик и его похоронил — рядом со своим сыном. И приходя на кладбище, сначала подходил к могиле убийцы, а потом только к могиле сына. Как почему? В этом и заключается суть кровной мести… Не понимаешь? Тогда расскажу тебе другую историю…

Сквозь ветви дерева, растущего во дворе, в седобородое лицо Вахи смотрит яркое дневное солнце. Историй о мести в памяти Вахи примерно столько же, сколько этих веток на дереве. Вернувшись из ссылки в Казахстан на родину, Ваха стал народным дипломатом — в течение многих лет мирил старых кровников.

— А в селе Зандак такой случай был, — продолжает он. — Один человек женил сына. Но ночью пришел убийца, который сам хотел жениться на невесте, и убил жениха. Отец тут же простил убийцу, и свадьба продолжилась. Но уже с другим женихом. Потом отец выстроил для убийцы дом — напротив своего собственного. И всю жизнь прожил убийца рядом с ним и умер раньше него… Ненавидел ли отец убийцу? Ха-ха-ха, — смеется Ваха. — Какая тебе разница?! Суть — не в этом! Суть — в другом… Светский суд? Ха-ха-ха, — он смеется громче. — Суд не прощает, суд наказывает. Суд снисходителен к тому, у кого деньги. У суда — глаза закрыты. Кровная месть судит с открытыми глазами. Тюрьма не освобождает от кровной мести. Задача кровной мести не в этом. Поговори с другими стариками, они тебе расскажут свои истории, и тогда ты поймешь, в чем у мести суть, — напутствует Ваха.

В 2010 году глава республики Рамзан Кадыров обратился к враждующим семьям с просьбой отказаться от мести. Он назвал ее пережитком прошлого. Сразу же была создана специальная комиссия для примирения сторон. Говорят, что за годы работы комиссия примирила почти всех кровников. Сегодня увидеть процесс примирения в Чечне — практически невозможно. Остается только одно: слушать стариков и искать в их рассказах ту суть, о которой говорит Ваха.

— "Али, это ты?" — «Да, это я, Али»… После этих слов меня должны были сразу убить, — размыкая бескровные губы, начинает свой рассказ Али.

На нем суконный кафтан с золотистыми газырями. Каракулевая папаха на голове. На боку — кинжал. В одной руке — собранные в горсть четки, в другой — трость с золотистыми набойками. Он сидит под деревом с широкой раскидистой кроной. Залетая сюда, ветерок теребит кончик бороды Али. За его спиной — двор, заросший травой. Перед глазами — железные ворота. Они — бирюзовые, с пятнами ржавчины там, где краска сошла. Ворота заперты.

— Да, это я, Али… — повторяет он слова, которые каждый день в течение многих лет готовился произнести, но так и не произнес. Ведь вот же он — Али, живой, достигший глубокой старости. Али — член виновной семьи. Это про таких, как он, чеченская пословица: «Тот, у кого есть кровник, боится, даже когда куст шевелится в темноте».

Давным-давно, может лет сто назад, когда на родник еще ездили на ишаках и лошадях, двоюродный дядя Али отправился за водой на ишаке. А в это время оттуда возвращался немолодой сельчанин. Ехал он на лошади. Оба столкнулись на узкой горной тропе, и ни один не захотел уступить другому. С того и вспыхнула ссора.

— Мой родственник был не прав, — говорит Али, крутя в руке трость. Пальцы его стиснуты кольцами, которые украшает гравировка с арабскими буквами. — Дядя мой младше был, а младший обязан старшему уступать.

Наглость младшего вывела старшего из себя настолько, что он замахнулся на него топором. «Зачем он принес с собой на родник топор? — тут же пронеслось в голове младшего. — Наверное, убить меня замыслил!». Еще мысль его не успела закончится, как рука уже метнула в сердце старшего, опустившего топор, нож. Тот упал с коня. Увидев, что наделал, родственник Али развернул ишака и спешно вернулся в село.

Двоюродный дядя Али отсидел в тюрьме восемь лет за превышение допустимой самообороны, вернулся в родное село, собрал стариков и отправился к пострадавшей стороне просить прощения. Но те его не простили. И вот с тех пор Али вздрагивал каждый раз, когда ветер шевелил в темноте куст. Кровь, пролитая у родника, взывала, и не важно было, что виновная рука была не рукой Али.

— Дядя пустился в бега, — продолжает Али, — в селе он больше не появлялся. А потом его двоюродный племянник полюбил одну девушку и захотел на ней жениться. «Как?! — возмутились ее родственники, когда к ним в дом пришли сваты. — Вы совсем обнаглели?! Неужели забыли о том, что мы — кровники?!»

Случилось это в то время, когда Али уже сам родил сыновей, к которым кровная месть могла перейти по наследству. Поэтому, когда они повзрослели, он отправился в дом убитого. «Если вы меня убьете, вы возместите свою кровь?» — спросил он, переступая порог. «Да», — ответила та сторона. «Тогда я разрешаю вам себя убить», — проговорил он. «Уходи, — сказали ему в ответ. — Но не считай, что ваша вина прощена».

— Не знаю, было ли у них какое-то оружие приготовлено для меня, — продолжает он. — От какого бы я предпочел умереть? От огнестрельного, чтобы прямо в сердце и без мучений. Но советская власть запретила его. Значит, меня бы убивали холодным… Вот недавно я смотрел телевизор, — он крутит трость, на ней играют золотые блики, — там показывали, как одному человеку сзади накинули на шею резиновую удавку и быстро затянули ее. Если бы та сторона смогла проделать то же самое так же быстро, я бы не возражал… Месть ведь не только меня касалась, она касалась всех мужчин нашего рода. Могла коснуться моих сыновей. Никто из нас не мог жить спокойно. Но после того, как Рамзан обратился к народу с просьбой примириться, от него к семье убитого приехала комиссия, и они уговорили их нас простить. Сегодня мы прощены.

Старый Али умолкает и переводит взгляд в землю. По его кожаным галошам, надетым на сапоги, ползут муравьи. Солнце падает сверху и, успев блеснуть на газырях и трости, останавливается на желтом ногте старого Али, когда тот кладет руку на сердце. Кажется, оно там, под кафтаном, совсем не бьется. Кажется, оно, устав вздрагивать от каждого шороха, давно успокоилось.

— Однажды, — он размыкает бескровные губы и начинает новую историю, — ехал я из села в город на автобусе, рядом со мной сидел человек, он всю дорогу молчал. Я вышел в Черноречье, тот вышел тоже и пошел следом за мной. Догнал меня, поздоровался и сказал: «В будущем тут большие события произойдут. Этот край расцветет. Он будет благоухать». Какие события? Почему я не спросил его об этом тогда? Он подарил мне свои часы. А когда началась война, я отдал эти часы своему сыну и отправил его на поиски того человека… Я думал о нем, хотел поговорить с ним, подробней расспросить, о каких событиях он говорил. Сын вышел и пропал без вести. Другой сын погиб во вторую войну. Больше у меня нет сыновей… Я думаю, может быть, мой сын где-то закопан. Где-то в земле лежит его череп, по которому я мог бы узнать его, — он следит глазами за муравьями, ползущими по его ногам вверх-вниз, словно те могут привести его к тому месту, где закопаны кости его пропавшего сына. — Если бы я знал, куда идти, я бы пошел их искать. Но куда идти? В горы пойдешь — на мину можешь наступить. В лес пойдешь за черемшой — на мину можешь наступить. А старые чеченцы очень любят черемшу, — он вздыхает, поднимает глаза на ворота.

Али верит, что и много лет спустя в них может войти его сын, когда-то снабженный чужими часами и отправленный на поиски неизвестного человека. Теперь кажется, что правду говорят старые чеченцы: неотмщенная и непрощенная кровь все равно возьмет свое. Поэтому лучше эту проблему уладить сразу. Лучше вину искупить. Иначе Аллах покарает. Иначе на пути рода виновной руки встанет когда-нибудь незнакомец, тикающие часы которого скажут: время, в которое должна свершиться месть, подходит к концу.

— Как я не могу заплакать?! Я еще как могу заплакать! — круглое лицо заместителя председателя духовного управления мусульман Чеченской республики Хетиева Ансара Абубакаровича светится здоровьем. На голове его сидит бархатная тюбетейка.

За окнами — мечеть «Сердце Чечни», и с нее вот-вот готов прозвучать азан. Ансар Абубакарович моргает сухими глазами.

— Почему я ради Аллаха не могу заплакать? Запросто могу! Я в это время испытываю сильную богобоязненность и ощущение от нее передаю людям, которых уговариваю примириться. Ах, сколько вознаграждений меня ждет от Аллаха за то, что они помирятся! А если бы мне не было вознаграждений от Аллаха, то зачем мне уговаривать их помириться, плакать перед ними? Я все делаю ради Аллаха — хожу к ним, прошу: «Помиритесь…». Я же не за деньги это делаю. Аллах меня выбрал членом комиссии по примирению. Альхамдулиллях, я очень этому рад… — продолжает он. — Почему вы говорите, что Рамзана я боюсь?! Не Рамзана я боюсь, а Всевышнего! Люди мирятся не потому, что Рамзан им сказал, а потому, что Аллах этого хочет… Почему вы говорите, что Аллах этого захотел, только когда Рамзан сказал помириться? Мы и раньше просили враждующие семьи примириться. В моей семье тоже кровная месть была: нашего троюродного брата убили. Убийцу посадили, он двенадцать лет отсидел. Но это не означало, что кровную месть мы ему простили. Когда он вышел из тюрьмы, к нам пришли уважаемые люди, просили простить. Ведь от кровной мести не один человек — убийца — страдает, страдает целый род. Очень даже страдает… Но сейчас я могу сказать, что кровной мести в республике почти не осталось — девяносто девять процентов враждующих семей примирились. Конечно, кровная месть может еще у нас возродиться, но только по новым делам. По старым люди больше враждовать не будут. Они дали обещание.

Подходит время молитвы. Ансар Абубакарович спешит в мечеть. Алмазные на солнце струи фонтанов разбиваются у ее входа. Минареты уходят в чистое небо. В арки мечети чеченцы заходят, склонив головы, хотя те — высоки, но мужчины словно боятся задеть невидимый свод, за которым кончается богобоязненность.

Тут же во дворе под высоким деревом у скамейки молодые мужчины угрожающе обступают седого человека, одетого в костюм и шляпу. Тот нерешительно подносит руку к подбородку, молчит. Говорят они. Единственное, о чем может рассказать эта озвученная тихими голосами сценка стороннему наблюдателю, — так это о том, что традиция уважения к старшим уже не работает так, как работала раньше. И если она окончательно отомрет, то и смысла в кровной мести не останется. Ведь и сама кровная месть соткана из различных табу и правил. А когда б двоюродный дядя Али не уступил другому дорогу в отсутствие правила уступать старшим, то и тот не почувствовал бы себя оскорбленным. Не совершил бы взмах топор, нож не полетел бы прямо в сердце. Али не вздрагивал бы от шороха кустов, и, как знать, может быть, путник с часами никогда бы не сел рядом с ним в автобусе.

— Пусть кто-нибудь только тронет кого-то из моей семьи! — Амина ударяет себя в грудь. На втором этаже ресторана «Тифлис» все столики пусты, тут ее никто не услышит, но она все равно произносит свои слова шепотом. Амина — из семьи недавно простивших. К ним приезжала комиссия. А до этого месть длилась годами.

— Не дай Бог! — повторяет она. — И если я сегодня бессильна и не смогу отомстить, то я все равно буду ждать своего момента. Я цивилизованная, — продолжает она. — Ни к кому претензий не имею. Но пусть только попробуют тронуть моих детей, моего брата или сестру. Если я живой останусь, то я отомщу. А почему мои должны умирать от чьей-то руки, а убийцы — жить?! Никогда! — она сжимает небольшой кулак. Золотые кольца впиваются в ее белые пальцы. — Настоящий чеченец никогда не простит кровника! Ну да, если авария, непреднамеренное убийство, тогда простить — свято. Но если убийство было совершено целенаправленно, то такое прощать нельзя. Кто бы ни попросил! Хоть Рамзан. Вы думаете, кровная месть возникла у чеченцев потому, что они такие кровожадные? — невесело смеется она. — Напротив… Она была сдерживающим фактором. У нас есть такая пословица, — Амина произносит фразу на чеченском и сразу переводит ее на русский, — «Из ножен кинжал просто так не вынимай, а если вынул — наноси удар». Каждый знал: если он совершит убийство, то оно зацепит не только его, но и весь его род. Поэтому в прежние времена кинжалы не спешили доставать. Это теперь власть людей кладет, как мух. И считает, что это сойдет ей с рук. Они думают, — произносит она, впрочем, не поясняя, кого конкретно имеет в виду, — что достаточно прийти ко мне и попросить прощения, и я прощу. А я произнесла вслух слова о прощении, чтобы выжить. Но они не были искренними. Я считаю, что из всех семей, простивших кровников по просьбе Рамзана, только десять процентов сделали это искренне. Они были поставлены в такие условия и простили ради безопасности своей семьи. Но говоря, что прощаю, про себя я обратилась к Всевышнему: «Всевышний, Ты видишь, у меня выхода нет. В душе я не прощаю, поэтому и Ты не принимай мои слова всерьез. И если среди моих наследников останется хоть кто-то с хорошим сердцем, то он за кровь отомстит»… Что такое хорошее сердце? — Амина недобро усмехается. — Это конкретное вайнахское сердце. Без всяких примесей. Спокойное сердце. Я когда-то читала Чехова, он писал: чеченцы наивны, как дети, но настолько же они и коварны. В последнее время я чувствую, что это в действительности так — нас легко обмануть, но, если нас по-настоящему задеть, в нас проснется такое коварство, какое другим и не снилось. Но и терпения у нас хватает. Там, где надо, мы улыбнемся — чтобы выжить и дождаться своего момента. А ждать мы умеем, — она закусывает губу и смотрит в окно на людную улицу Грозного. С этого места хорошо видны все главные, но новейшие ориентиры Грозного — башни и мечеть.

Дед Алхаст сотни раз участвовал в примирении. Он примирял стороны, продолжавшие враждовать даже во время войны. Сейчас он сидит на кровати. Ноги его прикрыты пледом. Из-под пледа тянется прозрачная трубка катетера. Прежде, чем начать разговор, просит родственников сделать ему обезболивающий укол — не хочет демонстрировать посторонним боль, вызванную болезнью. В комнате пахнет больницей и старостью, в темном углу на стуле сидит его сын, с интересом слушающий истории отца, рассказанные слабым голосом. Изредка вставляет в них свое слово — бодро и весело.

— Для примирения всегда выбирали людей, которые знали цену своему слову, — кряхтя, говорит старик и берет паузы, словно давая понять: и он всегда своему слову цену знал. — Тех, которые от своего слова не отступят ни за что, — продолжает он. — В войну мы подчеркивали: «Времена тяжелые, неизвестно еще, кто из нас до завтра доживет. Оставьте свою месть хотя бы до конца войны». Некоторые соглашались, а другие говорили: «Война войной. А мстить мы будем». Но после первой войны сердца многих смягчились. Люди задумались: «А что будет, если мы продолжим друг друга дальше убивать?». Люди осознали, что месть — это путь в никуда. Рамзан попросил оставить месть, и люди простили друг друга. Сейчас новые случаи возникают — в результате дорожно-транспортных происшествий в основном, когда человек погибает. Такие дела судят по светским законам, но дальше в ход идет народная дипломатия, чтобы кровная месть не возникла… Все считают чеченцев дикими, заявляют: «А у вас — кровная месть!». А то, что у нас кровная месть сохранилась, говорит лишь о преемственности традиций. Раньше, еще в далекие-далекие времена, люди убивали друг друга легко. Мало ли из-за чего мог возникнуть конфликт — из-за земли люди легко убивали. Тогда самые достойные мужи собрались и стали думать: что делать? Если мы так будем убивать друг друга, нас вообще не останется. Они постановили — разделить убийства на преднамеренные, вероломные, на убийства в спину и случайные. По каждому убийству ввели отдельную ответственность — физическую и материальную. Например, если преднамеренно убил человека и тебя простили, то нужно заплатить выкуп — шестьдесят шесть коров. У убитого могли остаться дети, такой выкуп обеспечивал их жизнь. Или, например, если кто-то крал засватанную невесту, то должен был заплатить половину мести — тридцать три коровы. Но тот, у кого украли, мог в ответ украсть сестру — двоюродную или родную — укравшего. А если была убита женщина, то за нее полагалась платить как за двоих — она могла быть беременной.

— Расскажи, отец, про случай в Алхазурово! — просит сын, когда старик замолкает.

— Был в Алхазурово случай, — начинает тот. — Молодые люди отдыхали у леса, и разгорелся между ними спор. Они подрались, и одного убили. Эти испугались, взяли его тело и отвезли туда, где представители другого тейпа живут, чтобы на тех подумали. И вот когда того парня хоронили, отец убийцы пришел на похороны и сидел там вместе со всеми. Но родственники убитого уже все узнали — как что было. Они и говорят ему: «И ты имеешь наглость заявляться сюда, как ни в чем не бывало?». Тот ушел опозоренный… Сына его судили, он отсидел в тюрьме, а в девяносто первом вышел на свободу. А уже в девяносто пятом, когда шла первая война, двоюродный брат убитого настиг его по дороге в Грозный и убил. Таких случаев в Чечне было много — семьи враждовали годами. Вот, например, еще до того, как Кадыров обратился с просьбой к народу, начали враждовать две семьи. Конфликт возник из-за того, что украли девушку, но родственники ее вернули домой. Когда ее забирали, возник скандал, трое погибли: один с одной стороны, двое с другой. Буквально четыре года назад убили еще одного, чтобы уравнять счет, чтобы было два на два. И этот процесс пошел бы по кругу, если бы Кадыров не вмешался и не помирил их… Люди дали слово, — говорит Алхаст, — а в жизни бывают случаи, когда приходится отвечать за свои слова. Или вот у нас в селе лет двадцать скандал шел. Две семьи скот крали друг у друга, коней. Много раз старики приходили к ним и просили сделать примирение. Но куда там! А однажды я сидел-сидел дома и придумал, как их помирить, — смеется он. — Пошел к одним, спрашиваю: «Вы мне доверяете?». Отвечают: «Да». «Тогда поклянитесь на Коране, что сделаете так, как я говорю, а я со своей стороны ни в чем вас не ущемлю». Они поклялись. Пошел я тогда в другую семью и проделал то же самое. И тогда собрал я их возле мечети и говорю: «Поздоровайтесь. Отныне вы друг другу ничего не должны». Делать нечего, им пришлось помириться — они ведь поклялись на Коране…

Дед Алхаст смеется, оглядывает присутствующих мутными от старости глазами. По ним видно: он постоянно терпит боль, и этот час, отведенный на разговор, — лишь временное, искусственное освобождение от нее. Он доволен той своей выдумкой. И неважно, что соседи его в душе не приблизились к прощению, дело в любом случае сделано: они пожали друг другу руки. Они на людях произнесли слова: «Между нами больше нет вражды». А слово мужчины все равно что кукареканье того петуха, который однажды прокричал, не дождавшись рассвета, а потом рассвету сказал: «Я уже прокукарекал, дальше можешь хоть не наступать». Так и мужчина: один раз слово сказав, уже не должен в нем сомневаться или от него отступать. Слово вообще в деле мести играет важную роль — за необдуманное, вылетевшее сгоряча, можно получить удар в сердце. А правильно подобранные слова, напротив, примиряют враждующих. И, наконец, слово, произнесенное в тот момент, когда рука лежит на Коране, может снять с тебя все обвинения. Поклянись на Коране, что убийства не совершал, и тебе поверят. А если солгал, ложная клятва станет тебе наивысшим наказанием. И не только тебе: кара падет на весь твой род, который незримо всегда стоит за спиной чеченца. И нет такого наказания от руки человека, которое превысит уготованное Аллахом. Рано или поздно оно обрушится на род виновных. И будет тот род проклят.

— Когда руку человека ставят на Коран, он обязан говорить правду, — продолжает дед Алхаст. — "Поклянись, что это не ты сделал", — говорят ему. Он обязан поклясться, добавив к этим словам такие: «И я не знаю, кто сделал это». «Не я украл, и я не знаю, кто украл, я не участвовал в краже, но и в дележе я тоже не участвовал». Все нужно проговорить.

— А месть все равно никуда не уйдет, — вставляет сын, когда отец замолкает. — Наши традиции — это ветки дерева, если их все обрубить, то и корень погибнет. А корень — это сама нация. Говорят, что если мы продолжим враждовать, то нация исчезнет. Но если обрубить все наши традиции, то от народа тоже ничего не останется. Сейчас, когда семьи мирились, многие из них закусили губу. Когда мужчине больно, он не стонет, он закусывает губу и молчит. Но для того, чтобы кровной мести возродиться, много не надо. Достаточно дорожно-транспортного происшествия, и она вспыхнет снова.

— Еще случай был, — произносит Алхаст. И чем больше припоминает он историй, тем слабее его голос — действие укола заканчивается. — В высылке в Казахстане один чеченский парень танцевал на вечеринке. И кто-то ему сказал: «Чем танцевать, ты лучше иди и отомсти за своего отца». На следующий день тот отправился в путь. Он нашел своего кровника и зашел к нему в дом ночью. «Ваха, это ты?» — спросил он того. «Это я, Ваха», — ответил тот, оборачивая к нему заросшее бородой лицо. Ведь с момента убийства, как и положено по обычаю, он не стриг волосы и не брил бороду. «Я — сын того, которого ты убил, — сказал парень. — Ты признаешь, что я могу сейчас убить тебя?» — «Да» — «Тогда ты должен пойти со мной». Вдвоем они приехали в Казахстан. Парень зарезал барана и собрал у себя в доме гостей, включая тех, кто его упрекнул на вечеринке. «Вот он, мой кровник, — объявил он гостям. — Я мог бы его убить и уйти. Но я привел его сюда». После этих слов он побрил кровнику бороду и волосы, прощая тем самым ему кровь своего отца. С тех пор к его словам прислушивались по-особенному: ведь он имел мужество простить кровь.

Дед еще продолжает сидеть на кровати, уходя в дремоту, вызванную вернувшейся болью. Когда не станет Алхаста, его сын станет рассказывать истории о кровной мести, которая в дальнейшем будет неярко вспыхивать то здесь то там и сразу потухать. О традициях, на которые она опирается. О своде правил и законов, который превращают ее из убийства по кругу в институт сложного прощения.

— Суть кровной мести — в прощении, — произносит напоследок дед Алхаст.

— Правильно! — восклицает Ваха. — Месть заканчивается! Заканчивается!

И сегодня он сидит на веранде, раздумывая о чем-то своем. Он говорит, что месть не ходит по кругу: за убийство убийцы никто не мстит. За месть не мстят. Стоит мести свершится, и стороны прощают друг друга, живут мирно, почти как родственники, скрепленные кровью.

У Вахи в запасе еще две истории. Ведь для того, чтобы понять, что такое чеченская кровная месть, достаточно просто выслушать с десяток историй о ней. Первая история произошла в тридцатые годы прошлого века в семье самого Вахи.

У отца его было пять братьев. Однажды самый младший, которому уже исполнилось шестнадцать лет, отправился на лошади искать пасущийся скот. По дороге он встретил мужчин, отдыхающих на окраине села под деревом.

— Вы наших овец не видели? — обратился к ним юноша.

— Щенок, отвяжись, не видели! — ответил один из них.

Взметнулась винтовка. Раздался выстрел. Пуля попала мужчине в ногу. Старшие братья стрелявшего тут же отвезли раненого во Владикавказ и там в больнице три месяца находились возле него. Опрометчивые слова стоили ему ноги, которую удалили по самое основание. Вернувшись в Чечню, старшие братья собрали стариков и отправили их к той стороне просить прощения. Той стороне дали понять: братья считают неслыханной дерзостью лишать человека ноги за одно только слово, им стыдно за своего чересчур горячего брата. Кроме того, по их мнению, возмещением ущерба за ногу должна была стать цена половины человека. Слова не разошлись с делом — они тут же пригнали пострадавшим тридцать три коровы. Что же касается младшего брата, то день, в который он выстрелил на окраине села в человека, стал последним, когда братья видели его лицо. С тех пор он не показывался им на глаза. Только поздно вечером, когда уже не мог повстречаться ни с кем из них, приходил ночевать в сарай, и там его ждала еда, принесенная снохами. А утром он уходил еще до того, как петух объявит рассвет. Младший брат, погорячившись, свое дело уже сделал, и оно оказалось непоправимым настолько, насколько не может ни человек, ни петух воспрепятствовать солнцу, поднимающемуся каждое утро из-за горы.

Так, прячась, он прожил несколько лет. Братья словно и забыли о его существовании. Во всяком случае даже в разговорах они не вспоминали о нем. Сам виноват — забыл о том, что, прежде чем будет сказано дерзкое слово или совершено непоправимое дело, чеченец обязан обернуться и увидеть в который раз, что за его спиной незримо стоит весь род, и роду этому нести за него коллективную ответственность. Рука его метнулась к ружью раньше, чем в голове успели прозвучать слова: «Эй, чеченец, обернись… Ты немыслим без рода, и прежде — ты его член, а потом уже — личность. Ты — все равно что клетка той самой крови, которая, пролившись, не замолчит до тех пор, пока не свершится наказание или прощение».

— Прощение — вот в чем суть кровной мести. Поверь, это так, — спокойно говорит Ваха. — Род имеет безусловное право на месть, — произносит он свои главные слова. — Но культура наша должна сделать все, чтобы это право не было использовано. Насколько это возможно… Разве пример моего родственника не свидетельствует: виновный сам не рад тому, что натворил. Он перестает быть живым человеком, а превращается в затравленного зверя. Через несколько лет тот юноша устал от такой жизни и покинул село. Больше о нем никто ничего не слышал… А ты попробуй поставить себя на место наследников убийцы! Они — сами не виноватые — несут всю жизнь ответственность за то, чего не совершали. Разве могут они жить спокойно? Дети растут, не зная, что их отец совершил убийство, а когда взрослеют, их может настичь месть. Жалея таких детей, мы — избранники народа — приходили в дома и коллегиально уговаривали родственников убитого простить. Прощают люди не быстро и не легко. Иногда приходится ходить к ним годами. Мы сидели с ними ночи напролет. Старики вставали перед ними на колени. В таких случаях чеченцу дозволяется на колени вставать. Ругаться с родственниками убитого нельзя, плохое им говорить нельзя, они — пострадавшая сторона. Зачем им сыпать соль на душу? С ними ласково надо говорить. Уйти сегодня, прийти в другой день. Уйти ни с чем и в другой день, но прийти снова послезавтра. И так приходить хоть двадцать раз, повторяя: «Пророк просил нас прощать друг друга, Аллах велит нам прощать друг друга…». Да, за кровь надо мстить. И есть беспредельные случаи, которые ни за что прощать нельзя. Но если во всех остальных случаях ты оставишь месть и простишь кровника, то Аллах тут же возвысит тебя… Надо переломить свои эмоции и через это приобрести заслуги перед Всевышним. Вот в чем суть кровной мести. Поняла?

Ваха смеется и скрещивает ноги, обутые в аккуратные кожаные сапожки. Светит солнце. Кажется, Ваха доволен своей старостью. Ему не надо превозмогать боль, как Алхасту. Он не ждет сына, как Али, буравящий взглядом запертые ворота. В груди Вахи бьется спокойное вайнахское сердце. Сейчас он радуется тому, что в республике почти не осталось кровников, которых следует примирить. Тому, что кровная месть постепенно оставляет чеченский народ. Впрочем, это не значит, что люди перестанут умирать в этой республике не своей смертью. Не перестанут. Но раз свод института кровной мести стоит на том, что стороны равны, и, отвечая на вероломное убийство, пострадавшая сторона показывает — она может за себя постоять, то, возможно, вместе с кровной местью от чеченцев уйдут не только традиции, но равенство и справедливость. Сильные получат монополию на убийства, а слабые, закусив губу, будут ждать. Чеченцы и сами признают: они — терпеливый народ. И разве нетерпеливый отец может, потеряв в день свадьбы своего сына, побелев от боли, пойти убийце навстречу, чтобы обнять его и построить ему дом по соседству? Не высокая ли степень терпения заставит его, закусив губу, посещать прежде могилу убийцы и лишь потом подходить к могиле собственного сына? Не редкое ли коварство будет двигать этим отцом, не отпустившего убийцу сына от себя с миром, а заставившим его встречаться глазами с родственниками убитого каждый день, изо дня в день, и видеть в этих глазах то, что он — в душе не прощен. Ведь все улажено лишь на словах. И когда ты уходишь с прощением, бывшие кровники за тобой следят неотступно, не переставая, и стоит тебе раз отступится, как та сторона сразу сможет счесть себя — оскорбленной, а тебя — недостойным прощения: теперь своими поступками ты позоришь не только себя, но и их — простивший род.

Можно ли назвать такое прощением, а не искусной местью? Ответ труден. Но, без сомнения, основание этого сложного института — безоговорочная вера в Аллаха, а точнее, страх перед Ним. Для многих чеченцев во все времена кровной мести та становилась, прежде всего, проверкой на преданность Ему — Аллаху. До тех пор, конечно, пока она существовала.