Это небольшое интервью не готовилось. Оно «случилось». Случайно разговорились с жителем Дербента. Тот случайно упомянул, что знает девушку, которая вытаскивает дагестанских ребят из Сирии и Ирака (и мы с фотокором, конечно, ухватились за такую возможность). А пришедшая поздним вечером на неформальную встречу героиня – на беседу у нас было всего полчаса – оказалась руководителем центра по примирению и согласию, действующего в южном территориальном округе Дагестана, его столицей как раз и является Дербент. Ее организация входит в состав республиканской комиссии с таким же названием, работающей при главе Дагестана.

Должность у Севиль Новрузовой появилась недавно. До этого она несколько лет работала на общественных началах. Или, как сейчас говорят, волонтером. Помогала возвращаться к мирной жизни ушедшей «в лес» молодежи – тем из ушедших к боевикам, кто еще не успел совершить тяжких преступлений. Сейчас задача сложнее – появились люди, посылающие сигнал SOS с территории так называемого «Исламского государства».

Ее работа состоит из адвокатской помощи и сложной логистики, но лишь частично. Остальное – это конфиденциальное общение. То, что на протокольном языке называется «профилактическая работа». Выслушать, понять, попытаться переубедить. Поездки по горным районам, звонки от родителей в любое время суток. Сложные разговоры по скайпу с зарубежными абонентами, договоренности с силовиками всех рангов…

Рассказывая о деятельности центра, Севиль Новрузова аккуратно выбирает выражения, чтобы не навредить своим подопечным.

– Севиль, давайте все-таки начнем с позитива. Много ли в вашей практике историй с благополучным концом?

– Я не могу пофамильно назвать, о ком речь идет, но ребята-дагестанцы возвращаются. И из ИГ, и из так называемого «леса». Совсем недавно был случай, когда вытащили парня из города Ракка в Сирии. Работал поваром на военной базе. Да, его осудили – но срок условный. Главное, что сейчас он находится дома, с близкими, собирается выйти на работу учителем физкультуры. Мы «ведем» его, постоянно общаемся, я абсолютно в нем уверена. Никакого желания даже вспоминать о том, что там происходило, у него нет, тем более общаться с журналистами. У нас есть договоренность с этими людьми не разглашать секреты личной жизни.

 – Что заставляет их передумать, изменить свое решение?

– Все они осознанно стремились в «Исламское государство» и планировали жить там по законам шариата. Но когда ты прибываешь в Сирию и твои «братья» сразу отбирают у тебя загранпаспорт, другие документы, средства связи – это уже начинает их напрягать, настораживать. Отсутствие доверия.

Потом их перекидывают в лагерь. Там выясняется, что не все люди одного сорта. Есть свои, местные жители – они априори на другом уровне. А ты, приезжий, рассматриваешься ими как второсортный человек. Если ты себя как-то неправильно повел, украдкой воспользовался телефоном, SMS домой написал, то будешь за это наказан. Они сталкиваются там с такими трудностями, о которых даже и не думали никогда. Бывало, что доходило до избиений и не мотивированных ничем серьезных издевательств. Тогда они понимают, что фактически находятся в рабстве.

Не все могут вернуться, даже если хотят. Кто-то ранен и элементарно не способен встать на ноги. У многих нет возможности выехать из блокированного города, на дорогу, по которой реально попасть назад, в Турцию. С турецкой территории они хотя бы могут выйти на связь с родственниками и там уже их дождаться.

– А девушки? Им удается вырваться?

– И девушки есть. О Варваре Карауловой написали все СМИ, но у нас имеются и другие случаи, когда женщины уходили на джихад. Была девочка, которую хотели использовать в ИГ в качестве смертницы. Вернули. Они вместе с мужем уже дошли до границы. Тоже сейчас все нормально, потихоньку отходят от того состояния, когда мозг работает неадекватно. Бывает с ними иногда такое ощущение, будто говоришь с больным человеком.

C девушками, конечно, сложнее работать. Они более внушаемы и не склонны сопротивляться. Они как ветер – куда дует, туда и они. Кто больше с ними поработает, в ту сторону и смотрят. Плюс, женщина более скрытна, ей труднее сообщить родственникам, что ошиблась. Но мы работаем, подключаем и близких, и подруг, сами тоже в роли подруг выступаем. Не оставляем до тех пор, пока не понимаем, что человек «оттаял», адаптировался.

– Близкие при этом знают, куда их дети направились?

– Родственники узнают чуть позже. Видимо, есть такая схема, что, приезжая в Сирию, они сразу пишут или звонят домой. Но Россия для «Исламского государства» – враг номер один, поэтому связь с Россией в дальнейшем стараются не поддерживать.

– То есть это просто такое сообщение миру: я уехала в ИГ?

– Это не личный порыв – оповестить родственников, абсолютно нет. У них есть стандарт, определенная схема, как в армии. Там все делается в рамках законов «Исламского государства».

– Есть что-то общее у всех этих людей? Возраст, образование – кто более подвержен воздействию вербовщиков ИГ?

– Разницы нет. От 17 до 40 лет. Во многих случаях это образованные, даже обеспеченные, уверенные в себе люди. Некоторые продают за 2-3 миллиона машину, дом и с этими деньгами уезжают. Я это к чему говорю? Утверждать, что в ряды ИГ идут ради денег, – это самообман. Они не наемники. Недавно один парень мне по телефону рассказывал: «Платят 150 долларов, и я могу их не брать. Кормят хорошо, поят апельсиновыми и яблочными фрешами – на жизнь деньги не нужны. Я на пути Аллаха, в джихаде, и это для меня смысл жизни». Мы не успели с ним как-то подробнее пообщаться. В течение месяца после приезда его убили.

– Этот человек не просил о помощи. С какой целью вы с ним общались?

– Наша миссия – профилактика экстремизма, в первую очередь. У нас в Южном Дагестане фактически все друг друга знают. Знаем, кто из молодежи привержен именно такому, салафитскому, течению в религии, и стараемся с ними работать. Ежедневное общение, постоянный контроль, поддерживаем связь с родителями. Есть еще и свои методы…. В моей компетенции – непосредственное общение с этими людьми.

– Какой опыт, образование, специализацию надо иметь, чтобы находить с ними контакт?

– Нужны не просто психологи. Люди должны быть … Я, конечно, никому этого не пожелаю… Но это те, кто «в теме», как говорится. Кто сам как-то прошел через это в личной жизни. Не в том смысле, что сам принимал участие, но испытал когда-то эту боль. Потерял близких: подруг, друзей, родственников. Чувствует этих людей, через себя это пропустил. Они это поймут.

– Простите, Севиль, но тогда приходится спросить и о вашей личной истории…

– Личная история… Не хочется всюду говорить о ней, сложно бывает… Да, в моей семье это было. Тогда Сирии не было, был «лес». Случилась беда с близким мне человеком – сейчас его уже нет в живых. После этого люди как-то стали сами меня находить, обращаться. Я бы не сказала, что они мне верят. Просто альтернативы у них нет. И родители идут, и сами дети – все меня знают, рекламировать себя не надо.

– Из чего состоит ваша помощь?

– В первую очередь, мы гарантируем им, что в случае добровольной явки в любом случае добиваемся снисхождения суда. Ходатайствуем, чтобы применялась 64-ая статья УК, «ниже низшего». То есть если судья назначил 2 года лишения свободы, могут применить и условный срок.

Такие случаи у нас происходят часто. Если человек ошибся и осознал, именно осознал свою ошибку, решил вернуться в Россию и жить мирной жизнью, почему не пойти ему навстречу?

– Кто выступает экспертом в определении критериев «осознал - не осознал»?

– В принципе, само возвращение уже говорит о том, что человек принял осознанное решение. Ведь здесь его ждет серьезное наказание: «участие в вооруженном формировании», в том числе на территории иностранного государства – 208 статья УК. И даже если не было участия, то было покушение на участие, 30 статья. Это тоже грозит сроком. Поэтому человек, который выходит на нас, приблизительно знает о том, что берет на себя ответственность. Плюс, мы за долгие годы изучили психологию таких людей и примерно предполагаем, от кого и что можно ожидать. Сами стали немного психологами и понимаем, на что человек горазд, как говорится.

– Часто пишут, что завербованные ИГ люди могут вернуться сюда для деструктивной деятельности…

– Возвращаются только те, кто готов отказаться от идеи. Я не думаю, что наше государство настолько слабо, чтобы дать возможность проникать сюда радикалам. Обо всех этих лицах есть информация.

Говорить о том, что кто-то свободно вернулся-отдохнул-уехал, неправильно.

Спецслужбы работают, никто не сидит без дела. И ФСБ, и Центр по противодействию экстремизму МВД до последнего борются за своих граждан, ведут профилактическую работу. Бывает, даже заранее предупреждают родственников тех, кто, по имеющейся информации, может выехать за границу. Конечно, и мы с ними взаимодействуем.

– Кто именно – «вы»? Какие люди работают вместе с вами?

– Мы – это общественная организация. Помимо этого действует Центр по примирению и согласию при главе Республики Дагестан, который я возглавляю. Я по образованию юрист, сотрудников в коллектив подбираю сама – и это только те люди, которые готовы полностью отдать себя работе. Я лучше найду менее компетентного сотрудника. Ничего, подучу, поездит со мной, сам все увидит.

Сейчас в штате 8 человек. Каждый отвечает за определенный район в Южном Дагестане: кто-то за Табасаран, кто-то за Хивский, Магарамкентский район и так далее.

– Вернувшиеся как-то участвуют в этой деятельности, делятся с другими негативным опытом?

– Нет. Они не хотят известности. Все еще слишком свежо, происходило совсем недавно. Они пока сами не привыкли к нормальной жизни. Это не просто травма, это боль душевная. Мы их не пытаем, не стараемся убедить: вот расскажи другим, или приехал такой-то телеканал, дай им интервью. Обеспечиваем возможность побыть наедине с самими собой и с близкими. Сам факт возвращения – это геройство. Может, я неправильно выразилась… Но если человек выбирает возвращение в Россию, которую он некогда посчитал в глубине души чужой и где ему грозит наказание, – это уже о чем-то говорит. В том числе его пример многое говорит окружающим.

– Можно надеяться, что этот пример окажется для кого-то показательным?

– Да, когда здесь, в России, мы им абстрактно говорим, что на месте все сложнее и страшнее, их позиция: «Нас вводят в заблуждение. Там все прекрасно, там шариат, халифат» и так далее. Пока человек сам не убедится, он почти никогда не верит предупреждениям... Но я полагаю, что в ближайшее время отток нашей молодежи прекратится. Потому что уже ходит в этой среде информация о том, что там происходит реально. Одному могут не поверить. Но когда их десятки – конечно, молодежь перестанет безоглядно ехать на так называемый «джихад». Уже многие здешние стали опасаться, что их могут просто использовать как пушечное мясо. Кинут в огонь и даже хоронить не будут (не быть погребенным – страшная перспектива для мусульманина).

Поэтому если вы хотите от меня позитива, то он именно в том, что люди начали сравнивать. Даже если мы не предлагаем им ничего взамен, почему-то они тянутся обратно. Согласны на зарплату в 8 тысяч рублей. Поэтому единственное, чем можно еще им помочь помимо того, что уже делаем, – это обеспечить их нормальной работой.