В этом году самое популярное направление авиарейсов в России — махачкалинский аэропорт. Не потому что турист массово полюбил Махачкалу. Прибывая на место, путешественник обнаруживает, что таксисты бросаются на него не с вопросом, но утверждением: «В Дербент! Дербент!» И обычно правы.
Уговаривать долго не приходится. Гости республики и сами стремятся увидеть цитадель Нарын-Кала и сфотографироваться на фоне «каспийского монстра» — экраноплана «Лунь». И только потом едут в горы.
Официально Дербенту две тысячи (и шесть) лет, но дербентцы уверены, что тысяч не меньше пяти, «а на самом деле еще больше». И тут лучше не спорить. Махачкале, например, нет и 180, остальные дагестанские города младше — и при такой несопоставимости возрастов самый южный (и еще много в чем «самый») город России отличается от северных дагестанских городов разительно и всем.
А для чего люди путешествуют? Чтобы делать собственные открытия и смаковать эту большую разницу и маленькие отличия.
— Ой, тут чай пьют не из чашек, а из маленьких стаканчиков с «талией».
— Это армуды — так чай дольше не остывает.
— Они правда все братья?
— Нет, это вежливое обращение.
Попадаешь в Дербент, и даже горизонт не там, где ты привык. И в дополнительном пространстве до отодвинувшегося горизонта — поверхность моря, огромная гладь, которую глаз не умеет охватить. Видишь больше воды, чем можешь представить с закрытыми глазами. К такому морскому простору надо примериться, тренировать взгляд, расширять угол зрения, а значит, и мышления тоже. Редкая возможность для горожанина — смотреть в эдакую вдаль.
Но для этого надо подняться к Нарын-Кале или к сосновому бору — еще одной рукотворной достопримечательности, каждая сосна тут выращена из маленького саженца. С горы видна и огромная водная поверхность со всеми перепадами цвета и глубин, сады и виноградники, магалы (старинные, но очень жилые кварталы), и самая древняя мечеть России с самым древним платаном, и купола Девичьей бани, и четыре главные улицы. Они абсолютно прямые и как на ладони от начала до конца. Они бегут с горы, плавно спускаются строго параллельно друг другу и обязательно заканчиваются морем. А названия носят не так чтобы древние, но исторические. Тут не переименовали революционные Ленина и Буйнакского, а на улице Пушкина висит табличка, что это был поэт, годы жизни и что погиб на дуэли.
Когда началась глобальная реконструкция главной городской площади, горожане забеспокоились, что снесут памятник Ленину, но оказалось, что, конечно же, нет! Тут же на площади в ходе спасательных раскопок археологи обнаружили строения
Табличек и мемориальных досок очень много: город не забывает своих героев — революционеров, ветеранов войны, руководителей производства, врачей, поэтов, музыкантов, педагогов. Сам не забывает и другим не позволяет забыть. Идешь по улице и знаешь, кто жил в каждом из домов и когда.
Как невозможно поначалу освоить взглядом морской простор: его космическая величина не помещается в голову, так трудно осознать все эти сотни и сотни лет, которые стоит тут крепость. И что она перевидала, и как тут жили, воевали, встречали караваны Шелкового пути, швартовали корабли к каменным причалам в порту… Но представлять все это хочется и можется. Как в Риме, древность тут проступает из-за витрины современности, всегда маячит на заднем плане, бывает, что и выдвигается на первый. Этой весной море отступило, и один из тех причалов — ровесников цитадели — показался из воды.
Прямо до моря когда-то спускались крепостные стены и уходили в него. Запечатывали проход между горами и Каспием. Крепость на горе видно отовсюду, а стены двумя позвоночниками по-прежнему держат конструкцию города, наросшего вокруг них за много веков.
Стены сохранились не так хорошо, как Нарын-Кала, к ним у горожан панибратское отношение, не преодоленное архнадзором. Есть целые улицы частных домов, пристроенных к крепостной стене. Иногда она становится третьей стенкой двора. Да что говорить, если там, где стена настолько широкая, что по ней, наверное, можно было бы проехать на колеснице, некоторые живут прямо внутри стены! Когда-то давно им разрешили, и они выкинули внутренности, сделали себе в стене окна и двери. Это теперь за гвоздь, вбитый в камень, которому 1,5 тысячи лет, полагается штраф в страшное количество тысяч рублей, кажется триста.
Мне показалось, что жизнь в непосредственной близости к древним камням, уклад, образовавшийся вокруг крепости, сформировали у жителей такие же свойские, как с историческими памятниками, отношения со временем в целом. Время тут понятие приблизительное, даже относительное, что совершенно верно с философской точки зрения, но не удобно с практической. В дербентский менталитет и дух вшита уверенность, что спешить некуда, да и зачем, когда позади тысячелетия и впереди тысячелетия, и можно сидеть у южных ворот и пить чай из армуда, и ничего не изменится — вон же подтверждение. Такое сложное понятие, как вечность, в Дербенте материализовалось, определило бытие и сознание. Часы, минуты, крайние сроки падают в эту вечность и перемалываются в ней. Меняются местами с пространством. Медленное время всегда течет где-то рядом, параллельно новым стремительным селевым хронометражам.
Да, вместе со всем миром Дербент тоже ускоряется, но тоже — медленно.
Я благодарна Дербенту за это новое, почти физическое ощущение замедляющегося времени, но, например, мастера по газовым колонкам я ждала с февраля, и в сентябре он все еще не пришел. Он не отказывается, мы на связи, у него много родственников и житейских обстоятельств, и я почти привыкла, что душ то ледяной, то температуры кипения. Все это закаляет, особенно нервы.
До недавнего (особенно по местным меркам) времени дома тут строились только из того же камня, что и Нарын-Кала. Камень так и называется — дербентский, ракушечник, или песчаник, добывается недалеко. Его пилят на большие и малые бруски и веками строят надежные, устойчивые, толстостенные дома — будто тоже крепости, только поменьше. Так сложилось стилевое единство и своеобразие архитектурного облика города. Много старых, больших, красивых, основательных домов начала XX века — 1905, 1912 и 1913 годов постройки (даты вырезаны в камне над входной дверью). Трехметровые потолки, нарядные крылечки, башенки, мезонины, круглые окна… Люди жили себе, работали, строили на века, не предчувствуя революций и хаоса. Дома старше ста лет — одного цвета с крепостью. Это вам не «отделка искусственным камнем», под которым что-то столь же искусственное. Чтобы придать постройке из дербентского камня свежий вид, достаточно пройтись пескоструем, снять слой, и готов самый экологичный ненатужный дизайн и сияние природных текстур наружных и внутренних поверхностей.
В рабочие часы в Дербенте гремят камазы, экскаваторы, ездят маршрутки и частники (а с августа еще и истекающие соком грузовики с виноградом — на винный и коньячный комбинаты) — город растет, ремонтируется, реконструируется, работает. Но по вечерам все еще тихо, малолюдно и можно встретить горожан, которые просто сидят на скамеечках у ворот или медленно гуляют перед сном под каштанами. Туристы, даже в рекордных, как в этом году, количествах, местных пока не раздражают, а все еще развлекают и вызывают любопытство. Но даже дербентский вокзал бывает очень тихим — на рельсах сидят горлинки, по шпалам ходят вороны и два железнодорожника переговариваются на перроне. А на бульварах и в скверах всегда есть специальные домики, где пожилые мужчины играют в нарды и говорят о важном — сутками, годами, может, столетиями? Чайные, чайханы, чаевни тоже традиционно только мужская территория и мужские же разговоры.
Дербент туристический — это крепость и фасады, Дербент частный — это тихие улицы из «собственных» домов, заборы, тупички, пристройки, балкончики, лесенки, внутренние дворики, летние кухни, столы во дворе и столики перед воротами (чайник, вазочка с конфетами, стеклянные стаканчики-армуды).
Двор — важная часть дербентского стиля жизни. Там готовят, едят, сидят, говорят, развешивают стирку, там бегают дети и растут пальмы, гранатовые деревья, айва, инжир, виноград. Розы и гибискус бурно цветут с апреля по октябрь включительно. Тут вечнозеленееют кипарисы, туи, мощные пушистые сосны и пахнет, как в ботаническом саду. Котов гораздо больше, чем в больших городах, кроме, пожалуй, Стамбула — города кошек. И вот, например, московские коты утратили самодостаточность, они требуют внимания, ухода и дороги в обслуживании, у дербентских же котов вызывающий и глубоко самодостаточный вид. Это яркие индивидуальности, и хотя по ним видно, что ничто не дается им легко, они явно справляются с трудностями, живут насыщенной личной жизнью и не собираются пресмыкаться за еду.
До недавнего времени Дербент сохранял свой традиционный облик и стиль. Но вокруг домов из желтого песчаника уже расставлены могучие новостройки. Их жильцы запросто могут заглянуть во внутренние частные дворы, и высокие каменные заборы не сдержат наступление «новых времен» и их требования. Дворы старых, расселенных домов выглядят оборвавшимся прощанием с прежним Дербентом, утраченным образом жизни «общим двором» (но его еще можно представить) и немного напоминают Одессу. Впрочем, даже во дворах многоэтажек с утра до позднего вечера происходит общественная жизнь и личное общение. Так принято.
Общаясь с дербентцем, всегда стоит помнить про его «внутренний двор» и те обстоятельства и чувства, которые никогда не проникнут «за ворота».
Когда моим родителям понадобился ковер, они сели на мотоцикл и поехали в Дербент. Это было в семидесятые, до моего рождения, но остались фотографии с Мамедбекова и сам ковер. Долгое время Мамедбекова была «ковровой» улицей — весь Юждаг продавал тут ворсовые ковры и безворсовые паласы, килимы и сумахи, весь СССР их тут покупал. А когда недавно стали говорить, что ковровый базар на омолодившейся Мамедбекова возобновляет работу после тридцатилетнего перерыва, оказалось, что люди Дербента связаны с ковроделием тысячью узелков. И ведь еще недавно — 150 лет назад — Дербент был крупнейшим в мире, с тысячелетней историей, производителем марены и шафрана — натуральных красителей шерсти.
— В семье моей мамы было пять сестер, и все они ткали ковры. Одна — дежурная, накрывает на стол, убирает со стола, а остальные целыми днями у станка. Они жили на Крупской. И вся улица тоже занималась ковроделием… И меня учили, но сейчас невыгодно, — сказала маникюрша.
— Моя бабушка ткала один ковер полгода или год. Потом дедушка нес ковер на Мамедбекова, продавал и распределял деньги по своему усмотрению. Бабушке ничего не отдавал. А она начинала новый ковер, — рассказал таксист.
— В детстве я ходила на Мамедбекова с мамой каждые выходные, — сказала соседка.
— Все ходили! — подтвердила другая.
А когда я стояла и разглядывала сумах (орнамент «двенадцать звезд»), красиво расстеленный у крепостной стены, рядом остановилась женщина:
— У нее ниток не хватило бордовых, и пришлось взять красные, — сказала она, сразу поставив себя на место ковровщицы. — Видите, вот эта последняя звезда отличается поэтому.
Лезгинские и табасаранские ковры стали модными у дизайнеров во всем мире, цены в Москве на них растут, в журналах и инстаграмах все чаще можно наблюдать сумах в дорогом интерьере. В то же время местные производители утверждают, что ковроделие нерентабельно, а туристы покупают в основном старинные и просто старые паласы и сумахи. Так и спрашивают:
— Какой самый старый?
И считают дырки верным признаком «антикварности» изделия.
Однажды мы с фотографом стояли на улице Канделаки и фотографировали угловой дом с большим нестандартным окном. Рядом затормозил автомобиль:
— Видите, как строили? Интересуетесь? Садитесь, много такого покажу.
Мы ехали по Дербенту и видели его будто первый раз. Дербент в прошлом и настоящем одновременно, в человеческих и архитектурных подробностях. Нам говорили, куда смотреть, и мы послушно вертели головами.
— Тут раньше балкон был! А тут, видите, дверь на улицу была, красивая дверь, а ее заложили… Через ворота ходят.
— А здесь раньше были ремесленные мастерские — медную посуду делали, чинили, лудили, изготавливали сундуки.
— На рынок еду. Мама сказала, во сне видела, как она рыбу чистит. Поеду, куплю ей рыбу. Она, хотя в возрасте, сама готовит.
Иногда наш проводник останавливал машину и говорил:
— Вот выйдите, посмотрите! Какой карниз! Из одного большого камня! Мастера были…
Мы выходили, удивлялись, фотографировали. Как приезжие, до этого мы смотрели на Дербент со стороны, а теперь будто увидели изнутри, глазами старожила, заинтересованного и страстного.
— А вот еще дом… Не ленились декоративные элементы вырезать, да! Тут цветок, там круг. У всех разное оформление — окон, дверей, подоконников.
Человек был красивый, стройный, седовласый. Он возил нас по улицам, совсем не интересуясь, кто мы и откуда. И говорил немножко сам с собой, рассказывал, иногда с горечью, об ушедших эпохах, дербентских архитекторах, отдельных домах и жителях, которые их покинули. Умерли или уехали.
— А вон видите, под крышей щели между камнями? Они не потому появились, что строили плохо. Просто раньше вибрации не было. На чем там еще в начале XX века ездили — на лошадях? А теперь мимо бетономешалки и камазы по сто раз в день ездят, трясут! Отсюда и щели. Растрясли.
А потом привез в большой дом в парке. Взял ключи у сторожа и открывал залы один за другим: тут дети рисуют, тут танцуют, тут у нас концерты проходят… Залы большие, светлые, солнечные, с зеркалами и деревянным полом. Нам захотелось остаться и тоже рисовать и танцевать. И быть детьми и его учениками. А с чердака, куда мы тоже поднялись, виднелась полоска моря.
На улицу к нашему гиду подошел суровый дагестанский мужчина с большой черной бородой. Спросил, когда можно дочку на рисование приводить и сколько стоит в месяц. Оказалось — сто рублей.
Уже прощаясь, мы выяснили, что перед нами Лев Яковлевич Манахимов — балетмейстер, режиссер, руководитель творческого центра, заслуженный, почетный и прочее, и прочее. И отец певицы Жасмин, конечно.
Он повторил, что маме надо купить рыбу, и уехал на рынок. Это было в мае, а в августе и он, и его мама умерли от короны. Было так больно, будто я всю жизнь его знала. И перед глазами картинка, как он сделал только одно небольшое па, элемент лезгинки. Как это было быстро и совершенно. Сколько в этом было темперамента и жизни! Раз — и сразу видно: большой артист, профессионал, талант. Человек Дербента.
И по сей день, обнаруживая удивительные подробности в архитектуре старых каменных домов, я будто слышу его голос и его энергичные интонации.