Человек, не знакомый с традициями воспитания детей в Чечне, многое из увиденного может принять за жестокость. Но стоит войти в тот круг обстоятельств, по которому проживает жизнь каждый чеченец, чтобы понять: корень традиций сидит глубоко, и посажен он там, где когда-то хотели взрастить свободу, дисциплину и самоконтроль.

— Я воспитал восемь сыновей и одну дочку, и никто не видел, чтобы я кого-нибудь из них на руки брал. Понятно? — говорит дед, пристукивая кончиком трости по мягкому ковру.

Ваха Мусаев сидит во дворе собственного дома в селе Янди. Сюда доносится мычание коров, щебет птиц, детские голоса.

— Наши обычаи не позволяют этого! — он кладет трость на колено. — Пример приведу… Однажды шла по дороге женщина с ребенком и увидела, что навстречу ей скачет всадник. Она положила ребенка прямо на дорогу, а сама спряталась в кустах. Всадник, доскакав до ребенка, слез с коня, открыл пеленки, увидел, что это — мальчик, положил ему на грудь свой пистолет, сел на лошадь и ускакал. Почему он решил сделать ему такой дар? Потому что мать ребенка проявила к нему уважение — соблюла традицию. А традиция наша не позволяет брать своего ребенка на руки в присутствии старших мужчин. Как «почему возникла такая традиция»?! — Ваха снова берется за трость. — Откуда я знаю?! Спроси у Всевышнего! Чтобы отвечать на такие вопросы, нужно поднять всю историю чеченского народа до старых времен! До старых времен, — повторяет он, еще раз пристукнув тростью. — Но эмоции — это слабая сторона человека. Нельзя на людях показывать свои эмоции. Нельзя называть жену по имени. И жена не имеет права мужа по имени звать. Так никто из чеченцев не делает. А если делает, то люди, услышав, удивляются даже. Нельзя. Личное должно оставаться личным. Это не мною придумано. Так у нас сроду заведено. Сроду заведено…

Ваха, опустив голову, рассматривает узоры на лежащем под его ногами ковре. Вспоминает, как в тридцать седьмом расстреляли его отца и дядю. Тех забрали из дома ночью, и они ушли, зная, что больше не вернутся, «не моргнув глазом и не показав на лице ни одной эмоции».

— Только один раз в жизни я плакал, — говорит Ваха, и его старые глаза увлажняются. — Когда в ссылке в Казахстане умерла моя мать. В бедности, в нищете. Мне было двадцать лет. Я стеснялся плакать, но что делать — все равно заплакал. День смерти матери — единственный день в жизни чеченца, когда ему разрешается плакать.

Вахе — восемьдесят пять. Он помнит все. По одной его истории, начиная от рождения и до этого дня, можно составить летопись чеченского народа новейших времен. Но и Ваха не может объяснить происхождение национальных традиций в воспитании детей, он лишь точно знает, как это надо делать.

— Старшим они должны почтение отдавать, — произносит он. — Старших надо уважать. Чужого не брать. Даже если на дороге чужое найдешь. Не воровать. Вести себя как следует. Как следует…

Ворота, ведущие во двор дома Дэги Багаева — прославленного тренера России по вольной борьбе, — распахнуты. Вчера он умер. Под навесом на скамейках сидят старики в белых тюбетейках. Во двор, склоняя покрытые головы, входит группа мужчин. Старики встают со скамеек, приветствуя вошедших. Молятся, выставив перед собой ладони. Пахнет отцветающей акацией. Из дома доносится звон посуды. Кажется, вместе со звуками сама скорбь садится на неподвижные ладони. Ворота соседей распахнуты — так и они выражают по ушедшему скорбь. Днем во двор этого дома вошел глава республики Рамзан Кадыров. Он выразил соболезнования трем сыновьям Дэги, о чем позже написал в своем Instagram. Кажется, этот дом в Старой Сунже — именно то место в Чечне, где сегодня можно стать свидетелем проявления эмоций.

За навесом блестит на солнце старая черная «Волга». Ворота впускают все новых скорбящих. Среди них — дряхлый старик, кажется поднявшийся с постели лишь для того, чтобы никто не упрекнул его в том, что он, не сумев одолеть старость и болезнь, не нанес дому Багаевых траурный визит. Мужчины поднимают ладони, проводят ими по бородам, словно размазывая по ним скорбь, но та совсем не отражается на их серьезных лицах.

Солнце печет открытый участок двора. Принимает гостей старший сын Дэги — Зелим. Ему под сорок. Одет он в черные джинсы и футболку. Зелим отдает распоряжения младшим родственникам — кого куда посадить, куда какой поднос отнести. Кажется, он поглощен своими обязанностями старшего. Но ни в голосе, ни в лице, ни в суетливых движениях Зелима не заметить эмоций.

— Дагестан весь приехал, Ингушетия, Осетия. Сейчас Москва заходит, — говорит он, когда во дворе появляется крупный лысый мужчина в костюме. — Это президент Федерации вольной борьбы России Михаил Мамиашвили.

— Чтоб по хорошим событиям только в ваш дом приходили, — слышатся голоса. — А по плохим чтоб больше не приходили.

Голову младшего сына Дэги прикрывает бархатная тюбетейка. На нем белая выпущенная рубаха. Рот Арби сжат, отчего в выражении лица появляется жестокость. Зеленоватые глаза блестят. Арби похож на человека, который бодрствовал так долго, что опьянел от недостатка сна.

— Отец меня научил быть настоящим чеченцем, — говорит Арби. — Значит, быть вежливым, культурным, старших уважать. Он нас в этом словами не убеждал. Он так сам себя вел… Он подготовил одиннадцать чемпионов мира. «Волгу» видите? — показывает на машину, жарящуюся на солнце. — Ее отцу Ахмат-Хаджи Кадыров подарил. Отец до сих пор на ней ездил… Вы знаете, каким он был на самом деле? — Арби теребит в руке серебряные четки. Бусина переваливается по нитке за бусиной, слово за слово из жесткого рта Арби. — Он боролся с неправильным в этом мире. Он не боролся с неправильными людьми, не обижал их, он старался из неправильных сделать хороших. Он ходил по улицам, собирал подростков, тренировал. Сейчас многие из них достигли всего в жизни — через спорт и закалку… А потому что отца его родители скинули с поезда по дороге в ссылку, в Казахстан. Ситуация была такая — люди в вагонах от болезней умирали. КГБшники подобрали его на вокзале и отправили в Москву. Там он воровал картошку и жил в телефонной будке. Знаете будку возле зоопарка на улице 1905 года? Вот в ней. Там его подобрал русский тренер. Когда проводился всесоюзный турнир по вольной борьбе, отец должен был принять в нем участие. Он ждал в будке автобуса, а когда тот подъехал, отец так замерз, что ему пришлось растирать руки и ноги, чтобы добежать до него. Такая у него была сила воли. Он попал на турнир, занял первое место, собрал свои вещи и хотел уйти. Русские тренеры его остановили — «Ты кто? Ты куда?». «Я — чеченец. Я на родину возвращаюсь — в Чечню». Тренеры говорят — «Мы не хотим, чтобы ты уехал в Чечню и там рассказывал, какие мы, русские, плохие». «Я не из-за этого уезжаю. Просто домой хочу». Но они все равно его уговорили остаться, дали ему комнату в общежитии. Он стал тренером сборной СССР. До войны он был министром спорта Чечни. Он всю жизнь подбирал подростков, потому что знал, каково это — жить на улице… Я забыл, как он своих родителей нашел. Простите, у меня с головой сейчас чуть-чуть не то… Я же отца своего вчера хоронил. Я отца своего закапывал вчера… Только мужчины в Чечне через это проходят, женщины — нет. Потом я выбросил лопату, просто больше не смог сыпать землю на него… Что я сейчас чувствую? Я чувствую, что я вчера закапывал своего отца.

К нему подходит родственник. Берет из его рук четки, а вместе с ними — словно и право говорить о Дэги Багаеве. Арби замолкает.

— Приемам борьбы может научить каждый, — говорит мужчина. — А тому, чему учил Дэги, так хорошо научит не каждый. А учил он уважать старших и труд.

— У нас в семьях детей не бьют, — говорит этнограф Саид-Магомед Хасиев. — Бить детей — последнее дело. Есть такая пословица — «Из жеребенка, которого били по голове, не вырастет скакун». Ну, вы сами подумайте — откуда в мужчине возьмется яхь, если его в детстве били? Яхь у чеченцев — это мужская честь, достоинство. Если мальчика бить, он вырастит пугливым. А пугливый мужчина — уже не человек. Мы, чеченцы, считаем, что если мужчина раз струсил, испугался, то он становится очень кровожадным. Почему? А вот потому, что когда человек трусит, ему потом хочется отомстить кому-нибудь более слабому за свою трусость.

Этнограф сидит на лавке, покрытой шкурами. В глубине двора за огородом — ульи. Пчелы, подлетая, жужжат у самого его рта.

— Я вам расскажу историю про настоящий яхь, — продолжает он. — Однажды мне посчастливилось попасть в палату к одной больной старой женщине. Она мне рассказала историю своего замужества. Женщина эта была когда-то красавицей. Многие были наслышаны о ее красоте. В семнадцатом году красные перешли Терек. Несколько красноармейцев пригвоздили ее к земле и изнасиловали. После этого случая прошел год или два, и к ней посватался молодой человек известнейшей фамилии, за которого пошла бы любая девушка. И с таким почетом, с таким там-тарарам он женился на ней. Много лет они прожили душа в душу, и он никогда даже взглядом не дал ей понять, что она была обесчещена. А почему он на ней женился? Потому что он был из тех, о ком я вам рассказываю, — носителем яхь. Он был идеалом. Он женился на ней потому, что хотел исправить совершенную над ней несправедливость. Была ли идеалом она?.. Говорят, она была идеальной женой, родила ему детей, а дети — многочисленных внуков… Я отлучился из ее палаты на час, а когда вернулся, она была уже покойницей. Но перед смертью успела мне сказать, что за все годы рядом с ним она ни разу не почувствовала себя неполноценной… Но сейчас очень многое в Чечне изменилось. Не так уж воспитывают теперь в мальчиках яхь, — продолжает он. — Например, мои дети могут, войдя в комнату, при мне плюхнуться на диван. А я не мог при своем отце зайти и сесть. Если бы вы перенеслись во времени и зашли в наш старый сельский дом, в котором я жил, когда еще был мальчиком, вы бы увидели, что отец со мной почти не разговаривал. Все поручения он передавал через мать. За всю жизнь отец мне и десяти слов не сказал. Как это я не знал, выходит, своего отца?! Конечно, я его знал… Но у нас, у чеченцев, не слова важны, важны — поступки. Мой отец, кроме нас, воспитывал еще детей, родители которых умерли от голода. Поэтому нас в доме было человек двадцать детей. К нам часто приходили его два друга — они рассказывали мне об отце. И я старался вести себя хорошо, как следует, чтобы отцу перед ними за меня стыдно или неприятно не было. Еще к нам в дом приходили товарки моей бабушки — они постоянно обсуждали других: у кого дети ведут себя правильно, а у кого — неправильно. Мы все это наматывали на ус и автоматически впитывали то, как надо себя вести… А теперь расскажу вам про усы… Когда мой старший брат решил отпустить усы, у него у самого уже были внуки. А я в то время работал в институте. Приехал я к родителям, и, как младший, разливаю чай, пока мать подает еду на стол. Отец так пригляделся к брату и говорит — «Послушай, только сегодня я узнал, что ты, оказывается, повзрослел». А брат в это время подносил кусок лепешки ко рту. Он так глянул на отца, бросил лепешку и вскочил, прикрывая усы рукой. Побежал в соседний дом, где наши родственники живут, и кричит — «Несите бритву скорей!». Ну, потому что неприлично было при отце усы оставлять. А сейчас… сейчас все так поменялось, что оставлять и бороду, и усы стало можно. Но сам я решил отпустить усы еще в армии. И вот так, забыв о приличиях, явился из армии в село. Но по дороге меня перехватил пожилой дальний родственник и пригласил к себе в дом. Пока я у него обедал, он сходил к отцу и сказал, показывая ему свою абрикосовую палку — «Если ты его из-за усов начнешь ругать, честно слово, я буду греть свою палку о твою спину!». И отец мне ничего не сказал. Потому что тот родственник был его старше, а у нас принято старших уважать. Только спустя годы я узнал, что, оказывается, это тот старик дал мне разрешение носить усы… Но вы сейчас не смотрите на мои усы, — он прикрывает свои короткие седые усы рукой. — Это мне недавно парикмахер сделал подлянку — взял и машинкой — ра-з-з — их обкорнал. А так у меня были большие усы… Но должен вам сказать — если вы сейчас зайдете в чеченскую семью и будете незаметно за ними наблюдать, вы ничего особенного из наших старых традиций не увидите. Чечни, к сожалению, тоже коснулась интернационализация.

В большой комнате в дальнем конце стоит кожаный диван, на нем — старуха, с мягким лицом, в зеленом платке. Рядом в кресле — ее сын, темноволосый мужчина пятидесяти лет. Стол накрыт. За столом — гости, мужчины. У дверного проема, прикрытого бежевыми занавесками, стоят на посту снохи, сыновья внуков старушки. Накрыв на стол, они ждут, пока им разрешат уйти. А за дверью дежурит внук — молодой мужчина, муж той снохи, волосы которой прикрыты ярко-синим платком. Он будет стоять на посту, пока из-за стола не встанет последний гость.

— Раньше было хорошо, — говорит старушка. — Раньше нужно было уважать старших.

Она говорит — уважая старшего, чеченец не должен перерезать ему путь, когда тот идет по дороге. Он не должен обгонять старшего. Если чеченец собирается выпить воды, он должен прежде предложить ее старшему. Даже если тот старше его всего на пять лет. А если старший идет по дороге с грузом, молодой должен его остановить, вежливо поздороваться и принять груз из его рук. В чеченском языке нет обращения «вы». И к старшим тоже обращаются на «ты». Слова чеченца, обращенные к старшему, — скупы. Чеченец не скажет старшему о том, как сильно его уважает. Но каждый раз, когда тот будет входить в комнату, чеченец будет вставать, демонстрируя свое уважение. Даже если тот будет входить сотню раз, дело младшего — встать, а старшего — коротко приказать ему: «Сядь».

Почему так? Старики не знают. Но так надо. Так заведено. Яхь требует от мужчины быть мужчиной. Тот самый яхь, который и они, имеющие седые бороды, кустистые от старости брови и отполированные годами палки в руках, не умеют объяснить словами. Ведь яхь — не в словах, он в действиях и в поступках. Он в поговорках — «Не физической смерти бойся. Бойся жизни без яхь», «Кто теряет яхь, тот теряет свободу». Яхь заставляет, не моргнув глазом, выхватить из ножен кинжал. Но тот же яхь говорит чеченцу — «Без нужды кинжал не вынимай, а без славы — не вкладывай». Яхь — тяжелое бремя, данное чеченцу от рождения, и потому он, насколько хватает терпения, уступает другому — лишь бы не разгорелся спор. Лишь бы не было произнесено слово, с которым тот, к кому оно обращено, не сможет жить. Лишь бы не пришлось вынимать из ножен кинжал…

— Только теперь я думаю, что, наверное, мучила своих детей, — говорит старушка. — Так много работать им приходилось. Цел-л-лый день они работали, до вечера. Сено косили. Кукурузу сажали. Даже рассказывать теперь про это трудно. Конечно, их жалко было. А что делать? Делать было нечего. Но мои дети были послушные — никогда не говорили, что устали, что не будут работать. Но, кажется, я перед ними виновата…

— Ты сама больше нас работала, — накрывает ее руку ладонью сын. — Сама больше других мучилась.

— А я мучилась! — отвечает она. — Когда меня в больницу привезли в Грозный, врач осмотрела меня и спросила — «Чем вы всю жизнь занимались?». А я подумала-подумала и говорю — «Да ишачила я!». А она отвечает — «Вот и доишачилась».

— Все сельские семьи в то время были в таких же условиях, — замечает ее сын. — Все сельские дети работали и воспринимали это как должное. А сейчас воспитание детей зависит от уровня жизни. От места, в котором живешь. Село и город — разные вещи. У городских детей сейчас совсем другие условия. У нас семья большая. Пять братьев, получается, живут по соседству. У каждого — дети. У наших детей уже есть дети. И каждый вечер мы собираемся у матери. Нас так много, что, бывает, некуда сесть. Мы стараемся воспитывать и детей, и внуков так, как нас воспитывал наш отец. Например, место самого младшего, когда приходят гости, — возле двери. Там он должен стоять и быть готовым поднести что-то гостю. Вы видите, мой младший сын сейчас стоит у двери. А дальше всех в комнате садится самый старший. Вот наша мать сейчас и сидит дальше всех у двери. Но тому, кто не знаком с чеченскими традициями, этого не увидеть. Мы так рассаживаемся не специально, традиции уже настолько в крови, что мы их соблюдаем автоматически. И так — в любой чеченской семье. Или снохи, — он указывает на молодых женщин, стоящих у дверного прохода. — Они при нас никогда не сядут. Так принято. Так заведено. Вы не услышите, как в этом доме кто-то обращается к жене или к мужу по имени, — продолжает он. — Не увидите, как кто-то при старших берет на руки своего ребенка. Потому что это — проявление эмоций. А эмоции — это слабость.

Вы, наверное, слышали историю о том, как мальчик падал с обрыва, зацепился за край, а отец, увидев приближающегося к нему старика, вынужден был наступить сыну на руки и ждать, пока старик пройдет мимо? — говорит он, а старая мать прерывает его, быстро говоря что-то на чеченском. — Мать рассказывает, что такой же случай произошел и с ней — когда ей было два года, она упала в горную реку, и та ее понесла. А ее мать постеснялась броситься за ней потому, что рядом стоял старший брат мужа. Получается, ее чуть совсем не унесло, но дядя в итоге бросился за ней и спас. Потом он отругал ее мать за то, что не спасала своего ребенка, но в душе ему очень понравилось поведение снохи, понравилось, насколько она уважает его. А уважение заключалось в том, что она подавила перед ним свои эмоциональные порывы и позволила мужчине спасти ребенка. Так же в чеченском доме вы не услышите, как отец отдает распоряжение дочери. Все распоряжения он передает через мать. Например, если отцу не нравится, как оделась дочь, он не сможет ей сказать об этом напрямую — традиции такого не дозволяют. Отец, вообще, не может открыто выражать к своим детям любовь. Такого не может быть, чтобы ты мог взять и обнять ребенка. Это — граница, через которую нельзя переходить. Мать еще может поцеловать или погладить ребенка, но не отец. Между отцом и детьми в чеченской семье соблюдается дистанция. У меня есть дочки, им — одиннадцать и четырнадцать лет. Хочется ли мне их обнять? …Я даже никогда не думаю об этом. Даже если хочется, я себе не могу такого позволить. Если один раз позволить себе такое, то ребенок уже не сможет усвоить наши традиции. По мелочам мы стараемся эмоций не тратить, но неправильно думать, что у нас их нет. Если ребенку будет угрожать опасность, любой чеченский родитель, не раздумывая, отдаст за него жизнь. Но в быту нужно сделать все, чтобы он воспринимал своего отца как самого лучшего человека, на которого надо равняться и не перечить ему даже взглядом. А если позволять себе нежности, так можно разрушить иерархию, существующую в чеченской семье. Разрушить наши традиции. А если разрушить традиции, тогда и сам народ перестанет существовать. Эмоции разрушают традиции.

Старушка выходит во двор. Садится на скамейку. Ее тут же окружают маленькие внуки. Всего внуков у нее — сорок. Ее мать, когда-то, из уважения к старшим, не бросившаяся за ней в реку, умерла, не успев родить ей ни брата, ни сестру. А в Чечне, когда рождается девочка, принято говорить — «Пусть она будет сестрой семерым братьям». Брата этой старушке родила мачеха, но он дожил только до шести лет. А отец ее жил долго, переживая свою личную трагедию — отсутствие сына. «У тебя нет брата, — обращаясь к дочери, повторял он. — Кто тебя защитит?». А потом, когда дочь родила пять сыновей, успокоился, зная, что те вырастут и станут ее защищать. Старушка целует и обнимает своих внуков, гладит их по голове.

— Это не страшно, что я не могу в присутствии старших взять своего ребенка на руки, — говорит одна из снох, — потому что мой ребенок все равно купается в любви — бабушки, дедушки и прабабушки. А что касается горной реки… мы сейчас живем в других условиях — реки не уносят наших детей.

— Я их учу скромно сидеть, — говорит Мадина, одергивая юбку на внучке лет пяти. — Не хихикать перед взрослыми. Потом, когда немного внуки подрастут, буду учить их уступать старшим, даже в споре, даже если старший не прав. Старшему надо уступать.

Мадине — больше пятидесяти. Ее окружают внуки — три мальчика и три девочки. Самая младшая спит в люльке.

— У меня отец был очень строгий, — продолжает она. — Я одиннадцатая в семье была. У нас в сельском доме было только две комнаты. К отцу часто приезжали гости и оставались неделями. Поэтому мать почти не выходила из кухни. Но ни один из одиннадцати детей не мог даже подойти и из любопытства посмотреть на стол, накрытый для взрослых. Комната, в которой мы спали, разделялась перегородкой — на одной половине спали мальчики, на другой — мы с матерью. А отец всегда спит в отдельной комнате. У нас так не принято, чтобы муж и жена спали в одной комнате. Не знаю, каким путем мы рождались… Но родители не должны уходить вечером в отдельную спальню перед детьми, особенно если те начинают взрослеть. Конечно, не в каждой семье теперь такое соблюдается, но во многих по-прежнему так. Дети не должны видеть отца даже в майке. Например, моя взрослая дочь ни разу в жизни передо мной не переодевалась. Она овдовела в восемнадцать лет, но не хочет во второй раз выходить замуж — боится, что дети вырастут и ей этого не простят. Она говорит мне — «А ты почему сама во второй раз замуж не вышла, когда отец умер?». А я ей отвечаю — «Во-первых, я старая была. Мне было уже двадцать девять лет». Я как раз ей беременна была, когда мой муж умер. Меня кесарили, и я все время думала — «У меня сердце слабое, может не выдержать. Пусть лучше мальчик родится, а не девочка. Ему будет сиротой легче жить». Конечно, было тяжело рожать, когда муж уже умер. Во время его похорон я сказала одной родственнице, что беременна, и она по всем разнесла… Мой муж был романтиком, любил пейзажи. Он продал дом в городе и начал строить другой дом в селе. Они с братом в тот день как раз строили забор. И он говорит — «Дай-ка я посмотрю, смогу я этот забор перепрыгнуть». Он перепрыгнул через двухметровый забор и за сердце схватился. Упал. А брат его думал, он шутит, потом начал кричать. А я в это время с коромыслом домой шла. Я услышала, что его брат кричит, бросила коромысло и четыре забора перепрыгнула, пока бежала к нему. Теперь сама не понимаю, как я это сделала. А у него уже пульса не было… И, представляете, мы с ним учились вместе с первого класса по десятый, а я не могла плакать на его похоронах. Мне приходилось сдерживать себя — на людях плакать по мужу неприлично. У меня тут комок, но я ни одной слезинки не проронила… Ночью плакала, когда никто не видел. А кто на мои эмоции реагировал? Я привыкла за всю жизнь, что никто. Но и зачем кому-то их показывать? Это нескромно.

Его мать и все плакали по нему, а я просила Аллаха, чтобы он не давал мне слез. Мужа в тот же день не стали хоронить — отвезли его к отцу. А мы как раз с ним недавно по телевизору передачу посмотрели про клинические смерти. И я думала, что завтра он встанет. Он один в комнате закрытой лежал. А мне туда к нему заходить было не положено. Хотелось ли? Конечно, хотелось. Но у нас так — если муж в комнате, жена при свекре или свекрови не может туда зайти. И если я на кухне у них в доме что-то готовлю, он тоже не может туда зайти, а когда ему надо что-то взять оттуда, он просит, чтобы я передала это через мать или сестру. Пока все сидели в другой комнате и плакали по нему, я ждала, что он встанет… Да, прошло много лет, но я и сейчас чувствую… эмоции… Да, я, конечно, люблю его до сих пор, если вам так интересно. А когда его на следующий день похоронили, я тогда уже поняла, что он не встанет. Я такая глупая была — потом проходила мимо кладбища, и мне все время казалось, что, может, живым его похоронили… Когда женщин пустили перед похоронами с ним попрощаться, надо было сказать — «Я тебе все простила, и ты мне прости». Но, если честно, мне не за что было его прощать… Он слишком добрый был. Он слишком был… слишком… Хотелось ли мне до него дотронуться в последний раз?.. А толку от того, что мне хотелось? …Потом через четыре года началась война. Я тогда торговала на рынке. Федералы часто как оцепят рынок и давай невинных ребят забирать. А я как встану перед БТР, и другие женщины как встанут — «Отпустите наших ребят!». Они говорят — «Не отойдете, стрелять будем!». «Стреляйте! Давите нас! Не отойдем!». Я тогда о своих детях совсем не думала, мое сердце только чувство жалости к этим ребятам заполняло, и я бы не отошла, даже если бы стрелять начали. Тогда я не знала, что такое страх. Но теперь из-за всех пережитых эмоций сердце у меня не выдерживает. В Чечне у каждой второй моей ровесницы — инфаркт или инсульт.

Мужские голоса затянули молитву — «Ла илаха иллаллах…». Они сидят на коврах в большой комнате дома Деги Багаева, раскачиваются из стороны в сторону, ритмично ударяют себя по коленям. Скоро они пойдут по кругу, хлопая в ладоши, припадая то на одну ногу, то на другую. Потом побегут, танцуя зикр, и руки их будут болтаться у колен. Говорят, в соседнем доме из деревянного пола не вынули гвозди. Босые ноги танцевавших зикр задевали их шляпки, но бегущие не чувствовали боли, а на полу остался круг крови.

В городе объявлено штормовое предупреждение. По вечернему небу низко проносятся ласточки, а внизу у душных кустов жужжат комары. В доме пахнет вареным мясом только что зарезанного теленка. Зелим суетится, наблюдая за тем, как младшие родственники разливают бульон из больших чанов по пиалам. За четыре дня, прошедших со смерти отца, он еще не понял, каково это — быть старшим в таком большом доме. Многочисленные родственники и знакомые окружали его в эти дни плотной толпой, и Зелим так и не успел почувствовать отсутствие отца. Кажется, только Арби успел. Тот стоит у стены в белой рубахе навыпуск. Теребит четки. Изредка поднимает бледное лицо на танцующих. Ноздри Арби раздуваются. Яхь сжимает его рот в жесткую полоску. Он был любимцем отца. Он спал в одной комнате с ним.

Из зала приходит запах мужского пота и мешается с запахом бульона. Круг взял такую скорость, что рубашки на спинах мужчин взмокли и потемнели. Из дверного проема бьет волна тепла, отошедшая от разгоряченных тел. Мужчины бегут круг за кругом, и кажется, что они отстукивают ногами такт — «Надо уважать старших. Надо вести себя как следует. Уважать старших. Вести как следует». Это — тот круг, по которому проживает жизнь чеченец.

В Чечне тебе расскажут немало историй про наибов имама Шамиля, отрезавших себе палец за то, что нечаянно прикоснулись им к чужой женщине. Объяснив: он сделал так, как того требовал яхь. Когда же ты спросишь, что такое яхь, все вернется на круги своя — «Уважать старших. Вести себя как следует». И горе тому, чей сын родился без яхь… Будет и немало историй о женщинах, оставляющих своих младенцев на снегу, у берегов горных рек — из уважения к старшим. Многие из них даже окажутся не фольклором, а правдой. Но правда будет еще и в том, что каждый представитель этой нации, в которой многое ходит по кругу, к концу жизни получит свою компенсацию — старуха, «ишачившая» всю жизнь, сядет в глубине комнаты, подальше от двери, и ее окружат многочисленные внуки и снохи. А любой мужчина имеет право рассчитывать на то, что когда-нибудь и к его ногам из уважения положат ребенка. Распустив же пояс, то есть достигнув возраста, когда мужчина снимает кинжал и из воина превращается в старика, он сможет обнимать и целовать своих внуков. То есть проявлять эмоции, которых так стыдятся чеченцы. Эмоции, которые, не имея выхода наружу, заставляют женщин на бегу брать препятствия в виде двухметровых заборов и впоследствии разрывают их сердца. А что правда, то правда — в Чечне действительно высока смертность от инфарктов и инсультов.