Роальд Каупуш больше 60 лет преподает в Северо-Кавказском лесном техникуме в Алагире, а на выходных водит желающих в турпоходы по лесам и горам. Заваривает клюквенный чай (ягоды, конечно, собирает сам), сравнивает срез маньчжурского ореха с узорами скифского золота, учит детей плести ивовые корзинки и «просто живет».
— Я должен был умереть дважды — от голода.
Во время войны мы жили в ста километрах от Москвы, в городе Обнинске. В 43-м был чудовищный голод, умирали целыми семьями. У немцев были колоссальные проблемы с хлебом. У них был хлеб выпечки 1939 года, облитый желатином, чтобы не черствел. И у каждого офицера была своя пилочка, чтобы снимать желатин. Они ели его в конце трапезы — как деликатес. А буханочки были маленькие. Помню, немец несет такие буханочки, а был уже ноябрь, грязь, слякоть под ногами. И вдруг две падают у него из рук. Прямо на землю. А на мне — свитерок, из которого я давно вырос, он уже и на голову мне не лез, душил. Я стою и вижу этот упавший хлеб. Он внимательно глянул на меня. И сапогом подтолкнул буханку в мою сторону. Я схватил ее, завернул в полу свитера — и бегом домой. А самого ужас обуял: чужое же взял! За это же мама накажет! Конечно, первый вопрос был — откуда? Но когда рассказал все, как было, мама позволила хлеб оставить. В нашем доме жило пять семей, и эту буханочку мы разделили на всех, на каждого человека. Война сплачивала. А достаток, в котором сегодня многие живут, наоборот, разобщает. Это как с воробьями: если они ссорятся, дерутся, шумят, жди хорошей погоды. А если мирно всей стайкой сидят, сбившись в кучку, будет ненастье.
— Мой отец — один из первых латышских революционеров. Одно из ярких воспоминаний детства — наша маленькая детская комнатка и человек, который сапогом роется в моих игрушках. Искали бинокль отца, он был стрелком. Этот бинокль сослужил мне хорошую службу во время голода 1943 года.
Во время войны за ивовую корзинку на рынке можно было выручить какую-нибудь еду. Вот мама и отвела меня к соседскому деду, чтобы обучил этому делу. Но тот отказался, дескать, пацан испортит мне все прутья, нечем будет работать. Ну, я вернулся домой, забрался на крышу, гляжу — а дед этот за забором на завалинке сидит, на солнышке греется да корзинки плетет… Вот благодаря биноклю отца я и получил несколько сеансов плетения корзин. Потом и сам попробовал. Ох, какой же страшной получилась первая! А за четвертую мама принесла картошки…
Это умение и впоследствии выручало нас с супругой. Во время перестройки стал делать на продажу шкатулочки, бра, торшеры, туалетные столики. Я и сейчас плету, людям нравится, а вот цену назвать не могу: стыдно. Знаете, я после войны долго не мог сесть за чужой стол — в гостях или еще где-нибудь. После пережитого голода мне казалось, что отнимаю у людей еду. Понимал, что это не так, но преодолеть себя не мог, говорил, что не голоден. Так и с ценами.
— Я очень давно живу на земле. Мне 89 лет, из них 64 года работаю с детьми. Родился на Дальнем Востоке, учился в Ленинграде в Лесотехнической академии. В Осетию я приехал в 1961 году: направили открывать Лесной техникум.
У меня очень хорошая профессия, я вижу ее результаты.
Наши студенты участвуют в соревнованиях по плетению, занимают призовые места. Но дело не в этом. У меня занимаются в том числе ребята с особенностями здоровья. Приходят в кружок, как правило, зажатыми, стесняются. Постепенно раскрываются. Знаете, это очень интересно — вытаскивать человека из его скорлупы. Вот, к примеру, одна девчушка, которую привела мама, первое время даже не разговаривала ни с кем, сидела с опущенными глазами. Мама прибегала на каждой перемене посмотреть, не случилось ли с ней чего. Сейчас это совсем другой человек: идет по коридору с высоко поднятой головой, мальчишкам подзатыльники отвешивает. Вот это главное, это — победа.
Жить очень интересно. Вот спрашивают: а как жить, чтобы было интересно? Надо любить людей. Меня никогда не раздражают ученики — это невозможно. Всегда им говорю: знания, конечно, важны, но вы учитесь жить. Вас всегда будут встречать по одежке, но не по той, что на вас надета. Вас будут оценивать по тому, смотришь ты в глаза во время разговора или нет, отвечаешь улыбкой на улыбку или нет, поддакиваешь или возражаешь оппоненту. И дети меняются.
Многие ученики со временем начинают относиться ко мне немного по-родственному. Возможно, это не очень хорошо.
— Любовь к природе во мне заложил отец, до пяти лет я часто вместе с ним бывал в лесу. Помню, идем с ним по лесу, а за нами идет солнечный диск, просвечивая сквозь деревья. Мне так казалось, что солнце идет вместе с нами. Я потом даже спрашивал всех, было ли у них в это время солнце? Таким я был — ребенок, за которым ходило солнце.
В студенческие годы ходил на охоту, рыбалку, по грибы да ягоды. Меня чуть было с учебы не отчислили за пропуски — все по лесам гулял.
Невозможно быть нормальным человеком, не общаясь с натуральной, живой природой. Недавно с нами в поход ходила туристка из Москвы, так она восторгалась каждой травинкой. «Да как же вы мимо-то идете? Посмотрите!» Нам это все уже примелькалось, мы и не замечаем многого. А для нее живой лес был чем-то невероятным, как сомнамбула была.
Сейчас к любым знаниям относятся несерьезно, не углубляются. Меня очень расстраивает, что дети полностью погружены в свои гаджеты. Они не видят того, что происходит вокруг. Смотришь порой — стоит парень, с ним рядом красавица девушка. А он — в своем телефоне, глаз не поднимает. Какой выход? Туризм, причем с раннего детства. Иногда в походе спросит ребенок о чем-нибудь, а я ему — посмотри в интернете. «Да ну, — говорит, — дедушка Радик, расскажите сами!» А когда уже после похода едем в автобусе домой, никто не достает телефоны. Читают стихи, поют. Это же здорово?
Каждый поход — это восторг! В моем возрасте к друзьям ходят уже на кладбище, они все там. А у меня за четыре года походов появилось фантастическое количество друзей. В основном женщины, мужчины ходят гораздо реже. Детей без сопровождения взрослых мы не берем, как правило, с нами идут мамы. Постепенно они и сами втягиваются. Так наша компания становится все шире и шире, как круги на воде.
Сходите в поход, вам обязательно понравится.
— Какие могут быть принципы? Я просто живу.
За всю жизнь дважды ударил человека. Никогда не дрался. Но если при мне ударят женщину, я за себя не отвечаю.
В детстве у старших пацанов я был информатором — потому что всегда много читал и много чего знал. Всегда любил Куприна, Паустовского… И сейчас читаю. Но больше учу наизусть. Не так давно закончил учить пятую главу «Евгения Онегина». Ну, а что ж вы хотите, пареньку скоро 90 лет, надо уже память укреплять. Любовь к поэзии стараюсь передавать и младшим, у наших походников уже сложилась традиция — соревноваться, кто больше стихов прочитает.
Было время, я и сам писал стихи. Помню, после войны посещал поэтический кружок, где однажды довелось читать свои стихи поэту Андрею Дементьеву. Он похвалил: «Стихи хорошие». И добавил: «Но поэтом надо родиться». И я перестал писать стихи.
Я люблю реалистическое искусство, абстракция — не мое. «Черный квадрат» и вовсе считаю издевательством над человечеством. Тем более я могу доказать, что он не квадрат, если возьму точный измерительный инструмент.
Легко подбираю музыку на фортепиано. Но не современную, она лишена некоторых признаков музыки: нарушена гармония, мелодия не выражена. У нее нет чувственной нагрузки, то есть мелодия не всегда соответствует смыслу песни. Хотел бы увидеть ту землю, которая породила музыку Грига (Эдвард Григ, норвежский композитор. — Ред.). Она особая. Это то, что сейчас вульгарно называют космической музыкой. Я всегда вздрагиваю, когда ее слышу.
Жизнь продлевает движение. Я каждый день делаю гимнастику, принимаю холодный душ. А еще жизнь продлевает пение. Когда человек напевает вполголоса, это повышает уровень кислорода в крови. Я проверял специальным аппаратом. Это действительно так. Пою часто, и под гитару, и в компании. Написал Лесной гимн — и слова мои, и музыка, и даже исполнение.
«Никогда на Земле, на прекрасной Земле не иссякнет песок океана. Будут птиц голоса, будет в листьях роса, шум дождя и осенний туман…»