23 февраля в Мемориальном комплексе жертвам репрессий в Назрани состоится презентация второго выпуска сборника «Я — очевидец», в который вошли воспоминания людей, переживших депортацию. Дата выбрана не случайно: именно 23 февраля 1944 года началась операция «Чечевица» — тотальная высылка ингушей и чеченцев в Казахстан и Среднюю Азию. Поэтому в регионе не принято отмечать День защитника Отечества: 23 февраля здесь вспоминают жертв депортации, которые исчисляются десятками тысяч.
— Музей занимается сбором и систематизацией свидетельств о депортации со дня своего открытия в 1997 году, — рассказывает заведующая научно-просветительским отделом Мемориального комплекса Залина Далакова. — С тех пор мы издали три выпуска сборника «Есть приговор, но нет вины». Проект «Я — очевидец» — своего рода продолжение этой работы.
Первые выпуски были брошюрами, напечатанными на обычных принтерах, и вся работа строилась на личном энтузиазме музейщиков, записывавших воспоминания своих старших родственников. Но со временем проект вырос в нечто большее. В 2013 году вышел в свет первый сборник «Я — очевидец» тиражом 500 экземпляров. С 2017 года инициаторы проекта стали делать и видеозаписи.
— Раньше мы записывали рассказы очевидцев на примитивный диктофон, — рассказывает Макка Бадзеева, заместитель директора по научной работе. — А потом к нам в Ингушетию приехали сотрудники Музея истории ГУЛАГа. У них есть похожий проект, называется «Мой ГУЛАГ», они создают архив видеоинтервью людей, прошедших через репрессии. Они узнали, что у нас нет профессиональной видеотехники. Директор музея входит в оргкомитет Фонда Памяти, благодаря ему фонд предоставил нам фото- и видеокамеры, штативы, световое оборудование.
«В сборнике нет попыток размышлений о человеческих судьбах, смысле жизни и сути исторических событий. Здесь только факты, только свидетельства людей, прошедших через депортацию. Каждое воспоминание несет в себе дух страдания, любви и всепрощения», — пишут составители в предисловии и цитируют казахского поэта Олжаса Сулейменова: «Так пусть же звучит правда!»
Женсари Алиева, 1920 г. р.: «Незадолго до высылки были разговоры, что нас собираются выселять, но никто не верил в это. Сейчас, вспоминая эти события, думаю, что об этом можно было догадаться, когда в 43 году наших многих парней разом отправили на фронт, а все селения наводнили солдаты».
Золотхан Сампиева (Мурзабекова), примерно 1940 г. р.: «Мать собрала нас, детей, в кучу и, громко причитая, стала выводить из комнаты. Вдруг она остановилась… хотела снять со стены фотографию погибшего отца, но солдат навел на нее винтовку, тогда мама испугалась и отошла назад. Я, маленькая девочка, не помня себя, подбежала к солдату и толкнула его, защищая маму. Солдат меня отшвырнул. Последняя память об отце — фотография — осталась висеть на стене…»
Очевидцев депортации составители сборника обычно находят через соцсети, чаще всего через Facebook.
— Мы бросаем клич, и нам присылают номера родственников пожилых людей, с которыми мы можем связаться, — говорит Асет Аушева, старший научный сотрудник музея. — Самая большая проблема в том, что наши респонденты уже в таком возрасте, когда тяжело долго рассказывать. Часто бывают проблемы с самочувствием, так что приходится прерывать запись, откладывать, а то и вовсе отменять.
Для интервьюеров составлена специальная инструкция, в которой прописан весь порядок видеозаписи: от выбора места съемки, настройки камеры, света, звука до психологической подготовки респондента и проведения с ним беседы. Вопросы распределены на 14 тематических блоков: жизнь героев до выселения, в депортации, время в пути, возвращение, память о репрессиях и так далее.
Отснятый материал расшифровывается посекундно — чтобы тем, кто монтирует видео, было удобно делать «нарезку». Затем научный отдел готовит расшифровку к публикации, редактируя текст.
— Старики уже путают многие вещи, не помнят точно годы, называют ссылку Сибирью, — поясняет Макка. — Приходится приводить их слова в соответствие с историческими фактами.
Вся эта работа делается силами 10 научных сотрудников и смотрителей музея. Волонтеров не привлекают — это слишком сложная и кропотливая работа. Если просто задавать вопросы анкеты, ничего не получается: старики перед камерой теряются, сбиваются, подбирают слова. Поэтому важно создать непринужденную обстановку.
— Как правило, дети и внуки этих людей ждут нас с накрытыми столами, и за чаем мы пытаемся создать домашнюю атмосферу, — делится Макка. — Рабочий язык программы — русский, чтобы все материалы были доступны широкой аудитории. Но приходится переводить вопросы на ингушский язык, чтобы старикам было понятнее, переспрашивать, уточнять. Главный принцип — не перебивать: что бы они ни говорили, нужно обязательно дослушать, потом вернуться к прежней теме.
Зайнап Измайлова, 1931 г. р.: «В вагоне по бокам располагались полки, с одной стороны сидели мужчины, с другой — женщины. Посередине стояла круглая печка. С утра женщины пекли лепешки для всех, кто был в вагоне. Начав с утра, до вечера так и не успевали испечь и накормить всех. Чтобы разжечь огонь, не хватало дров, и хлеб никак не выпекался.
В пути с нами был один мальчик-подросток, Местоев. Как-то на одной остановке он вышел из вагона, чтобы принести воды, и поезд тронулся. И один из солдат-конвоиров начал бить его руками, ногами, приговаривая: «Ты зачем слез с поезда?» У окна вагона сидел отец, я рядом. Увидев, что мальчика бьют, отец крикнул: «Не надо, не бейте его!» После этого военный, избивавший мальчика, заскочил в вагон, грубо отстранил меня рукой и попытался ударить отца рукояткой пистолета, но не смог — отец увернулся…"
Самое сложное в работе интервьюера — заставить собеседника вспомнить подробности.
— Старики по-другому относятся к пережитому. То, что для нас шок, для них обыденная жизнь, им сложно представить, что кому-то будет интересно слушать о том, как они выживали, добывали хлеб, трудились на тяжелых работах. Поскольку тяжело было всем, им кажется, что в этом не было особой трагедии, они говорят общими фразами: «Да, было очень тяжело. Не дай Бог, такому повториться». Добиться от них подробностей сложно. А ведь они пережили такое, что их внуки даже в самом страшном сне не могут себе представить. Вот эти «мелочи» наши старики, как правило, пытаются скрыть, потому что это как бы проявление слабости. У нас же не любят рассказывать о своих проблемах, это «эсал хет наха» («люди считают недостойным». — Ред.). Часто они замолкают, не закончив мысль.
Рассказы очевидцев отличаются в подробностях: кому-то разрешили взять с собой вещи и продукты, кому-то нет, кого-то кормили в пути жидкой похлебкой, кто-то голодал. О времени в пути тоже говорят по-разному: от 10 дней до одного месяца — возможно, это зависело от места назначения и времени ожидания на станциях. Все подчеркивают, что люди были сплоченными, делились с земляками последним. Но были и исключения, как в рассказе одной женщины, который запомнился Макке Бадзеевой: «В поезде на верхних нарах ехала семья с мешком кукурузы, а у семьи на нижних нарах не было с собой никакой еды. Чтобы не умереть с голоду, девочка сделала дырку в мешке у этих соседей и воровала кукурузу».
Почти все герои книги свидетельствуют, что самыми тяжелыми были первые годы ссылки, что больше всего смертей пришлось на этот период.
— Одна из моих респонденток, — рассказывает Макка, с трудом сдерживая слезы, — в первые годы депортации еще малышка, устроила истерику из-за того, что ее не пустили играть к соседским девчонкам, с которыми она дружила. Лишь по прошествии времени она узнала, что все ее три подружки умерли в одну ночь, вероятно, от голода, а их мать через месяц сошла с ума.
Эмилия Алиева, 1929 г. р.: «В 1947 году умерли мой отец и брат Бексултан, 1935 года рождения, — он первый умер из детей, то ли от истощения, то ли от болезни легких, я не знаю подробностей. Потом в августе того же года умерла сестренка Довхан, 1932 года рождения, от воспаления легких. Следом за ней умер братишка Магомед, 1931 года рождения. Магомед как раз в августе окончил семилетку. Люди умирали часто и быстро, были истощены и холодом, и голодом. Летом того же года другой мой брат, пролежав несколько дней в больнице, умер. Вот так за один год скончались четверо детей и отец».
Аланбек Яндиев. 1940 г. р.: «В Казахстане в основном все спецпереселенцы работали в колхозе, в том числе и мама. Денег тогда не хватало ни на что. Нам давали дневную норму — 600 грамм пшеницы на 6 человек (по 100 грамм на каждого). Тянули эти 600 грамм, как могли. Ели жареную пшеницу с солью по чайной ложке на каждого и запивали кипятком».
— Как-то записывали старика Евкурова, и я задаю вопрос: «Что вы почувствовали, когда узнали о смерти Сталина?» Он улыбается и говорит: «Обрадовался так сильно, что даже забыл, что я в Сибири, но ты это не записывай». Они до их пор избегают говорить о том, как отнеслись к смерти Сталина, кого они винили в депортации, боятся давать какие-то характеристики, — говорит Асет. — Этот страх сидит слишком глубоко. Казалось бы, чего им бояться, но даже на старости лет от него не избавиться, каждый повязан семейными узами, и страх за своих близких родственников до сих пор остался.
По документам того времени ингуши и другие депортированные народы были выселены навечно. Но когда после смерти Сталина появилась возможность вернуться, большинство спецпереселенцев сразу же пустились в дорогу — даже если успели хорошо обустроиться в Казахстане, даже зная, что их дома на родине уже заняты людьми из соседних регионов. Народное хозяйство Казахстана в одночасье потеряло десятки тысяч рабочих рук. Власти республики пытались сдерживать возвращение, но волну было не остановить, рассказывают очевидцы. Государство не компенсировало никаких имущественных потерь. Возвращались за свой счет, но с радостью и воодушевлением — как победители. К примеру, глава одной семьи продал в Казахстане все имущество, купил «Победу», сказав, что по-другому на родину не вернется, и поехал домой на новой машине.
Мурад Беков, 1947 г. р.: «Весть о кончине Сталина вмиг разошлась по деревне. Я рыдал вместе со всеми и, испугавшись, побежал домой. Открываю ворота, а во дворе приглушенный шум. В нашем доме праздник, какого никогда не было. „Дала ше веллач ма воалийла из!“ (инг. — "Чтоб твоя душа не нашла покоя на том свете!») — доносилось со всех уголков села. Репрессированные семьи, что жили на нашей улице — чеченцы, греки, потихоньку собирались у нас. «Дядя Зелимхан, дядя Зелимхан, какая радость!» — с криками прибежали немцы, которые жили с нами через забор. Радость освобождения переполняла сердца людей. В тот день я в первый раз вдоволь наелся мяса, глаза разбегались от обилия еды. Это было удивительно: дома — танцы и веселье, на улице — плач и скорбь".
Книга «Я — очевидец» адресована всем читателям без возрастных ограничений: составители исключили из сборника слишком страшные сцены.
— Эта тема интересна всем — и людям старшего поколения, которые сами пережили, прочувствовали эти трагические события, и детям, которые вообще ничего о них не знают, всем, кто знакомится с историей Ингушетии. Но особое впечатление эти рассказы производят на стариков и подростков, — говорит Макка. — Тираж нового выпуска — 1000 экземпляров, в нем 21 воспоминание, а еще приложение с фотокопиями документов: личных дел спецпереселенцев, указов, отчетов о выполнении операции по депортации. Книга издана на бюджетные средства. В соцсетях уже спрашивают, когда и где ее можно приобрести. Мы обязательно раздадим книги участникам и гостям презентации, передадим в библиотеки и музеи республики, а остальное попытаемся реализовывать, чтобы собрать деньги на переиздание первого сборника, потому что многие хотят получить комплект.
Но сам проект «Я — очевидец» на этом не завершается. Работники музея уже работают над третьим томом сборника, планируют выехать в Казахстан.
— Ингуши там как отрезанный ломоть: до сих пор живут с чувством потерянной родины, поэтому там мы можем найти больше материала. Даже если не будет первоисточника, в тех семьях память о выселении передается на генетическом уровне, — говорит Макка. — Кроме того, там сохранилось много документальных и исторических артефактов в виде удостоверений, выписок, справок, фотографий.
Эмилия Алиева, 1929 г. р.: «Если бы не было депортации, мне кажется, нашему народу удалось бы избежать некоторых трагедий впоследствии. И осетино-ингушского конфликта, и войны в Чечне. Как бы мы ни желали сейчас, полная реабилитация невозможна. Потому что никакие материальные компенсации не возместят гуманитарных, духовных потерь нашего народа, нанесенных этой депортацией».