Я родилась в Москве, этот дом и сейчас стоит позади мэрии. Из нашего окна на седьмом этаже были видны кремлевские звезды — это одно из первых детских воспоминаний. По Москве моего детства можно было передвигаться свободно, не помню, чтобы кто-то нападал на детей или обижал нас. А любимым местом была Красная площадь: мы, дети, обожали сидеть около мавзолея. Там я писала картины — демонстрации, бал выпускников. Никогда площадь не перегораживали.
Москва сейчас другая во всех смыслах. К примеру, вот слово «понаехали» мы никогда не употребляли. Я помню, как по площади ходили люди в национальной одежде — в узбекских халатах, в больших шапках киргизских, — мы ими любовались, нам все было интересно. И когда открывались павильоны ВДНХ национальные — тоже был большой праздник.
Мы жили в большой квартире. Кухня пять метров, один санузел, одна плита на 4 конфорки — и пять семей. И никогда никаких ссор, а если кто-то затевал пироги, то праздник был у всех. Мой папа был шофером, водил автобус. А вот мамина семья была сложная — ее мама, моя бабушка, родом из дворянской семьи.
Мое рисование — от папы, наверное: он приходил с работы, и мы с ним вместе рисовали. А в третьем классе начальной школы мою маму вызвала учительница рисования и сказала: «Ваша дочка очень способная, отведите ее в изостудию!» — и мама отвела меня в какую-то художественную школу. Там меня попросили нарисовать стиральную доску, и это было так скучно, что я встала и ушла. И меня в эту студию не приняли, но тут уж моя мама, как говорится, закусила удила. Она собрала мои рисунки, вышивки и отнесла все это в Центральный дом художественного воспитания детей. Там посмотрели, согласились, что ребенок не без способностей, и попросили нарисовать еще цветочек в банке с водой.
И мы с папой сели рядышком и стали рисовать. Он свой цветок, я свой. И с этим рисунком меня приняли. Помню, даже прислали мне письмо: «Дорогая Клара! Приходи к нам заниматься в такой-то день и такой-то час!»
С теми ребятами, что учились со мной, я прожила почти всю жизнь. К сожалению, их уже нет. Я оказалась самой долговечной.
Войну я помню прекрасно. Мне 15 лет. 22 июня в моем любимом Парке культуры им. Горького проходили соревнования по фехтованию. Моя подруга заняла первое место, а я — третье. Мы выбежали из парка, счастливые, и увидели, что стоит толпа около висячего черного круга, из которого слышится голос Молотова. Нашу границу рано утром перешли немцы, началась война.
Знаете, все были растеряны. Мы совершенно были не готовы, мы не понимали, что это и как. И не только дети, но и взрослые. Мы с подругой помчались в нашу любимую школу — Московскую среднюю художественную школу, тогда она размещалась на Каляевской улице. А там уже стояли такие же растерянные дети и взрослые. Но наш директор Николай Августович Карренберг был очень деловой человек. Он нас построил на линейку и объявил, что художникам дают бронь и что мы через несколько дней поедем в эвакуацию.
А уже в начале июля мы бодро махали родителям рукой из поезда. Страшно довольные, что уезжаем все вместе.
Нас отправили в село Воскресенское, в предгорьях Южного Урала. Это было село русских староверов в Башкирии. Мы, столичные дети, впервые увидели там старинный русский быт. В каждой избе — красивый иконостас, женщины носили длинные юбки, цветастые платки, у каждой длинная коса с лентами. Мы жили там больше двух лет, и о нашей жизни писатель Илья Симанчук написал в 1982 году книгу «У тех Синих Венцов».
Что я помню отчетливо — как жадно мы слушали по вечерам последние известия, прилипая к черному кругу радио. Мы продолжали учиться: с нами приехали наши преподаватели, известные художники Григорий Шегаль, Василий Почиталов.
У меня есть картина «Художественная школа в эвакуации» — там наша жизнь. Дорогие лица моих друзей, моих учителей. Мы каждый день обязательно рисовали, хотя приходилось работать в колхозе, да и общеобразовательные предметы никто не отменял. Самым любимым нашим занятием были просмотры и обсуждения домашних работ. Раз в неделю вечером мы собирались с педагогами и обсуждали то, что мы сами нарисовали. Часто эти встречи проходили при коптилке, но мы любили эти часы. Равнялись друг на друга. Многие из нас «проснулись» и стали художниками именно там — у Синих Венцов.
Мы вернулись в 43-м году и готовы были целовать тротуары родного города. Мы не надеялись, что когда-нибудь увидим дом. А в 1944 году два старших класса нашей «художки» первый и последний раз в истории школы приняли без экзаменов в Суриковский институт.
Я закончила МГХИ имени Сурикова в 50-м году, и у меня уже была работа. Тогда многие трудились на восстановление страны, мне и еще троим художникам достались 18 квадратных метров основного панно в таджикском павильоне ВДНХ. По документам с нами должен был работать народный художник Таджикистана Хошмухамедов, но он ничего не делал и приезжал, только когда давали аванс. Нам не указывали, что и как рисовать, но показывали какие-то фотографии тематические. И тогда возникали споры. К примеру, вышел спор: толстые или тонкие ноги должны быть у женщин-передовиков. И нас отправили на два месяца в Таджикистан изучать местное искусство, и я была рада, потому что после Воскресенского у меня был жадный интерес к жизни других народов. А в Таджикистане сразу стало понятно, что рисовать женщин нельзя, они укутаны в чадру, какие уж тут ноги.
Я считаю, что жила при коммунизме для художников (смеется). Потому что всегда можно было заработать, при нашем комбинате художникам давали зарплату. После ВДНХ я попала в запасники Третьяковки, копировала Васнецова для открыток. И много ездила. Сибирь, Дальний Восток, но в основном поездки случались в Среднюю Азию и Закавказье. Я там рисовала всяких передовиков труда, но всегда привозила оттуда еще и что-то для себя. Многие художники ворчали, что им приходится куда-то ехать, а мне нравилось.
«Дагестанский период» в моей жизни начался с художника Омара Ефимова, моего мужа. Я часто говорю, что он подарил мне весь Дагестан, потому что без него не было бы в моей жизни Чоха. И я этот подарок приняла, я Дагестан считаю своим.
Мы с Омаром познакомились в конце 60-х годов на Творческой даче художников, в сложный для меня период — развод, смерть мамы. Но Омар как-то быстро вошел в мою жизнь, подружился с моим сыном. Конечно, мы были очень разные. И жизнь наша совместная складывалась непросто. Омар окончил прикладной институт в Ленинграде, получил специальность «художник по росписи мебельных тканей». Но он этим не занимался, почти сразу начал рисовать то, что хотел. Я не старалась его переделывать и никогда не критиковала — дагестанцы страшно обидчивы. На мой взгляд, он был излишне декоративен как художник. И меня всегда поражало его стремление рисовать известных людей. Одна из первых его картин изображает дагестанских писателей и поэтов на Красной площади. Такая открытка-агитка. Помню, однажды к нам приехал Герой Советского Союза Магомед Гамзатов и мы его рисовали. У каждого — свой Магомед. И «мой» портрет героя был совсем простой, не парадный, хотя Магомед позировал в мундире со всеми орденами. И вот эту картину у меня выпросили французы, она где-то во Франции висит.
Первый свой приезд в Махачкалу я помню очень хорошо. И первые приезды в Кумух летом. Весь год готовилась к этой поездке, а в результате никак не получалось работать: мой Омар стал московским художником, и, стоило ему выйти за порог отчего дома, начинались бесконечные разговоры. Сначала я просто стояла и ждала, пока разговор закончится, но время уходило, солнце садилось. Я оставляла его беседующим с какой-нибудь старушкой, а сама тащила этюдник в гору, чтобы порисовать. А когда возвращалась — он стоял на том же месте и беседовал. Но уже с другой старушкой. И я поняла, что надо как-то отделиться, что так невозможно.
А затем мы попали в Чох, и я почувствовала, что вот оно — место, в котором я хочу быть.
Двум художникам непросто под одной крышей всегда. А если эти двое еще и супруги? Мы с Омаром не так часто проводили время в чохском доме, а после его смерти я много лет не могла себя заставить вернуться в Дагестан, мне было тяжело. А потом Олег Пирбудагов — московский художник аварских корней — уговорил меня поехать в Чох, и мы пять лет подряд вот так вместе рисовали: он на одном конце террасы, я на другом. И ладили неплохо, тем более что у Олега получался великолепный суп (смеется), но потом я подустала. Ну, представьте: два художника едут из Москвы в одно и то же место, рисуют один вид, а затем еще сталкиваются на одной и той же выставке! Я и Олегу прямо сказала: восстанавливай свой дом в Телетле, всякому художнику нужно свое «место приземления». Мое место в Чохе.
Я все время говорю: «мой Дагестан», «мой Чох». И не только говорю — я так думаю. У меня есть автопортрет в дагестанских сережках, я там как местная женщина совсем, потому что я себя уже совершенно к этому народу причисляла. И мои дагестанские друзья даже в самый тяжелый период жизни меня не покинули, они и сейчас со мной. Могу сказать, что весь Дагестан объездила. У меня друзья близкие — фотограф Камиль Чутуев и его жена Патимат, мы с ними на машине до самых высоких точек гор добирались. Камиль фотографирует, я рисую. Ночевали в палатке у реки. Тогда спокойно можно было так останавливаться — я и в юртах ночевала, а когда в 60 лет сама села за руль и начала ездить в Дагестан из Москвы одна, то спала обычно в стоге сена (смеется).
Ближе к осени я всегда хочу «чохнуть» в Чох. Я, что называется, «чохнутая». Мне там хорошо и спокойно. Мне никогда не надоедает рисовать Чох, я жалею, что не могу задержаться там подольше, потому что осень в горах — такая цветная и разная. Но мне уже тяжел быт. Когда я только стала говорить, что хочу купить дом в аварском селе, мне никто не поверил — люди в то время, как правило, перебирались сверху в города. Но местный завуч в школе нашел мне дом, я в него я влюбилась сразу. Горские дома необычные — каменные, с арками, как будто срослись с горами. Но в моем доме есть еще огромная терраса «с видом». И комната, расписанная местным Пиросмани, — узоры, пейзажи с обратной перспективой, стилизованные букеты и арабские надписи, это надо было непременно сохранить! Меня всегда удивляло, что у простых дагестанцев такой вкус к красоте, такая тяга к искусству. У меня целая коллекция прикладных дагестанских вещиц: было время, когда люди все это просто выкидывали, а я собирала.
В 70-е годы я много путешествовала за границей. Япония, Европа. Была оттепель, был интерес к жизни друг друга, и я совершенно не помню, чтобы у меня возникали какие-то трудности с выездом, я просто получила заграничный паспорт, и все. В Японии я была два раза — сначала в составе группы, а потом одна, потому что японцы высмотрели мои работы на какой-то московской выставке, и они им страшно понравились. С иностранцами установилась договоренность, что мы выполняем их заказы, но я всегда старалась сделать что-то и для себя. Во Францию меня пригласили дети наших эмигрантов, они еще хорошо говорили по-русски, но уже были настоящими французами. И почему-то не разрешали мне рисовать то, что мне хотелось, и все считали, считали деньги.
А в мае они уехали в Москву на какую-то выставку, и я страшно обрадовалась, что меня никто не контролирует, и побежала рисовать Собор Парижской Богоматери. А вечером — звонок из Москвы. «Как идет работа, Клара?» Нормально, отвечаю, нарисовала все, что вы просили, заканчиваю «Цветочный базар». И тут они спрашивают: «А Собор?» — и я начинаю мямлить в ответ и привирать, а они говорят: «Да мы вас только что по телевизору видели!»
Я не знаю, сколько картин я нарисовала. Я даже не знаю, где бо́льшая часть моих работ. Иногда мне рассказывают, что видели мои картины там и там. Вот была у меня работа «Дом Мамалава», одна из любимых, она в постпредстве Дагестана в Москве много лет провисела. А теперь я узнаю, что ее там уже нет, что ее забрал кто-то. Хорошо, что я успела сделать копию для себя. Еще ко мне приходил парень, уроженец Чоха. Он в каком-то учреждении увидел мою картину и понял, что это Чох. И выкупил ее, она теперь у него дома висит.
Мои картины разбегаются. Патимат Чутуева, которая работала в Музее изобразительных искусств в Дагестане, говорила, что там было 19 моих картин, а сколько сейчас — не знаю. Потом, представляете, картины исчезают: покойный Витя Будихин, художник, который заканчивал Суриковский после меня, мне говорил, даже с какой-то гордостью, что ректор МХТИ Андрияка отдал ему «записывать» мой диплом. Я рисовала симфонический оркестр целый год, картину эту брали на разные выставки, о ней писали хорошие отзывы, а новый ректор преспокойно разрешил поверх нее рисовать другую картину.
У меня было много работ в запасниках школы — вон та любимая об эвакуации, задуманная еще в Воскресенском, но рисовала я по памяти. Все лица были родные.
Я назвала выставку «Я и мое время», и мне кажется, что это правильно. Мое время было разное, нельзя к нему приставить эпитеты, это однобоко. Но оно было полное чудес — вот то, как я стала художником, разве не чудо? Я с десяти лет рисую и не представляю себе, что захотела бы стать кем-то еще. Я никогда и никуда не ездила без кистей и красок, ну какой еще отдых? Как вообще можно отдыхать не рисуя?
Не будь у меня моих картин, я была бы неудачницей. А так — ведь все получилось замечательно и хорошо. И все, что я хочу, — порисовать еще какое-то время. И встретить хороших людей.
Моих хороших людей.
Фото: Александр Вайнштейн