Профессор Василий Любин занимается археологией большую часть своей жизни — последние 68 лет из 100. Долгие годы был начальником Кавказской палеолитической экспедиции, искал и исследовал стоянки древних людей в Южной и Северной Осетии, в Кабарде, Адыгее, Ингушетии, Чечне, Краснодарском и Ставропольском краях, Армении. И сегодня продолжает трудиться в Институте истории материальной культуры в Санкт-Петербурге. Там же работает его жена Елена Беляева, разделившая с ним научные интересы.
Корреспондент «Это Кавказ» поговорил с учеными и выяснил, легко ли найти свое призвание, почему мы упускаем памятники мирового значения на Кавказе и как попасть на археологические раскопки.
— Я родился 31 декабря 1917 года в прекрасном солнечном городе Николаеве. Родители мои приехали туда из деревень, поскольку в городе была работа. В начале 20-х Николаев, как и большую часть Украины, накрыл голод. Мы питались чем придется, но выжили. Несмотря на спартанское детство, я вспоминаю его как светлую пору.
В меня западали разные впечатления. В конце января 1924 года, гуляя в саду школы, я случайно подслушал радостную фразу директрисы: «Наконец-то Ленин сдох!» Это поразило меня до глубины души, но ума хватило никому ничего не рассказывать. Я с сожалением наблюдал, как взрывали кафедральный собор, но с удовольствием участвовал в маршах организации «Юные безбожники». В школе учился неважно, да и учили нас неважно. Зато бурлила общественная жизнь и спортивная: я выпускал школьную стенгазету, играл в волейбол и шахматы.
После школы я вдруг очень захотел учиться дальше. С большим трудом, благодаря дополнительной самоподготовке и рабфаку, поступил в Одесский университет на исторический факультет. Ни о какой археологии я тогда не помышлял — мне было все равно, на какой факультет идти, лишь бы не на технический: я был очевидный гуманитарий.
— Сдав госэкзамены, я так и не получил на руки диплома: началась война, и всех студентов-историков из украинских университетов в начале июля посадили в эшелоны и отправили в город Горький в училище зенитной артиллерии. Мы провели там целый год, но современных пушек так и не увидели. СССР только начал выпускать зенитки, их сразу отправляли на фронт. А мы занимались шагистикой, приучались к воинской дисциплине и тренировались на пушках 1911 года выпуска.
В июне 1942 года нас отправили на фронт. Конечно, мне повезло, что попал не в пехоту. Ведь мы не были на самой передовой, а стояли за линией фронта, прикрывая наши части зенитным огнем.
Снаряды и мины долетали до нас редко, а вот бомбежки приносили большие потери: в нашей части я единственный офицер, доживший до победы.
И долго еще после войны в экспедициях я не только прикидывал, где искать археологические памятники, но и мысленно расставлял зенитные батареи на местности.
В 1946 меня демобилизовали, и я приехал к родителям на Украину. К этому времени вернулся угнанный на работы в Германию младший брат (старший погиб на фронте). А тогда все побывавшие у немцев были под подозрением и из гитлеровского концлагеря попадали прямиком в сталинский. Знакомые предупредили отца, что за братом должны прийти, и мы с ним решили, не дожидаясь ареста, бежать на Кавказ. Это, конечно, была авантюра, но что было делать?
— Кавказ — особое место, страна чудес: законы там соблюдались не так строго, как на остальной территории СССР, можно было их обойти, можно было затеряться.
Мы с братом долго скитались, перебиваясь случайными заработками. Я пытался устроиться на работу учителем истории, но ни в Баку, ни в Тбилиси меня в школы не брали: я не знал местных языков.
Я уже потерял надежду, когда в Цхинвале познакомился с Семеном Афанасьевичем Калабалиным — воспитанником и последователем Антона Макаренко, прототипом одного из главных героев «Педагогической поэмы». В 1947 году он налаживал работу Сталинирской трудовой воспитательной колонии (Сталиниром назывался Цхинвал с 1934 по 1961 год. — Ред.) и взял меня директором школы при колонии.
Дети там были отчаянные — беспризорники, малолетние преступники. В колонии царил хаос, когда туда пришел Калабалин. Но он вскоре завоевал авторитет у ребят, поскольку сам был когда-то такой же шпаной, знал все их замашки. И у него была харизма, он был прирожденным лидером.
Я тоже сумел найти с детьми общий язык: если к ним подходить с добром, искренне, они это чувствуют и отвечают тем же. Многие из них сумели перебороть себя и выйти в люди.
— Ко мне переехали брат и мама, и я уже думал, что останусь на Кавказе на всю жизнь. Но судьба распорядилась иначе. В 1947 году в местном лектории я услышал выступление археолога Евгении Георгиевны Пчелиной — сотрудницы Эрмитажа, которая в те годы работала в местном музее. Она рассказывала про археологические находки в Южной Осетии.
А я, еще будучи директором школы в колонии, в свободное время бродил по окрестностям Цхинвала и находил то наконечник стрелы, то медный топорик. Это было так увлекательно! И я попросился в экспедицию к Пчелиной. Она меня взяла и научила основам профессии: показала, как проводить разведку археологических памятников, как раскапывать могильники и поселения, как проводить полевую фиксацию и консервацию, описание и обработку материалов и еще многое другое.
А вторым моим учителем оказался Борис Борисович Пиотровский — будущий директор Эрмитажа. Я приехал к нему в Ленинград по рекомендации Пчелиной в 1950 году, и он взял меня в аспирантуру Института истории материальной культуры (ИИМК), несмотря на то что знаний у меня было явно недостаточно. Зато энтузиазма — через край.
Через три года я защитил диссертацию по археологии каменного века Южной Осетии, и в 1954 году меня взяли на работу в Отдел палеолита ИИМК, где я и работаю до сих пор.
Последние два года я не ездил на раскопки — здоровье не позволяет. В последний раз был в Армении — мне тогда 98 лет было. Я и после инфаркта, и после малярии возвращался в профессию: ученые не выходят на пенсию. А сейчас не могу — ноги подводят. Хочется увидеть молодых продолжателей моей работы.
— Типичный вопрос местного населения, когда они видят нас с лопатами: «О! Геологи! Золото ищете, да?» — продолжает разговор Елена Беляева. — Не хочется никого расстраивать, но ищем мы, специалисты по нижнему палеолиту, исключительно камни и кости. Ни керамической посуды, ни статуэток, ни наскальной живописи, ни оружия, ни украшений — ничего этого в наших раскопах нет. А есть каменная индустрия — так мы называем набор орудий, созданных древними людьми.
В самых древних олдованских индустриях (около 2,6−1,8 млн лет назад) орудия были довольно примитивными, рубяще-режущими. В этот период люди еще не обращали внимания на дизайн и обрабатывали их довольно грубо, оббивая гальку или кусок породы, чтобы заострить края с одной или с двух сторон.
Но орудия эти были довольно эффективны. Мы это определили опытным путем: используя их в качестве ножей, несколько человек в нашем зоопарке разделали тушу слона за пару часов. Появление каменной индустрии привело к тому, что древние люди стали есть гораздо больше мяса, лучше защищались от хищников.
Ашель — так называют последующие каменные индустрии, где 1,85−0,1 млн лет назад произошли изменения технологии обработки камня и формы орудий. В них уже видна «специализация» инструментов. Главный показатель ашеля — ручные рубила (бифасы). Это крупные удлиненные и уплощенные орудия, которые тщательно оббивали с обеих сторон таким образом, что края превращались в лезвия, а конец заострялся.
— До 50-х годов на территории СССР находили только ашельские изделия, и только в Армении и Грузии, — говорит Любин. — А я в 1951 году впервые нашел ашельские рубила в предгорьях Кавказа — около села Лаше-Балта. Самым же значительным открытием стала галерея карстовых пещер Кударо в Южной Осетии. Около 300 тысяч лет назад там жили ашельские охотники и собиратели. За 30 лет раскопок был собран богатейший материал — более 7000 археологических находок: каменные орудия и кости животных.
В последние годы раннеашельские стоянки (1,85−1,75 млн лет назад) найдены в Армении, на Таманском полуострове. К этому же времени относятся и стоянки с олдованскими индустриями, обнаруженные в Грузии и Дагестане.
Выходит, что древние люди уже около 2 млн лет назад распространились из Восточной Африки на Южный и Северный Кавказ и только затем расселились в других регионах Азии и Европы. На Кавказе в то время климат был теплее и еще людей привлекало обилие разных пород камня, подходящих для изготовления каменных изделий. Так что на Кавказе нас ждет еще много открытий.
— Человек непосвященный просто пройдет мимо наших «сокровищ», не обратит на них внимания — ну камень и камень, — продолжает Елена Беляева. — Мало ли их в горах! Во-первых, конечно, надо знать, что искать. А во-вторых, где. Мы должны мыслить как древний человек, прикидывая, где они могли делать стоянки. Очевидно, что наши предки двигались через низкие перевалы, шли туда, где была еда, вода, сырье для орудий, жили в пещерах. Туда мы и идем с разведкой — и ноги нам в помощь! Если есть каменные изделия, то ищем с лопатой древние слои.
Но самая интересная работа начинается потом, когда ты начинаешь размышлять. У археологов-палеолитчиков должно быть глобальное мышление, масштабное. Наша наука — на стыке палеогеографии, геологии, антропологии: мы должны знать все о геотектонике, о вулканической деятельности, о климатических изменениях. А еще — мы должны уметь «приподняться» над конкретным археологическим памятником, чтобы найти его ближайших «родственников» на сопредельных территориях. Для палеолитчиков нет границ.
— Конечно, у тех, кто изучает локальные археологические культуры: бронзовый век, или скифов, или ацтеков, гораздо больше артефактов, — признает Любин. — А у нас — «булыжники». Но мы берем этот камень в руки и начинаем думать, кто были создатели этого изделия, к какому времени оно относится, как его сделали. Это сродни криминалистике. И даже некоторые методы похожи на следственные эксперименты.
В нашем институте есть Экспериментально-трасологическая лаборатория. Ее сотрудники собрали большую картотеку микрофотографий следов, бороздок, царапин на орудиях труда. Параллельно они делают похожие орудия и проводят эксперименты. Например, мы отщепами (это тонкий скол с камня) срезали молодые дубки, снимали кору, заостряли их — и засекали время, параллельно считая количество движений. А специалисты рассматривают в микроскоп, какие следы и от какого вида работы появляются на отщепах: это — от тростника, это — шкуру снимали, это — дерево рубили.
— Мы изучаем начало начал и собираем информацию по крупицам. Порой приходится строить гипотезы, — поясняет Елена Владимировна. — Например, почему у этого обсидианового рубила нет «пятки», а вместо нее — острый край? Ведь его неудобно держать в руке, он в нее впивается, невозможно работать! И ты думаешь: значит, вероятно, у этого орудия была оправа из дерева, рукоятка. К сожалению, дерево — это органика, она почти не сохраняется, но вот однажды в древнем торфянике в Германии нашли громадные деревянные копья вместе с ашельскими орудиями. Это подтверждает нашу догадку, что люди в то время использовали дерево.
— На стадии разведки и раскопа археология — тяжелый физический труд. Еще и опасный: горы все-таки. Один из моих учеников погиб: сорвался с обрыва под Хостой, — вздыхает Любин. — Но, несмотря на все это, нас каждый год с началом сезона тянет «в поле».
Археолог — это не просто профессия, это диагноз, образ жизни. У нас нет дачи, мы не ездим отдыхать — время и даже свои деньги тратим на работу. Сейчас нам сложно работать: все завязано на гранты, без которых не поедешь в экспедицию. Даже если грант есть, деньги порой приходят поздно, и археологи едут в поле уже в октябре-ноябре. Греют мерзлую землю паяльными лампами, кострами и копают… Еще одна проблема: чтобы деньги выделили, надо каждый раз придумывать новую тему, отчитываться сенсационными результатами. А мы на одном раскопе работаем десятилетиями! Как объяснить это чиновникам?
— Увы, работа ученых сейчас оплачивается очень плохо, поэтому молодые люди не идут в науку, — подтверждает слова мужа Елена Владимировна. — А нам так нужна молодежь! В нашем отделе палеолита только четыре сотрудника моложе 40 лет. Обидно, что мы упускаем памятники мирового значения на Северном Кавказе и Закавказье — свято место пусто не бывает, его займут иностранные ученые, которые не жалуются на отсутствие средств.
Ведь научиться профессии можно только в экспедиции, только «в поле», а не по книгам и лекциям. Только ехать, только копать, только держать в руках камень, перенимать секреты профессии у старших товарищей. Василий Прокофьевич, например, в каждой экспедиции собирал молодых археологов вечером у костра и рассказывал — это бесценно.
В экспедициях нам нужны не только специалисты, но и волонтеры! Если вы в детстве мечтали стать археологом, то можете осуществить свою мечту — хотя бы на время летнего отпуска: весной можно прийти к нам в ИИМК и записаться в экспедицию. А еще нам нужны спонсоры. Вдруг найдутся такие? Которым тоже за державу обидно.