В окна башни вливались облака. Льнули к стене, брезгливо отодвигали занавеску, тянули внутрь холодные трепещущие щупальца. Над белой дымкой высилась только крыша, похожая на трубу тонущего корабля. Мы стояли на ней и смотрели, как в глубинах исчезают дома и целые улицы. Одно за другим уходили на дно резные надгробия средних веков и узорчатые уличные камни с именами погибших в Отечественной войне. Скрылось из глаз кубачинское «метро» — узкий, обложенный камнем проход между старинными домами, где нет-нет да и проглянет, словно клочок ясного неба, след ярко-голубой краски, которой некогда светилось все село.
— Бывает, такое облако не уходит неделю, а то и месяц, — услышал я за спиной. — Когда рассеивается, глядишь — старый дом пропал, а то и не один. Словно туманом унесло…
Дымка перехлестывает через край. Я рефлекторно набираю полную грудь воздуха и сразу понимаю, как это глупо. Исчезнет Кубачи, знаменитый аул ювелиров, навсегда затеряются в тумане соседские кузнецы и дальние горшечники, забудутся все истории этих мест, а люди все равно будут дышать и радоваться жизни. Вот и сейчас сквозь облако прорвались звуки праздничной лезгинки. Девушка из Баку и парень из Махачкалы приехали на три дня, чтобы отпраздновать свадьбу на родине предков. Ведь даже если еще твой дед навсегда покинул родной аул, ты все равно остаешься кубачинцем. Название села давно превратилось в национальность, и куда бы ни завела судьба выходца отсюда, спутницу жизни он ищет только среди своего народа. Поговаривают даже, что знаменитый местный писатель Ахметхан Абу-Бакар познакомился со своей будущей женой, случайно наступив ей в Москве на ногу, после чего с удивлением услышал выразительную фразу на кубачинском. А пару сотен лет назад все было еще серьезней — женщинам под страхом штрафа запрещалось пересекать границу селения.
Внутри башни гулко и зябко. Сложно представить, что еще недавно здесь жили люди. Во времена Средневековья и в ней, и в других башнях селения держали оборону грозные богатыри батирте — отряды из сорока молодых неженатых кубачинцев, охранявших аул от врагов. Дисциплина была такой строгой, что они выходили из башни только в сумерках, закутавшись в одежду и скрыв лицо. Легенда гласит, что однажды мать узнала богатыря по открытой руке и окликнула по имени. На следующий день ей прислали отрубленную руку сына.
Говорят, что в середине XVIII века к селению подошли войска персидского завоевателя Надир-шаха. Долгие месяцы шла осада, но богатыри мужественно держали оборону. Жители горного аула, в котором ни сад нельзя разбить, ни овощи вырастить, голодали, мастера и купцы разорялись без торговли. Поднялся ропот — зачем воевать? Лучше покориться, чем сгинуть в голоде и нищете. Собрались сельские старики, пришли к батирте. Попросили сдаться. Ничего не ответили богатыри. Осада продолжилась, и совсем невыносимой стала жизнь. Пришли к воинам отцы — нет для горца людей более уважаемых. Стояли, сняв папахи, упрашивали детей сложить оружие. Но богатыри поклялись, что будут сражаться до последнего. Тогда кубачинцы, чтобы спасти аул, сами подожгли башню. Все ее защитники погибли, неприятель прокатился по селению и двинулся дальше. А Кубачи выжили.
Легенда? Возможно. Историки даже не знают, был ли здесь Надир-шах, хотя это вполне вероятно — он сжег аул Кала-Курейш в пяти километрах отсюда. Но в 1660-х годах турецкий путешественник Эвлия Челеби описывал в дневниках крепость с мощными стенами, а в 1861-м году русский востоковед академик Дорн увидел дома, сложенные из осколков старинных строений, и прекрасные каменные изображения животных и людей, у каждого из которых была разбита голова. Кто кроме Надир-шаха мог это сделать? Какие бедствия постигли селение за двести лет и почему о них нет ни единого свидетельства? Все скрыли кубачинские облака, и не пробиться сквозь эту пелену.
Прямо вокруг нас зарождается мелкий дождь, и я раскидываю руки, чтобы не упасть на склизкой глине. Мимо дома кубачинского историка Маммаева и длинной площади, где по четвергам шумит базар, глава администрации Расул Куртаев ведет нас вниз, к дому старого мастера Гаджи-Омара.
— Видите, какие у нас бабушки, — кивает он на вынырнувшую из тумана старушку в белом расшитом платке казе, повязанном поверх черной чухты. — Глава района хочет, чтобы я и у них налоги собирал. Говорит, президент требует. А я ему отвечаю: «Вот пусть президент и собирает!» Какие у них доходы? Какой земельный налог? Эта земля и так ничего не родит, а пенсионеры ее и вовсе не обрабатывают. Все равно что с умерших собирать налог за землю, в которой они лежат.
Белый каз, по которому так легко узнать кубачинку, скрывается в тумане, а мы идем дальше. Расул и два его брата удивительно похожи на отца, а двое сыновей Расула — на него самого. Даже у кричащего младенца — такая же шарообразная, почти лысая макушка. Сразу понимаешь, почему в горных селениях хорошие мэры появляются куда чаще, чем в городах: опозоришься перед соседями — подведешь разом и родителей, и детей, и внуков.
Через считанные месяцы в облаках растворится и должность Расула. Тогда бывший кубачинский глава скажет ворчливо: «Из мэров меня выгнали. Наконец, можно и подзаработать».
Деньги кубачинец добудет всегда, был бы под рукой верный штихель. Ювелирному делу их обучают не только родители, но и опытные златокузнецы на школьных уроках труда. Самый старый и почтенный из них — Гаджи-Омар Изабакаров, женивший сегодня своего внука Бахмуда.
Дом был набит так, что ботинки гостей едва помещались в прихожей. На кухне женщины, от школьниц до старух, дружно лепили кюрзе и скручивали долму. Беркалы со змеиным шипением раздували сырные капюшоны — и тут же мирно растекались по тарелке. Кухня, словно заправский вулкан, извергала блюда с самой разнообразной снедью. Они покрывали все столы, стиральные машины и книжные полки. Даже в святая святых — домашнем музее — гости осторожно пробирались к семейным реликвиям, лавируя между баклажанами и горками пахлавы. Благо, было ради чего стараться. В ряд выстроились медные мучалы — кубачинские кувшины для воды. Этнограф Евгений Шиллинг записал легенду, что в Кавказскую войну по совету мудрого аксакала сельчане положили их на крыши домов и тем самым обманули русскую армию, побоявшуюся штурмовать аул, в котором так много пушек. Сейчас эту историю политкорректно рассказывают про Надир-шаха, он для дагестанцев такое же олицетворение злого захватчика, как Гитлер. Рядом стоят китайские фарфоровые вазы, длинноносые среднеазиатские кувшины и выскобленные до блеска блюда с чеканкой. Прямо над ними сияют драгоценные персидские тарелки.
— Есть ли петух или Гаджи-Омар его спрятал? — шепчет мне на ухо Зарема Дадаева, директор музея истории города Махачкалы. — Во время свадьбы родственники невесты имеют право что-нибудь стянуть. Это и за воровство не считается. Вот хозяева и скрывают самое ценное…
Но знаменитая тарелка на месте. Края облупились, коричневая трещина дотянулась почти до середины, однако петух все так же воинственно сверкает круглым глазом и топорщит лазоревый гребешок.
— У меня гостил эксперт из Эрмитажа, — в сотый раз за день повторяет хозяин очередной группе благодарных слушателей, опираясь на черную тросточку. — Так он сказал мне: «Гаджи-Омар, все, что хочешь, продавай, но эту тарелку не трогай. Великая драгоценность, XVI век!»
Тени облаков скользят по каменным барельефам с рыцарями и драконами, котлам с изысканным плоским навершием и драгоценным сабельным ножнам. Питерское небо редко балует ярким солнышком. Кубачи — единственное селение Северного Кавказа, которому в Эрмитаже отведен большой отдельный зал. Такое особое отношение не удивляет: экспонатами из Кубачи гордятся даже в парижском Лувре и Метрополитен-музее Нью-Йорка. Я внимательно рассматриваю черный котел, его продал музею Магомед Амиров, человек непростой жизни. Воевал, попал в гитлеровский плен, откуда сразу перешел в сталинские лагеря. Освободился, вернулся в родной Дагестан. Однажды ему приснился сон, как он помогает отцу прятать вещи в маленькой пещерке за домом. Едва проснувшись, он прыгнул в такси и помчался из Дербента в Кубачи. Разбудил сестру, жившую в отцовском доме. Вместе, не дожидаясь рассвета, они отыскали с фонарем то самое место, раздвинули камни и нашли клад с множеством предметов — в том числе редчайшим бронзовым котлом, каких в мире от силы пять штук наберется.
— Гаджи-Омар? Тарелка с петухом? Помню, конечно.
Голос восьмидесятишестилетнего Анатолия Алексеевича Иванова, хранителя коллекции искусства Дагестана, звучит надтреснуто. Он часто кашляет, но о горном селении ювелиров готов говорить часами.
— В последние годы аулом Кубачи занимались только два старых дурака. Мисрихан Мамаевич Маммаев и я. Наша дружба закончилась, так как Мисрихан написал книжку и очень поторопился. Уперся, что все вещи, вывезенные из селения, там же и были сделаны. Хотел вывести кубачинское искусство из палеолита. А я пришел к выводу, что предки кубачинцев пришли из Малой Азии или Ирака. Ничего древнее XIV века в ауле нет. Это никому не нравится. Так и закончился мисрихано-ивановский период изучения Кубачи. Мы старые, преемников у нас нет. Пусть теперь молодежь заседает, если хочет.
Иранист Иванов, как и многие кавказоведы, попал в Дагестан случайно. В 1970 году он приехал в Кубачи изучать бронзовые изделия Персии. Гуляя по селению, зашел на кладбище, увидел могильные плиты — и влюбился. Причем в самые старые, которые знаток Востока сразу датировал XIV веком.
— Со временем надгробия только ухудшались. XIX век я совсем не люблю: надписи читаются плохо, рельеф невысокий. То ли дело самые первые!
Орнамент на древних плитах не был связан с Кавказом. След вел на Ближний Восток.
— В Кубачи были великолепные образцы резьбы по камню с необычными изображениями. Искусство Дагестана не знало ни подобных драконов, ни двуглавых орлов. Зато аналоги найдены в Ираке, в районе Мосула. Единороги на Северном Кавказе тоже больше нигде не встречались. Но самая удивительная загадка — около тридцати могильных камней XIV века с именами, написанными арабскими буквами, но на непонятном языке. То ли первые мастера, то ли те, кто жил здесь до них.
Ближневосточная версия и подкосила дружбу Иванова с Маммаевым. Кубачинец был уверен, что селение упоминалось арабскими географами еще в IX веке под названием Зерихгеран, что в переводе с фарси означает «изготовители кольчуг» — то же, что и Кубачи по-тюркски. Вот только никаких доказательств тождества этих селений как не было, так и нет. Где стоял Зерихгеран и куда делись его жители, ученые гадают до сих пор.
— Сохранились обрывочные легенды о том, что предки кубачинцев пришли в Дербент, пожили, разругались с горожанами и были вынуждены уйти в горы. Когда они искали подходящее место для селения, у них три раза пропадал белый бык, и всякий раз появлялся на одном и том же склоне. Там и возникли Кубачи. Больше об этом почти ничего не известно. Мы только знаем, что шейх, обративший кубачинцев в ислам, происходил из Малой Азии. Там же, на Ближнем Востоке, молодые холостяки собирались в группы для охраны порядка, подобные батирте. Они исчезли в XVI веке, а в Кубачи богатыри сохранились до начала XIX столетия. Когда русские этнографы экспедиции Дорна обнаружили в селении изображение сидящего человека, один старик сказал им, что это — падишах Рума, страны на территории современной Турции.
Как бы ни был огромен для маленького селения целый зал Эрмитажа, им кубачинские сокровища не исчерпываются. Покинув родной аул, ремесленники и торговцы добирались до Европы, Восточной Африки и Китая. Именно благодаря кубачинцам питерская коллекция старинной персидской керамики — первая или вторая в мире, больше, чем в самом Иране. В искусствоведении даже закрепился термин «керамика типа Кубачи» — хотя горшечников в ауле никогда не было. Особую роль здесь сыграли кубачинец Расул Магомедов и его брат, которые в 1920-х и 30-х годах продали Эрмитажу около двух тысяч будущих экспонатов.
Расул Магомедов был человеком необыкновенной силы — мог пальцами орехи колоть — и столь же необычайной предприимчивости. Магомедовым его, впрочем, назвали только при новой власти, когда кубачинцам придумывали российские фамилии, производные от имени деда, вместо непроизносимых для русского человека старинных родовых имен, которые среди горцев сохраняются до сих пор. Односельчане звали его Расулом из рода Чикьмаммакьалла или прозвищем Кадьа-ата, означающим — отец Кадыра. Так звали сына Расула и его первой жены Айшат. В Кубачи родителям нередко дают своеобразные антиотчества в честь детей.
Однажды предприимчивый Расул, будучи главой села, делил наследство умершего богача, да так увлекся, что сам посватался к его вдове Халимат. Шамхал, старший брат красавицы, попробовал возразить, но Расул пригрозил, что в таком случае его брат Гаджиумар трижды произнесет «Талак!» своей жене — младшей сестре Шамхала — и выбросит ее на улицу. Так безропотная Халимат стала второй женой Расула.
Конец XIX века в Кубачах был временем расцвета ювелирного мастерства, постепенно вытесняющего другие промыслы. Кольчуги превратились в изящные серебряные цепочки, каменная резьба — в инкрустацию оружия, которое кубачинцам поставляли соседи из Харбука и Амузги. Хотя литейные мастерские еще снабжали бронзовыми котлами весь Дагестан, дни их были сочтены.
Страсть к орнаменту вошла в плоть и кровь кубачинцев. Все бытовые предметы украшались гравировкой, даже грабли. В поездки сельчане брали медный дуршлаг со сквозным орнаментом и оттискивали его на лепешках — сама их пища была покрыта узорами. Увлечение ремеслом было всеобщим, так что в селении порой не могли найти кадия, приходилось звать со стороны. Повсюду слышался слаженный стук молоточков, необыкновенная дисциплина распространялась даже на животных. Говорят, однажды кошку за украденную кишку приговорили к ссылке в Сибирь.
В Кубачи после многих попыток окончательно утвердилась российская власть. С ней хитрый старейшина предпочитал ладить и даже отправил Николаю II по случаю рождения наследника роскошный письменный прибор из серебра. Царь подарок оценил и в ответ прислал золотые часы. А вот с односельчанами Расул не стеснялся выяснять отношения — недаром говорят, что кубачинцы никогда друг с другом не ладят, так как они — из семи аулов. За строптивый нрав он однажды поплатился — его сбросили с крыши дома и швырнули сверху каменную плиту. Расул остался хромым, но ухватистости не растерял и по-прежнему ездил торговать от Тегерана до Нью-Йорка. А его обидчик, зная тяжелый расулов нрав, подался в бега, уподобившись старинным туукам — несчастным, которых за самые тяжкие преступления навек изгоняли из аула.
В 1929 году Расула раскулачили и сослали в Тотьму, но кубачинец и это обратил себе на пользу. Начальство оценило его необыкновенное умение починить любой механизм, так что вскоре он уже трудился на дому и так неплохо зарабатывал, что пригласил к себе напарником брата Гаджиумара — иначе с обилием заказов было не справиться. Но все же, когда срок ссылки истек, семейство вернулось на родину.
Там бывшего богача встретили не слишком дружелюбно. Новые хозяева села постоянно вламывались с обысками и уносили все, что под руку попадется. Конфисковали даже гордость Расула — модное коверкотовое пальто. Но этого им было мало. Охотники за кладами не оставили в доме «кулака» ни единой целой стенки — искали замурованное золото. Жить в селении стало невозможно, и в 1939 году Расул со второй женой Халимат отправился в Эрмитаж. Директор музея Иосиф Орбели хорошо знал кубачинца, гостил в его доме и был благодарен ему за коллекцию керамики. Он незамедлительно принял их обоих на работу. Расул стал старшим реставратором в отделе Востока, а Халимат помогала восстанавливать старинную посуду и воинские знамена. Вскоре они въехали в просторную квартиру на набережной Невы, ее окна смотрели прямо на Эрмитаж. Казалось, беды остались позади. Старик по-хозяйски заходил в покои царя, которому когда-то слал подарки, новый распорядитель дворца благоволил ему. Его вторая жена отправляла посылки первой, оставшейся в Кубачи. Но тут грянула война, и хромой Расул, путешественник, делец и реставратор, погиб во время блокады.
Дождь мерно барабанит по крыше Кубачинского художественного комбината. В советские времена тут работали сотни человек. Теперь большинство цехов опустели. Ювелирное дело уже не так прибыльно. Молодежь уезжает в город, а оставшиеся мастера предпочитают работать на дому, заезжая на фабрику только если нужны ее станки. Но все же здесь еще теплится жизнь. Женщины в белых казах обжигают чернь на газовом пламени, а мастера вытачивают кувшины и стаканы, попирая ногами широкие листы серебра. В музее комбината рядом с вазой, когда-то привезенной хромым Расулом из Нью-Йорка и отнятой при раскулачивании, сверкает главная местная достопримечательность — раздвоенный меч Зульфикар, вроде бы принадлежавший Надир-шаху. Смотрителя музея, вечно смеющегося Гаджи-Ибрагима, ничуть не смущает, что такой же меч хранится в махачкалинском музее изобразительных искусств. Он с гордостью говорит, что рукоять шахского меча сделана кубачинцами, а на резонный вопрос пожимает плечами:
— Осада была долгой. Должно быть, отдал шах меч на починку, да так и оставил, когда бежать пришлось…
Для кубачинцев подлинность именно этого меча несомненна, ведь за него один из них заплатил жизнью. В бурные девяностые банда грабителей убила сторожа и похитила меч. Спасла предусмотрительность дагестанского руководства, не продолжившего до знаменитого селения асфальтовую дорогу. Проехав с километр, бандиты увязли и были пойманы. А кубачинскую грунтовку не починили до сих пор — чтобы и в будущем у преступников не было ни единого шанса.
Девушки несут на годекан бесчисленные угощения. Длинные каблуки модных туфель вязнут в грязи. Так средневековые горожане преодолевали лужи на ходулях. Ливень усиливается, а вместе с ним из облаков ползет совсем не летний холод. Но кубачинские праздники такими пустяками не остановить. Рассказывают, что в 1999 году, когда в селе Карамахи шла спецоперация, в разгар свадьбы прошел слух, что неподалеку видели КАМАЗ с боевиками. Кто-то ринулся из других городов на выручку, кто-то, наоборот, сбежал в Махачкалу. Но трусов было немного. Большинство сельчан похватали оружие: по версии местных краснобаев — запрятанные «калашниковы», по утверждению осторожного главы сельсовета — вилы и ножи. Но все рассказчики сходятся на том, что пили и веселились в тот раз отменно, с огоньком, до самого позднего вечера, когда выяснилось, что слух о боевиках пустила подслеповатая бабушка. Ибо хорошую горскую свадьбу даже спецоперацией не испортишь.
Другая страна, другое время. И — снова облака. Или это дым над горящими улицами? Август 1968 года. По Праге едут советские танки. В 85 километрах к северо-востоку, в крохотном городке Яблонец-над-Нисой, уже месяц идет симпозиум ювелиров. Манаба Магомедова, самая знаменитая кубачинская женщина-златокузнец, привезла в Чехословакию сорок своих работ. Она долго готовилась к празднику людей искусства — но не к суровой реальности военного переворота. Билет на самолет превратился в бесполезную бумажку, денег не было, в посольстве отмахнулись — проблемы непонятной дагестанки их тогда волновали в последнюю очередь. Проведя три ночи на вокзале, Манаба в сумятице, под звуки выстрелов, села в первый поезд до Москвы. Впоследствии она рассказывала с густым кавказским акцентом, что когда советский пограничник попробовал ее, безбилетницу, высадить, мастерица обнажила выставочный кинжал тончайшей работы и заявила, что он имеет дело с горянкой. Еще одно издевательство — и она за себя не ручается. Что ответил пограничник и ответил ли вообще, неизвестно, но до Москвы Манаба добралась благополучно.
Почти всю жизнь она провела в Тбилиси, куда ее шестилеткой привез в 1935 году дядя, хромой Расул. В те времена в Грузию переселились многие кубачинцы. Они работали ювелирами, а главное — переплавляли золотые монеты в слитки и обменивали их в торгсинах на дефицитные товары (торгсины — валютные магазины, сокращение от «Всесоюзная организация по торговле с иностранцами»). Дело это было опасное — уже знакомый нам Шамхал, отдавший Расулу сестру, попался и умер в грузинской тюрьме. Но и прибыль была огромной, а риск горцев скорее манил, чем пугал.
О родном селении мастерица помнила мало, но одна картина прочно врезалась в ее память — горящие угли, которые дети вдавливали в кусочки глины и вечером метали из пращи. Крохотные огоньки летали над аулом, рассыпаясь алыми искрами. Тот, чей уголек перепрыгнул больше крыш, считался победителем. Так дети, живущие у моря, швыряют по волнам плоские камушки.
Штихель Манаба взяла в руки в десять лет. Она обучалась и у дагестанских, и у грузинских мастеров, дружила со знаменитым художником Ладо Гудиашвили. Когда девушка осваивала чеканку, первое блюдо получилось не слишком хорошо. Но ее учитель Магомед Абакаров сказал: «Стук правильный, ритмичный. Будешь настоящим мастером». Так и вышло. Рассказывают, что когда ей выдавали в кассе артели зарплату в разы больше, чем у ее коллег, казикумухских лакцев, те говорили ей на родном языке: «Вил къатта ччуччивуй!» Долго Манаба не понимала, что это значит. Лишь через много лет ей сказали, что загадочная фраза — известное лакское ругательство «Чтоб твой дом сгорел!».
Но она не обращала внимания на завистников и помнила только своих многочисленных учителей. В 1978 году она их изобразила на серебряном блюде — лица, плавно перетекающие в созданные ими узоры, исчезающие в них, но и сохраненные навечно.
Этнограф Екатерина Капустина вспоминала, что в 2011 году Манаба внезапно предложила ей померяться силой. Крепкая молодая девушка не продержалась в армрестлинге против сухонькой старушки и пары секунд.
— Булатная женщина! — восхищенно повторяла она, вспоминая суровый, ясный и цепкий взгляд мастерицы.
Кубачинка стала к тому времени для грузин чуть ли не живой богиней. Мало кто называл ее по фамилии, достаточно было восхищенно выдохнуть: «Манаба!» — и все понимали, о ком речь. Так же, с одного взгляда, узнавали и ее работы. Когда журналистка Света Анохина показывала грузинам подаренный Манабой крестик, те сразу понимали, чей он, восхищенно цокали языком и шли за чачей. Она берегла его как величайшую ценность — и вдруг по внезапному наитию подарила незнакомой девочке. Просто поняла, что так нужно.
За окном утробно гудела Махачкала. Когда Света принесла вареную баранью голову, вечеринка в мастерской уже полыхала вовсю. Музыка гремела на целый квартал, клубами плыл табачный дым, звенели стаканы, а на диванах, стульях и даже столах сидела половина городского бомонда. Джазмены, журналисты и скульпторы галдели, как воробьи по весне, чокались, ругались и целовались — словом, любой человек, побывавший на богемной вечеринке хоть в Нью-Йорке, хоть в Киеве, без труда вообразит все недостающие детали. В центре веселой вакханалии, безмятежный, как Будда, полулежал кубачинец Мурад Халилов, художник и перформансист. Уже несколько месяцев он работал на третьем этаже студии друга, лезгина Сабира — своей мастерской у него никогда не было. Мурад, казалось, молчаливо созерцал собственную картину — бесконечно громоздящиеся друг на друга красно-желтые дома. Рядом на мольберте висел чей-то клетчатый галстук.
Жители знаменитого селения все чаще уезжают в город, забывают традиционные орнаменты, которые больше не приносят ни богатства, ни славы — так их предки забыли секреты изготовления кольчуг. И все равно тяга к искусству, к узорам не исчезает бесследно, прорастает новыми формами. Даже когда человек твердо решил посвятить жизнь иному делу, она может позвать — да так, что отказаться невозможно. Почтенная мать семейства вдруг оставила мужа, уехала из Дагестана и стала в Москве выдающимся дизайнером. Знаменитый врач успокаивался после больницы, вырезая серебряные украшения. В Буйнакске грузчик в свободное время рисует маслом картины. «Кубачинцы!» — говорят о них с пониманием знакомые, будто это слово все объясняет.
— Смотри, что я сейчас сделаю! — Сабир, раззадоренный безмятежностью Мурада среди всеобщего бардака, выхватил кисть, макнул ее в краску и устремился к картине.
— Это — ПЕРФОРМАНС!
Едва выговорив заплетающимся языком иноземное слово, скульптор подлетел к мольберту, нацелив кисть, словно копье. Кто-то охнул. Звякнул стакан. И только Мурад продолжал как ни в чем не бывало сиять младенческой улыбкой. В последний момент Сабир отвел руку и вместо картины поставил жирную кляксу на ни в чем не повинном галстуке. Искусство было спасено.
Кричащие, хохочущие люди расплывались, словно в тумане. Я устало прикрыл глаза. Уже полгода я собирал по крупице материал о Кубачи, но мозаика упорно не складывалась. Кубачинцев было даже слишком много, их истории и родственные связи сплетались в по-маркесовски запутанное полотно. Но что кроме кровных уз соединяет этих людей с советскими авантюристами, мастерами XIX века, средневековыми батирте — и дальше, в глубь времен, вплоть до загадочных тридцати человек с нездешними именами?..
— Нельзя опрокидывать историю, — старый хранитель кубачинской коллекции Эрмитажа закашлялся и продолжил нескоро. — Нас учили, что только знание современности помогает понять прошлое. А вот фига! Мертвый хватает живого, как говорил Маркс. Минувшее давит на нас, а не мы — на него. Попробуешь это переиначить — получится фальшивка.
Он невесело рассмеялся.
— Странно, что кубачинцы не оставили записанной истории своего селения. Они не были неграмотными — находят много книг, переписанных в Кубачи. Просто жили закрыто, отдельно от других. Даже в XIX веке их редко посещали путешественники, хотя очень туда стремились — кавказцы называли кубачинцев франками, потомками европейцев. Ходили слухи, что они — христиане. Это оказалось сказками. Кубачинцы — уже много веков мусульмане и говорят на диалекте даргинского языка. И все равно они другие. Искусство Кубачи занимает особое место в Дагестане. Оно возникает вдруг, без предыстории, сразу на высшей ступени развития. И оставляет одни вопросы. Кто разрушил крепость? Куда подевались надгробия XVI — XVII веков? Могильных плит постарше много, а потом за двести лет — считанные единицы. Наконец, как мастера попали в столь отдаленный район? Почему не поселились в Баку или Шемахе, где могли безбедно жить с такими роскошными каменными рельефами? А занесло их вместо этого в маленькое селение с плохими дорогами, куда и сейчас добраться непросто…
Облака пришли в движение. Они дышали, словно живые. В просветах с внезапной четкостью мелькали сгоревшие сакли и старенькая школа, богатые дома советских ювелиров и кладбище с покосившимися плитами. Я знал — даже если дымка полностью развеется и правда будет видна любому, люди все равно зажмурят глаза и продолжат яростно спорить о прошлом, ища в нем опору, которой лишены в зыбком настоящем. Говорят, однажды в сильный туман в Кубачи приехал КАМАЗ из Центральной России. На следующее утро небо прояснилось. Водитель увидел дорогу, по которой еще вчера спокойно поднимался, и не смог спуститься вниз. Потому что извилист и грязен путь в древний аул, и пропасть по обеим сторонам его…
Под вечер второго дня свадьбы на кубачинском годекане начались танцы. Плясали все — ловкие торговцы и городские художники, одинаковые братья главы сельсовета и дочь Манабы, так же, как и мать, разрывающаяся между Грузией и Дагестаном. Невеста по обычаю танцевала с пригоршнями купюр, а жениха подбрасывали так, что чуть не пробили крышу. Даже седой Гаджи-Омар отбросил трость и закружился с незнакомкой в вальсе. Музыканты наяривали на синтезаторах то лезгинку, то старые советские мотивы, а когда свет внезапно погас, вступили давно ждавшие очереди зурнач и барабанщик.
Затем из клубящегося тумана выскочили ряженые — пялтары. Писклявые измененные голоса, плетки, войлочные маски с огромными чубами — даже родичам узнать их не проще, чем древних батирте. Старинная, от предков доставшаяся кольчуга весом в десятки килограммов перепоясана армейским ремнем с латунной звездой. Разные страны и времена смешались. Они хохотали друг над другом, шумно хлопали по плечам, подыскивали невест-кубачинок из далеких краев. И только старик в папахе на гордо поднятой голове тихонько вышел из обители всеобщего веселья, сделал дюжину шагов — и растаял в облаках.