Всего два раза в жизни я вставала на весы без страха. Оба раза в десять лет. В медпункте летнего лагеря нас взвешивали перед началом смены. Медсестра долго возилась с гирями и, наконец, изрекла: «29 500», и я запомнила эту цифру просто потому, что в детстве, когда даже сникерс нужно было делить на три части, это было что-то лично мое. Через три недели, перед отбытием из лагеря, стрелка показала на 500 граммов больше, и, хотя я понятия не имела, много это или мало, эта цифра вызвала во мне гордость. Детство тем и прекрасно, что тебе совершенно не важно, сколько положено весить в твоем возрасте. Ты беспокоишься о другом: дадут ли на полдник йогурт и не измажут ли тебя ночью зубной пастой.
Следующая моя встреча с весами состоялась через пять лет. Я немного боялась. 51 кг при росте 160 см. Сейчас я бы расцеловала окошко за такие показатели, но тогда в моей голове уже была планка, озвученная двоюродной сестрой, — 49 кг. Поэтому 51 было много. Я стеснялась этой цифры и, когда меня спрашивали о весе, отвечала, что не знаю. А сама качала пресс по двести раз на дню, отказывалась от мучного и сладкого, но эти два кг так и не скинула. Мало того, я становилась все толще и толще. Так что даже мама, которая обычно развеивала все мои комплексы, вдруг сказала: «Аза, кажется, тебе пора сбавить аппетит».
И если маман была образцом французского такта и деликатности, то все окружающие были куда прямее. Буквально каждый считал своим долгом ткнуть носом в мою талию. Как будто я вышла из пещеры, где нет зеркал. Или настолько носорог, что не чувствую, как тесно стало облегать платье. От фразы «Ты так поправилась!» становилось гаденько, но я вынуждена была признать, что люди правы, и тихо ненавидела себя за то, что не могу скинуть несколько злосчастных кило.
К 16 годам, когда на носу были выпускные и вступительные экзамены (счастливое доЕГЭшное время!), вес сам пришел в норму. Я спокойно носила XS и даже выглядела худенькой на фоне своих одноклассниц. Но и сейчас, в почти 30, будучи мамой двоих детей, я волнуюсь, когда чувствую взгляды окружающих. Вдруг опять услышу: «Ты так поправилась». Как-то на остановке я встретила подругу, которая сидела в декрете. «Иду, — говорит, — в ателье, чтобы заказать себе платья. В старые не влезаю, не хочу покупать больший размер и говорить всем, что я уже ношу M».
Когда весь мир учился уважать чужое личное пространство, в Чечне думали о том, сколько зарабатывает сосед, и прямо об этом спрашивали. Когда все вокруг стремились к самовыражению, горцы жили с оглядкой на то, что скажут люди. Вообще, палату мер и весов нужно было создавать здесь. И утверждать все возможные нормы тоже. Потому что тут все строится вокруг абстрактного «должно быть», а несоответствие этому неуловимому показателю карается смертной казнью. И ладно бы говорили об этом в твое отсутствие, нет же, оружие вынимают прямо при тебе. Я вижу, как тетка заряжает ленту патронами, вставляет ее в пулемет и открывает огонь: «А чего ты это так поправилась? Смотрю, хорошо тебя кормят», «А чего такая худая? Совсем голодом заморили?» Лучше отшутиться или промолчать. Если скажешь: «Не ваше дело» — будешь грубиянка. Конечно наше. Кто ж тебя, убогую, жизни-то научит и наставит, если не мы!
Или вот еще денежный вопрос. Если купила обновку, возьми с собой ценник и запомни адрес магазина. «Сколько стоит?» по-чеченски звучит как «Что отдал?», поэтому особо изворотливые вежливо отвечают: «Деньги». И не то что кто-то пойдет и купит такое же платье, но женщине важно знать: она тоже может позволить себе такой наряд. Не называть цену нельзя — чопорная будешь, как все эти городские.
Или тыканье. Говорят, еще Лев Николаевич, когда жил в Старогладовской, морщился от местной привычки тыкать, но даже он привык. С чеченцем перейти на «ты» легче всего — просто потому, что «вы» у нас говорят, только обращаясь к толпе. Я слышу, как таксист вздрагивает, когда я спрашиваю: «Куда вы подъехали?» Кажется, его так и подмывает ответить: «Я тут. Насчет остальных не знаю».
В 20 я разговорилась в поезде с попутчицей — молоденькой сельской простушкой лет шестнадцати. Узнав, сколько мне лет, она поинтересовалась, есть ли жених. Мое «нет» округлило ее и без того большие глаза, и она совершенно искренне спросила: «А как же ты замуж выйдешь?» Словно я — молочный продукт, у которого скоро закончится срок годности.
В 20 с небольшим я оказалась в маршрутке с одной знакомой. Она, в принципе, не знала обо мне ничего, кроме имени, но одна из первых надела хиджаб. А с хиджабом как — кто первый надел, тот как бы раньше прошел уровень и теперь стоит немного выше остальных. Снисходительно взглянув на мои длинные ногти, она многозначительно улыбнулась: «Мало того, что без платка, так еще и когти вон какие отрастила».
А потом, когда я все-таки покрылась, на меня начали смотреть свысока взрослые тетки и дядьки. Называли чупа-чупсом — потому что голова обмотана платком, как круглый леденец — оберткой. Когда я впопыхах бежала на лекцию, декан покачал головой и воскликнул: «Что же ты с собой натворила, Исаева?» Я сначала подумала, что он недоволен опозданием, и только потом поняла: надев хиджаб, я в его глазах поставила крест на своей молодости и карьере. А тети всерьез опасались, что никто не возьмет меня замуж: ну, вся красота-то скрыта, кто же теперь на такую купится?
Мне было 23, когда я осталась последней неокольцованной из девушек нашего рода. К тому моменту сестра, которая младше меня на три года, уже родила двоих, а я все сидела в девках. И до сих пор не могу понять, чем моя беспечность и свобода мешали тем, кто уже испробовал на себе все прелести чеченского замужества. Но все упорно твердили: «Пора замуж! Засиживаться до 25 — дурной тон». А на одной из свадеб тетя вообще категоричным тоном заявила: «Чтоб в следующий раз мы собрались, чтобы проводить тебя». Надеюсь, она имела в виду проводы в новую семейную жизнь.
Не то что бы я старательно искала будущего мужа, но через два года теткин наказ был выполнен. Когда свадебная суматоха и страшный сон всех невест — второй день — остались позади, я выдохнула: я замужем, наконец-то, от меня отстанут. Но не тут-то было. Через пару месяцев после замужества люди стали смотреть не на мое лицо, а на живот. Можно было зайти в комнату с гримом Джокера, и никто бы все равно этого не заметил. Слава богу, правила приличия не позволяют людям спрашивать о беременности напрямую, но этот немой вопрос я читала на лице каждого человека, с кем приходилось здороваться.
И вот сейчас старшей три года, а мне все время хочется ее взвесить. И иногда я даже думаю: надо так устроить ее учебу, чтобы выдать замуж в 23. Тогда никто не успеет надоесть неприятными вопросами: будет еще целых два года до того, чтобы засидеться в девках.