— Меня зовут Таус Махачева. Мне 32 года. Я художник. Я родом из Дагестана и надеюсь, что мои работы предлагают другой тип информационного потока об этом месте. Я точно знаю, что если вы не вкладываете в свои работы эмоционального и интеллектуального ресурса, ни ваше умение передвигаться в арт-сообществе, ни социальный статус, ни галерея с хорошими связями — не принесут вам искреннего интереса публики и уважения со стороны коллег.
— «Сколько себя помню, я хотела стать художницей» — это про вас?
— Мне было 16, когда я поступила в РГГУ на экономический факультет, и из этого ничего не вышло. Я организовала там команду КВН, и мы феерично проиграли одну игру, а потом я решила учиться фотографии. В школе фотографа Клавихо-Телепнева начали объяснять: вот идея, а вот инструментарий для ее воплощения. И это было интересно, в отличие от экономики, которая просто была вливанием в тебя знаний, как будто ты пустой сосуд. Мой сосуд был дыряв, вылилось абсолютно все. А первый интерес к искусству во мне пробудился еще раньше, когда я проводила время в Дагестанском музее изобразительных искусств в Махачкале, в котором директором была моя бабушка.
— Ваша нерядовая семья никак не влияла на выбор пути? Не было ли традиционного прессинга, когда девочку воспитывают в очень жестких рамках?
— Мне говорили, что девочка «должна то-то и то-то», но прессинга я не испытывала. Моя семья дала мне очень многое: возможность учиться за границей и заниматься чем я хочу. Но это, наверное, лежит на поверхности. А моя любовь к жизни, к людям, нетерпимость к стереотипам — это от дедушки. Я как-то спросила у него: «Должна ли я выйти замуж за аварца?» — «Хотелось бы» — «А если не за аварца?» — «Ну, за дагестанца» — «А если не за дагестанца?» — «За россиянина»… В конце концов дедушка сказал мне: «Ну, хотя бы за человека».
Я уехала учиться в Англию в 2002 году. И, как это ни странно, именно там поняла и приняла свою национальную принадлежность. И стало ясно, что я хочу вернуться.
— Я так понимаю, что вы гармонично вписались в дагестанскую жизнь.
— У меня сложились прекрасные условия: друг из соцсетей Наида Омарова, с которой я даже не была знакома, предложила мне помещение абсолютно бесплатно. Теперь у меня замечательное рабочее место в Каспийске, в котором хранятся мои архивы и артефакты, использованные в проектах. Получилась мастерская-библиотека: рабочие столы, вайфай и куча книг по искусству, которые я перевезла из Москвы. Доступ открыт всем желающим.
Для меня Дагестан — важный источник вдохновения. То, с чем я там сталкиваюсь каждый день, часто становится основой для художественных работ. Конечно же, те два года, что я живу в Дагестане, были «разбавлены» — я много путешествую, мне нужно смотреть разное искусство, мне нужен диалог с коллегами по всему миру.
— В Дагестане можно с разным столкнуться… Хочется что-то изменить?
— Мне не кажется, что изменения произойдут быстро. Несколько лет назад я услышала фразу «Приходили те, кто не должен был приходить». Мне объяснили, что к некой девушке пришли свататься из семьи, имеющей другой статус: речь шла о «потомках рабов». Меня поразило, что в 21 веке есть люди, которые мыслят такими категориями. Это крайне печально для Дагестана.
И еще там есть те, кто становятся студентами только ради диплома. Я читала курс лекций по истории перформанса на худграфе педуниверситета. На последней лекции сидели два человека, и они не были студентами этого вуза… При этом в Дагестане выросло молодое поколение художников, которое мне любопытно.
— Воспитание художника в России и за границей — велика ли разница?
— Если очень сильно упрощать: в Англии считают, что навык для художника «вторичен». Первична всегда идея, и если для ее реализации надо научиться лепить кувшин — ты идешь и учишься. А у нас получается следующее: человек в 17 лет поступает на художественно-графический факультет, пять лет он учится писать — голова, рука, натурные рисунки и так далее. Затем для дипломной работы надо выбрать одну из пяти тем — например, тему национальной песни. И к концу учебы человек уже забыл, зачем он шел учиться. Что он хотел сделать, о чем рассказать. Зато у него есть навык.
Я не пытаюсь отрицать академическое художественное образование, на худграфе есть удивительные студенты и поразительные преподаватели. Но. Сначала надо сформировать голову художника, а потом руку.
— У вас в активе четыре вуза, то есть, по сути четыре высших образования.
— Мне всегда было интересно учиться, я не понимаю, как можно остановиться.
Есть такие «резиденции» для художников, это система поддержки и обучения креативного человека. В разных странах эта система структурирована неодинаково. Тебе предоставляют жилье, дают стипендию, иногда мастерскую. С одной стороны ты делаешь свои проекты, будучи немного защищенной от рутины, а с другой — это профессиональное общение: ты знакомишься с людьми, обсуждаешь с ними свои и чужие работы.
Одна из недавних моих резиденций проходила в фонде Дельфина в Лондоне прошлой весной. Тема была обозначена как «Политика еды». Каждый резидент придумывал и готовил какое-то событие. В один из вечеров я приготовила дагестанский ужин, где каждому гостю была подарена так называемая «усатая ложка», это были копии ложек первой четверти XX века из музейной коллекции. А одно из блюд состояло из перемешенных пюре и икры. Это был оммаж советскому прошлому, смешение еды рабочего класса и «элиты».
Сейчас я работаю в Академии Яна Ван Эйка в Нидерландах, здесь у меня есть мастерская и воркшопы по дереву, металлу
— Почему вы делаете то, что делаете?
— Я занимаюсь искусством потому, что меня ужасно трогает то, что делают другие художники. Я смотрю на чужие работы и думаю: неужели когда-нибудь и я сделаю что-то настолько прекрасное? Мое главное впечатление прошлого года — Борис Шармац в галерее «Тейт Модерн». Шармац — директор французского «Танцующего музея». Для одной из постановок в Тейт он перевернул отношения между хореографом и танцором: танцор сам мог выбрать исторически важный для него танец. По всей галерее «протанцовывалась» история танца, то есть перед тобой был живой архив 20 века.
— Что может стать предметом искусства?
— Да что угодно. К примеру, директор музея истории города Махачкалы Зарема Дадаева рассказала мне о том, как продавщицы ходят по дворам и кричат «Рыба! Рыба!» — в этом есть и театр, и перформанс. Я пригласила этих женщин на свою выставку, чтобы они ходили и кричали «Выставка! Выставка!» — прекрасный случай минималистической подмены: они продают рыбу — а что продаю я? Можно ли продавать искусство?
На венецианской биеннале произведением искусства стал компьютерный вирус. Сейчас происходит такое, чего раньше просто не могло быть. И все очень быстро меняется, мутирует, перевоплощается. Нет коллекционирования в привычном смысле, кураторы приобрели другое качество, у художников полностью изменилась роль. Но мы по-прежнему можем придумывать бесконечное количество образов.
— Расскажите о самом любимом проекте.
— Мой последний проект «Канат» — самая сложная из моих работ, она требовала большой подготовки и умений, а еще это самый комплексный образ. Мы видим, как Расул Абакаров, потомственный канатоходец, идет по канату над пропастью, и вместо шеста балансирует картинами. С одной стороны, это комментарий о состоянии региональных музеев, которым, к примеру, постоянно урезают бюджет на закупки. С другой стороны, я задаю вопрос о невидимости дагестанской истории искусства. Она не видна миру с его мифическим центром где-то в середине Европы. В работе есть и простые смыслы: размышление о том, на что готов художник, чтобы войти в историю искусств, и метафора того, как страшно что-то создавать.
— Вчера увидела в СМИ прекрасный вопрос: «Можно ли стать известным художником, рисуя при этом полную ерунду?».
— К сожалению, это возможно, хотя что считать «полной ерундой»? Как-то одному скульптору преподаватель дал совет: «Если не можете сделать хорошую работу, сделайте ее большой и красной». Очень многие относятся к искусству как к способу заработать или потешить эго. Они повторяют чужие работы, делают что-то «большое и красное». Мне жаль, что существуют художники с таким ограниченным спектром желаний и ценностей.
— Важно ли понимать искусство или интуитивного восприятия вполне достаточно?
— Надо учиться понимать. У человека есть несколько центров понимания — оно может быть интеллектуальным или эмоциональным. Я воспринимаю искусство на всех этих уровнях. Я плачу перед произведениями искусства, они заставляют меня думать и узнавать вещи, о которых я даже не подозревала. В них достаточно пространства для моей мысли, потому что нет смысла находить одну-единственную истину в эстетике. Понимание требует усилия мысли.
— Как зрителю сразу отличить искусство от «полной ерунды», не тратя лишнего времени?
— Я прошла ту стадию юношеского максимализма, когда сразу решают, нравится тебе человек или произведение. Я всегда даю шанс. Если работа мне не нравится в первые пять минут, я смотрю ее целиком и пытаюсь понять, читаю текст, читаю о художнике. Если и после этого никакой связи между мной и арт-объектом не возникает, я понимаю, что мне это не интересно. Но я все равно не позволяю себе считать это ерундой. Не существует такого маркера, который позволит вам «не тратить время». Только потратив его, вы поймете, вызывает ли у вас эта работа отклик. Это не листание фото в Инстаграме. Это требует чуть больше времени и интеллектуальных усилий.
— Как воспитать в себе хороший вкус?
— Вы спрашиваете меня, предполагая, что у меня хороший вкус? С детства читать детям сказки, чтобы они фантазировали. А еще хороший вкус — это «насмотренность». Надо все время посещать музеи, галереи, разные арт-площадки. И не просто ходить — вы можете увидеть работу и не заинтересоваться ею, но подпись способна полностью изменить ваше отношение к ней. Вот мы видим фотографию: бетонные блоки в музейном пространстве. Хочется пройти мимо. Но на самом деле эта работа Акрама Заатари рассказывает, как во время войны директор Национального музея Бейрута залил бетоном все экспонаты, чтобы спасти их, и так они простояли с 1976-го по 1991 год.
— Скажите, художник — это человек, который все еще живет в башне из слоновой кости? Или в современном мире вам приходится спускаться?
— Я выросла за красивым розовым забором и с реальностью совершенно не сталкивалась. Уважаемые мною эксперты пророчат нашей стране долгую социальную деградацию, но у нас есть выбор. Зачем нам существовать в этой реальности, если можно делать усилия для собственного развития и еще помочь другим?
Я не говорю о политике, но она в моих работах присутствует. Мне тяжелы бесконечные разговоры о непродуктивности власти, о том, что все разворовано и ничего не работает. Я верю в теорию микроусилий: приехал ты домой, в Дагестан, — прочти лекцию, если ты хороший специалист, о чем угодно, ведь это все обучение.
Если нет безумных денег, чтобы все стало хорошо, — можно самим что-то производить: знания или деревянные ложки, неважно. Нашему миру нужен другой тип отношений между людьми. Надо учиться работать, принимая во внимание слово «щедрость». Все идеи уже на поверхности, скоро все учебные ресурсы будут открыты, потому что надо делиться знаниями, глупо их продавать. И нам надо адаптироваться, потому что альтернативное будущее — ужасно.
— Согласны ли вы с Оскаром Уайльдом, что «всякое искусство совершенно бесполезно»?
— Я бы не делала того, что я делаю, если бы не верила в его несомненную пользу. Зачем нужны культура и искусство? Потому что мы не животные. Потому что это рост, который не дает человечеству превратиться в серую массу, лишенную критического мышления. Что касается Оскара Уайльда. Есть история о том, как мой дедушка (поэт Расул Гамзатов. — Ред.) якобы просил не давать ему квартиру на улице Горького в Москве, потому что ее никогда не переименуют в его честь. Когда его спрашивали, правда ли это, он отвечал: «Конечно. Я сам этот слух и запустил». Мне кажется, что Оскар Уайльд просто смеялся вместе с нами над нами.
Фото: Александр Вайнштейн