Никто так не отчитывал меня, как Маргарита Аванесовна Астратьянц, по-школьному — Маргоша, моя самая главная учительница. После выхода очередного газетного разворота с текстами о городе раздавался ее звонок, и я чувствовала, что мне снова 14 и я облажалась с сочинением.
— Света, — кричала мне в трубку Маргоша, — опять у тебя какая-то ерунда! Почему ты пишешь про ассенизаторов, их лошадей и их вонючие бочки? Мы жили духовной жизнью, мы ходили в филармонию, библиотека была для нас вторым домом!
Я вбирала голову в плечи и смущенно хихикала как девочка-дебил. Мямлила, мол, «духовная жизнь» у всей страны была общая, одинаковая, а вот низовая, уличная — разные. И песни разные, и словечки, и происшествия, легенды, герои — у каждого города свои. Неповторимые. Но голос мой звучал неубедительно.
А после вышла книжка. Практически без «духовной жизни». И через недели полторы позвонила Маргоша. Я привычно вобрала голову в плечи. А она вдруг сказала:
— Все прочла. Оказывается, я совсем не знала свой город. Спасибо тебе, девочка.
Так и сказала: «девочка».
И той ночью мне впервые приснились мои герои. И те, кто рассказывал, и те, о ком рассказывали. Они шли, как у Феллини в его «8 ½», бесконечным пестрым хороводом. И часть его я хочу показать вам сейчас. А начну, как полагается, с театральных эффектов.
Итак, вечер, привокзальная площадь, прибытие поезда…
«Вагон в последний раз дернулся и замер. В толпе встречающих мы с тетей сразу же рассмотрели моих родителей, они уже пару лет жили в Махачкале. Мы сели в фаэтон, уложили багаж и поехали по Буйнакского. Вокруг было темно, только горели фонари на фаэтоне, и вдруг впереди: „Бах! Бах!“ — выстрелы. И сразу же откуда-то набежала толпа, забурлила, загудела. Извозчик спрыгнул, нырнул в толпу и через минуту вернулся: „А-а-а, это кровники…“ Вот так меня, семилетнего, встретил город, в котором мне предстояло прожить всю жизнь. Это был 1933 год». (Арсен Серопян)
«Помню Привокзальную площадь. Покрытая округлым речным булыжником, она была затерта до блеска лошадиными копытами, пролетками, фаэтонами и „линейками“. Стоянка их находилась тут же, неподалеку. Там на двойном сиденье в любое время года восседал разодетый, подпоясанный широким красным кушаком улыбающийся владелец и пролеток, и фаэтона Папа Беньяминов. Его ярко раскрашенный фаэтон с фонарем на крыше был исключительно живописен. Папа знал весь город, чуть ли не каждый год он устраивал себе новую свадьбу. Лишь шестая жена, Сара, подарила ему сына. Там же, на площади, на пятачке, огороженном чугунными тумбами с толстой морской цепью, каждый день к пяти часам вечера собирались музыканты-пожарники и играли марши к удовольствию прохожих.
Все знали, что лучшие костюмы в Махачкале шьет Иерохумович, брюки — Куликов, белит стены и потолок Кушельман, лучшую мебель делают армяне-краснодеревщики с фабрики, косметика и маникюр — у Лисянской, даже геморрой ходили лечить к известному Пал Палычу». (Яков Агабабов)
«Как-то у моей одноклассницы дом полностью обчистили, даже шифоньера, стула не было. А с нами в одном классе училась сестра знаменитого Женьки Джэмана. Он в свое время входил в банду „Черная кошка“. Они очень дерзкие были. Как-то среди бела дня обчистили склад на Буйнакского. Подогнали машину и спокойно загрузили товар практически перед носом у отделения милиции, которое как раз над этим складом и располагалось. Когда банду взяли, Джэман свое отсидел и „завязал“. Вот к нему-то и обратились. И через день-два он передал, мол, в такое-то время чтоб близко никого из Надькиной семьи рядом с домом не было. А когда они пришли, абсолютно вся мебель стояла на месте, даже в шифоньере платья висели в том порядке, в котором их оставляли. Все вернули, такой авторитет был у Джэмана». (Арсен Серопян)
«Город имел свой особенный запах и звук: он пах морем, солью, жасмином и акацией… А звуки его… паровозные гудки и перестук колес поездов разносились ранним утром до самых до окраин. А ночью — переговаривались корабли на рейде. Мы уже жили на площади, а было слышно, будто все под окнами! Да, кстати, про окна. Точнее, про балкон. Папа мой был музыкальный, хорошо играл на мандолине. Как-то сидел на балконе, а по бульвару шел человек и что-то там насвистывал. Папа стал ему подыгрывать сверху. Тот поднял голову, а папа ему показывает — поднимайся. Так он познакомился со знаменитым композитором Ахмедом Цурмиловым.
…Вот ты спрашивала про красивых женщин. Да все были красивые, шляпки носили, платья из панбархата… В соседях был профессор Подгорный, у него была очень красивая дочка, Наташа. Весь город ходил в наш двор посмотреть на нее. Под домом было ателье, работали там знаменитые портнихи — Чайка, Венгерко». (Ажа Абдурахманова)
«…В этой комнате на Котрова мы стали жить впятером: родители, я и хозяева — бабушка с внучкой за занавеской. Мы ладили. Только рыбу бабушка эта варила перед субботой всегда несвежую, и от нее был невыносимый запах. Девочка Берта была на год старше меня, бабушка звала ее Беба. Разговоры их я до сих пор помню: „Бабушка, дай сахар!“ — „Беба, зачем тебе сахар, у тебя есть уроки. На тебе гребешочек, почеши головку“.
Чуть позже к нам подселили трех работниц из эвакогоспиталя. Ну, разместились так: мы с мамой на кровати, на тахте врач Ида Львовна, а лаборантка и аптекарь на полу, на старых пальто и одеялах. Так вот, как только Ида Львовна снимала вечером рейтузы, по радио объявляли воздушную тревогу. Мы уже каждый вечер ложимся и в темноте спрашиваем: „Ида Львовна, ну что, уже?“, и как только слышим утвердительный ответ, голос диктора сообщает о начале тревоги». (Нонна Маркозашвилли)
«В нашем дворе жили яркие люди. Бабушка-армянка, Роза Герасимовна, похожая на старушку из сказки: большой нос, клюка и всегда при себе кисет с табаком. Зарядит ноздрю понюшкой, зажмурится и ка-а-ак чихнет! А я любил ее пугать. В рот набирал керосин и спичку подносил, как факиры делают. Дунешь на спичку и такое пламя вырывалось! Она: «Вай!» — и клюкой мне по хребту! Мужа ее дочери звали Истомин дядя Жора. Он все искал, как заработать. И моего дядю Васю подтягивал. Раз они у хозяйки взяли слона из папье-маше, хотели делать таких на продажу. Разрезали его, только ничего не вышло, зря слона попортили. А другой раз дядя Жора решил: будем варить мыло! Из собак или еще из кого-то. Но и с этой затеей ничего не получилось. Тогда дядя Жора пустил жиличку. А она возьми да и тронься умом, стала бегать с топором по двору, все крушить. Дядя Жора с семьей в дальней комнате закрылись, и пока милиция шла, эта жиличка перетаскала со двора в дом два кубометра дров.
Через стенку от нас жили Григоровичи — дядя Коля, его сестра и его жена. Дядя Коля был психический больной. Но безобидный, тихий, аккуратный. Он мне на забор показывал: «Смотри, люди в голубом сидят». Или дяде Васе говорил: «Василь, у тебя под кроватью летчик, он жену убил. У тебя лежит под кроватью». Мы привыкли к его чудачествам и ходили даже смотреть под кровать, чтобы его не обидеть". (Владислав Трунов)
«В начале 50-х пленными немцами был построен дом на набережной, около моста через железную дорогу, куда семья и перебралась. Дом был милицейский и чекистский, в каждой квартире был полковник или майор. Тогда по выходным было принято совершать с женами моцион: пойти в кино, в театр, погулять. Когда жены выходили, мужья говорили им: „Мы по кружке пропустим перед прогулкой“ — и направлялись к будочке „Пиво-воды“, где в пивные кружки им наливали не пиво, а принесенный ими же заранее коньяк».
«В этом доме жил Джамал Султанович Адуков, невысокого роста, сухой, крепкий дядька, всегда в наглаженной рубашке, уверенный в себе, все относились к нему с уважением. Он какое-то время был начальником милиции города. Помню, стоит во дворе отец с друзьям (уже им, наверное, лет по 35, может, 40), выходит Джамал Султанович, они все бросают сигареты на землю. Я говорю: „Пап, что это? Вы же взрослые“. А он: „Джамал Султанович ни секунды не заморочится дать пощечину и отругать, большой ты или маленький. Мы в детстве через это проходили“».
Был шикарный сосед в соседнем подъезде, друг моего деда Наби, Магомед Меджидов по кличке Бандолов. Тоже в прошлом крупный милицейский начальник, оперативник, ловил банды. Сухой, высокий аварский дед, носатый, всегда в шляпе на бритой голове. Ходил с тростью, а в рукояти трости пика. Он женат был на лезгинке, ее звали тетя Сара, непростая женщина была. Как-то он шел с огромным арбузом. У дома женщины на лавочке, говорят: «О, Магомед, какой арбуз!» Он поднял тетю Сару с собой в квартиру, говорит: «Порежь, вынеси, угости соседок». А та: «Что это я буду их угощать?» Он: «Ах так! Арбуз пожалела?!» Открывает шкаф, а там платья, шубы, вытаскивает пистолет и начинает стрелять: чах! чах! чах! Расстрелял все ее вещи". (Наби Абдуллаев)
«В каждом махачкалинском доме еще в 70-х обязательно жила таинственная русская женщина преклонных лет. С ней мало кто общался, и дело не в национальности — она была из другого мира. Неизвестно, чья вдова, неизвестно откуда, нереально интеллигентная, светящаяся… У нас была одна такая, старая-старая, в шляпке… Когда она умерла, на мусорке оказались дореволюционные многотомные «История человечества» и «Естествознание» с фантастическими иллюстрациями. Трудно представить все повороты судьбы, которые ее к нам забросили. Вообще, наши бабки у подъезда — это ходячий полевой материал для этнолингвиста или как их там. Сядут моя бабушка, которая говорила на туркменском (прожила в Туркмении лет сорок), старая кумычка, казанская татарка и еврейка Бася Давыдовна с ее турецким и непрерывно о чем-то трещат. Бедная Ольга Григорьевна с ее бесполезным русским вечно тосковала на краю скамейки.
В нашем же доме жил Сергей Владимирович Сакк. Хирург Божьей милостью, уникальный человек, там видно было дореволюционное воспитание. Мы знали: три длинных звонка — значит, это он. Приходил, садился, начинал что-нибудь рассказывать. Как в 18-м году был в Финляндии случай воровства, как во времена землетрясения кто-то выжил в какой-то Гватемале и почему. У него был уникальный русский язык. Он проговаривал все глухие согласные, медленно, сочно, с кайфом, в устной речи расставлял все запятые, тире, двоеточия. Иностранные слова произносил в оригинале, знал латынь, немецкий и массу других языков. Как-то Сакк нашел в трудах филолога академика Виноградова две ошибки, написал по этому поводу печальное письмо Корнею Чуковскому и попросил моего отца передать его в Москве. Отец обнаружил, что дед Корней уже несколько лет как на Новодевичьем. Письмо пришлось вернуть, и ошибки академика Виноградова остались неисправленными". (Ахмед Магомедов)
«Мы жили недалеко от моря, на углу Леваневского и Оскара, в большом общем дворе. И сейчас, закрывая глаза, вижу, как на соседских дверях ветер колышет куски марли (их вешали как защиту от мух) и они надуваются парусами, и кажется, будто двор плывет куда-то.
Плыла семья Муслимовых с бабушкой Зухрой, у которой руки всегда были коричневого цвета (как потом я понял, из-за хны). Ее сын дядя Муслим, он был парикмахером, стриг всех во дворе, но крепко выпивал, и жена отселила его в отдельную комнату.
Плыла семья Адакиных с бабушкой Шурой во главе. Эта большая, грузная женщина работала в бане на Дахадаева, в мужском отделении, и видела всех дворовых мужиков в чем мать родила.
Плыла семья Ифтаха Кукулиева (во дворе его все звали дядя Боря). На войне он потерял ногу и по утрам надевал протез, а вечером, после работы, снимал его, садился во дворе, закуривал. В эти часы, с зажатой между желтых от никотина пальцев сигаретой «Памир», избавленный от тяжелого, неудобного протеза, он выглядел самым счастливым человеком. Дядя Ифтах работал на вокзале, продавал в сезон овощи и фрукты или мороженое, которое доставал из похожего на сундучок деревянного потертого ящика зеленого цвета. С работы всегда приносил пломбир, тот самый, незабываемого вкуса, и раздавал его детям.
Вместе со всеми плыла и наша семья. Мама, папа, мои братья и я. Мой отец был большой любитель сухого вина. Каждую осень на даче собирали виноград и давили настоящее вино, без грамма сахара. По 500 литров выходило. Мы с братьями залезали в деревянные бочки и топтали грозди винограда. А потом отец разливал отфильтрованный сок по пятилитровым баллонам и ставил их в подвал. На баллоны надевались резиновые перчатки морковного цвета. Когда сок начинал бродить, перчатки, наполняясь газом, понемногу распрямлялись. Спускаешься в подвал, а там в темноте торчат морковные растопыренные пятерни, приветствуют.
Я с семьей давно живу в Израиле, но порой тоскую, а что вы хотите? Тоскую по нашему двору, которого уже нет, по соседям. Навсегда остались со мной и солоновато-рыбный запах порта, куда водил меня отец, ярко-зеленые водоросли в воде и голубой цвет Каспия". (Эдуард Кукулиев)