— Дагестанское изобразительное искусство — как махачкалинский Второй рынок, где есть все и на любой вкус: живые куры, сушеная тарашка, зелень, персики, вареная баранья голова, финики и чабрец, даже браконьерская икра из-под прилавка. Такого разнообразия стилей и направлений я не видела ни в одной из республик Северного Кавказа.
Для меня живопись — это способ «причинения себе удовольствия», это крик: смотрите, какой кайф, какой ритм, и цвет, и свет! Сам процесс подготовки карандаша или кисти уже важен. Если долго не могу решиться и подступить к работе — сажусь и чищу свою палитру, скребу ее два часа. Наша профессия — это профессия обманщика. Мы неживое заставляем дышать и воздействовать на зрителя как живое. Если ты обманываешь плохо — ты плохой художник. А если еще пытаешься на этом заработать бабла — ты говно. Бывает, человек хочет прославиться и начинает рисовать убиенных детей, и вокруг него сразу толпа впечатленных. Они не понимают, что тут не мастерство художника работает, что тут спекуляция на чужой боли и крови. Нельзя делать то, что нравится публике, что наверняка купят, — это развращает и публику, и тебя. Но и идея «художник должен быть голодным» — тоже неправильная. Когда я хочу кушать, не могу думать о живописи.
Я городской человек, но большую часть впечатлений получаю, когда мы выезжаем за город на рыбалку. Там такая тонкая смена освещения, грязь размокшей дороги блестит, как черное зеркало, а тут еще впереди из тумана в абсолютной тишине выплывает строй коров и так же в туман и тишину уходит. Они такие удивительные, эти коровы, нереальные в своей отрешенности, медлительности, самодостаточности, такой коровий космос. Они для меня символ всего живого, они и еще Женщина, которая совмещает в себе символы жизни, юности, счастья. Мне хочется писать ее обнаженной, но так, чтоб нагота одевала, а не раздевала ее.
Иногда все происходит просто, без долгого вынашивания замысла, намешаешь колеров, напишешь одну работу, а колера осталось много. Ходишь, смотришь на новый чистый холст и думаешь: куда бы его намазать? Потом понимаешь — а вот так сделаю, пусть этот цвет доминирует, а сбоку еще кое-чего добавить и вот тут тоже. Потом спрашивают: почему небо такого цвета? Отвечаю, как есть: краска осталась, а к ней уже подобрала другие оттенки и детали. Приземленно? Отнимаю веру в некое «таинство искусства»? Ничего страшного, главное таинство происходит, когда кисть прикасается к холсту и тебе кажется, что ты трогаешь его кончиками пальцев.
При всем уважении к художникам, пишущим на социальную тематику, я никогда за нее не возьмусь, это для меня не предмет искусства, не хочу нести на холст суету. Политика, говорите? Я голосую за рыбалку!
— Думаю, что я до сих пор — а может, и навсегда — большой ребенок. В детстве (я из села Мюрего, сельский пацан) я ложился на пол, клал перед собой альбом и рисовал. Столько лет прошло, а я до сих пор люблю вот так: улечься на живот, разложить перед собой карандаши, все прочее… Потом даже локти болят! Не знаю, мог бы я найти себе питательную среду где-нибудь, кроме Кавказа. Разве что Мексика — с ее цветом, страстью, линией. И живопись для меня — это своеобразная игра, с работами своими цацкаюсь, как с детьми, расстаюсь очень тяжело, с некоторыми только при условии, что смогу их снова увидеть. Хорошо, что на жизнь я зарабатываю как дизайнер и могу работы не продавать.
Потому что мне кажется: тут и проходит граница между искусством и неискусством. Пока ты горишь, пока тебя рвет изнутри желание сделать вот это или то, все нормально. А если включается расчет — начинаешь прикидывать, сколько тебе заплатят, ты уже не художник. А сами деньги… Тут очень смешно, они для меня материал, инструмент, в прямом и переносном смысле. За деньги можно купить краски, холст, снять мастерскую. Но они интересны и как предмет. Некоторые свои объекты я сверху выкладываю монетками. Так можно чешую рыбью сделать или шкуру быка, а можно яблоко выточить из дерева или кошелек и сверху этими монетками украсить. Они разные по оттенкам и выходит очень интересная цветовая игра. Ну вот, опять я говорю это слово — «игра»!
Есть разные художники. Одни ставят перед собой прямо космические задачи, хотят сказать о жизни в целом, нарисовать ее схему. Им неважно, где жить. А мне их космос чужой, он оторван от земного, понятного, узнаваемого. Я и работаю легко, это кайф такой, что если материал закончился — хана! Очень мучительно прерываться, отвлекаться. Хожу по городу, в кармане всегда блокнот. Махачкала — город очень богатый в плане языка, услышу что-нибудь, часть чьего-то разговора, фразу и сразу записываю. Ведь сначала было Слово! А после из этого слова уже вырисовывается сценка, сама работа, название. У меня всегда в названии есть ключ, чтобы человек смотрел и понимал, что я хочу сказать. И мне нравятся животные, вот те же коты, коровы, коза очень красивое и удобное для рисунка животное. А еще люди. Они у меня всегда плотные, телесные, и поэтому, если есть возможность впихнуть в работу облака — я это делаю, чтобы уравновесить, напомнить о небесном, легком в противовес земному.
И если искать слово для определения искусства, то это слово для меня — «доброта».
— У меня пока нет отдельной магистральной идеи. Каждая работа — это отдельная сиюминутная актуальность. И я не хочу быть привязанным к одному течению, одному сечению. Я ищу. Если попытаться обозначить темы, которые меня волнуют, это будут диалог между людьми, «трудности перевода», дагестанские шаблоны, которые нужно сначала осознать, и, наверное, противостояние мужского и женского. Хотя вот за гендерную тему я раз взялся и больше не стану, мне не понравилось, неинтересно.
Так же неинтересно мне работать в чисто традиционном русле. Да, я скульптор по образованию, но это адский какой-то шаблон считать, что если ты скульптор, то руки всегда в глине. А сейчас меня вообще больше привлекает современное концептуальное искусство, где много форм реализации задумок — это может быть инсталляция, фото, видео, может перформанс или акция, я стараюсь не ограничивать себя одной формой высказывания. Сама по себе скульптура (в ее традиционном виде) сжимает рамки художественного высказывания, другое дело, что можно ее использовать как деталь работы, чтобы лучше раскрыть идею.
Сейчас я буду говорить вещи, которые многим не понравятся. Вот, например, понятие Красоты, как ее понимает большинство, — я не принимаю. Если проследить ту же историю искусств, античность, средние века, Ренессанс, то увидишь: каноны красоты расслаивали общество, возвышая одних и принижая других. Там, где проходит граница между красивым и некрасивым, возникает спор, конфликт. Думаю, в будущем этого разделения быть не должно. Еще я не считаю нужным читать художественную литературу. Зачем мне читать историю, которую кто-то придумал про кого-то? Пустая трата времени, я лучше почитаю статьи о современном искусстве, социологии, философии. И понятие «счастье» мне не знакомо, я еще не понял, что это. Удовольствие, которое ты получаешь во время работы? Ну, так я каждую работу заканчиваю и думаю: вау! А через некоторое время понимаю, что сказал немного не то и не так и надо думать о новой работе, новом высказывании.
Работы свои я сопровождаю текстом. Если вдруг он окажется сильнее всего остального, не беда, слово тут просто один из материалов. И в текстах есть подсказки, но не прямые, я иногда намеренно усложняю задачу зрителю, чтобы он включился, услышал меня, а может быть, он сумеет услышать даже больше, чем я сказал. В идеале он должен стать соучастником творческого процесса, а не просто прочесть бирочку и пойти дальше. Кстати, я не уверен, что в Дагестане есть подготовленный зритель, как и коллекционер или галерист, и хотел бы уехать куда-нибудь, поучиться там и там, а после вернуться и здесь, дома, формировать новые открытые художественные пространства. Может, было бы правильным отказаться от диктата галеристов и арт-директоров, а заняться самоорганизацией, делать выставки-однодневки, квартирники, выйти за стены галерей, как-то менять мир. Если бы я не был занят искусством, то, может быть, пошел бы в политику.
Но пока у меня больше вопросов, чем ответов на них.
— Еще совсем маленькой я жила попеременно то в селе, то в Махачкале, потому у меня нет почтительного замирания перед сельской жизнью, как у многих художников, которые выросли в городе, нет и ностальгии по ней, как у тех, кто рос в селе. И в своих работах я свободно перемещаюсь между этими двумя мирами. Помню, в детстве ужасно огорчалась, что у нас нет балетной школы, что у меня нет голоса, чтобы поступить в школу музыкальную: ведь что-то зарождалось внутри, а языка для того, чтоб это все высказать, у меня не было. А вот живопись мне такой язык дала. Все, что мне сложно передать словами, все тонкие чувства, оттенки чувств я могу выразить через цвет и линию. Может быть, я выбрала живопись, чтобы «заговорить», — полноценно я общаюсь с миром именно через нее. И не представляю, что станет со мной, если вдруг мой дар у меня заберут. Может быть, онемею. Может, стану кричать и кусаться!
Самое тяжелое, наверное, — это докапываться до «нелживости» в себе. Бывает такое, что ты в работе не можешь сказать правду, а ведь живопись — это проекция моей жизни, моих переживаний, и тогда я отступаю в сторону, отказываюсь от участия в проекте, даже если сама его затеяла. Была история такая: я начала работу, и ее, еще сырую, один знакомый увидел. Она ему приглянулась, и он сразу заговорил о том, чтобы ее купить. И я с этой мыслью, с этим знанием принялась работать дальше. И тут же работу запорола. Ушла из нее душа, как только прозвучало слово «деньги». Может быть, это неправильное отношение, неправильное восприятие, но вот такое есть, и ничего тут не поделаешь.
И еще есть один большой страх — заговорить чужими словами, мыслями других художников. Если я в своей работе слышу чужой голос, я ее уничтожаю. Раньше пыталась откладывать и писать по ним заново, но те, нижние, слои мешали. Так что я шла, резала и после жгла полотна. Огонь стирает информацию. Это все с детства, мне было совсем мало лет, четыре или пять, когда сгорело наше село. Моя бабушка погибла. Помню мало, только цвет пламени, еще страх и жалость, там ведь люди, животные горели. И когда начала писать, в моих работах было очень много красного, агрессивного красного. Как-то сумела, получилось это перебороть, детские страхи и боль отступили, улеглись, а мой красный стал другим, словно я его приручила. Стал цветом энергии, жизни, творчества. Уверена, что если хватит сил и я сумею зарядить свою работу информацией, если подберу образ, форму, линию, то картина начнет работать, как работает, к примеру, генератор: ведь этот мир нужно менять!
— Если бы я не был художником, стал бы политиком. Хотя и говорят, что политика — грязное дело, хотя и много глупостей политиками говорится, а ее я не терплю, хуже ничего нет. Я и к своей глупости отношусь болезненно, ночь потом не сплю, переживаю. Все оттого, что у меня чувство справедливости сильно развито. Потому и выбрал такое направление в живописи —социальный символизм, так бы я его обозначил.
Первой работой в этом жанре было «Противостояние», там еще нет никакого политического подтекста. Я уже сто раз рассказывал историю. Моя племянница не любила есть первое, а бабушка настаивала, и вот это противостояние девочки и супа я и попытался передать. За столом ребенок, перед ним тарелка с чем-то красным, и на поверхности выведено слово «soup». А потом уже было все остальное: и «Молчание ягнят» с каракулевыми шапками, и «гангстерская» серия, и «Зачистка». Помню, на выставку пришел один очень могущественный в то время человек, застыл перед работой «Танец пулеметных лент» и затем говорит: «С виду ты интеллигентный парень, а такие ужасы рисуешь». И это мне, ненавидящему всякое насилие над личностью, сказал человек, пришедший с кучей вооруженной охраны!
Меня вот спрашивают часто: почему ты женщин не рисуешь? Да я хороших людей вообще не рисую, я рисую Зло, Зло силы, Зло власти, Зло лицемерия, а в женщине настоящего зла нет. Может быть, поэтому среди тех, кому нравятся мои работы, все же больше мужчин. К тому же я не портретист, я пытаюсь изобразить социальное явление, человек тут лишь для лучшего понимания, зритель смотрит, узнает того или другого героя, и ему понятнее моя мысль. И чем опаснее, чем сильнее герой, тем лучше. Отсюда и обязательное название с ключом к пониманию работы. Умение рисовать — это ремесло, нужно думать как художник. Я слишком социален, чтобы просто развлекать публику, если мой мир рушится, я не могу сидеть и рисовать цветочки. Поэтому рассчитываю на умного и деятельного зрителя.
Печально, но я не умею говорить о деньгах и часто удивляюсь, когда мне предлагают сумму больше, чем ожидал. Получается, я сам занижаю цену своих работ. А ведь деньги — это очень важно, и не только для воплощения своих идей. Если бы у меня было много денег, я бы открыл свой фонд, построил бы дома для малоимущих.
Думаю, я больше гражданин, чем художник, искусство для меня — это оружие, и, если мир поменяется, как я хочу, я готов бросить кисть.
— Мама с детства брала меня в свою художественную мастерскую, где я сидела и часами рисовала все, что рисуют дети, — белочек, зайчиков… В моем случае, правда, вместо зайчика был кролик, он там же, в мастерской, жил, и я рисовала его не с открыток, а с натуры. От кроликов я плавно перешла к графике и занималась ею до 9-го класса. А потом пришло время инсталляций. Они у меня всегда начинаются с истории. Раз нашла вырезку из газеты, мол, в Дагестане обнаружили парное захоронение мужчины и женщины, причем женщина была с какими-то телесными увечьями. Кем был мужчина — мужем, который носил больную жену на руках, или рабом, неизвестно. Ну вот так родилась идея работы «Мужчина как средство передвижения». Одному манекену я приделала колеса, второй, женский, утыкала зубочистками, получилось: мужчина — машина, женщина — пассажир. Но пассажир в данном случае — не привилегия, эти зубочистки, они ведь ранят не только окружающих, но в первую очередь ее саму. Женщину озлобляет общество, ей надо защищаться, она ощущает боль, и даже когда выходит на улицу — идет как на бой и на боль.
Если говорить об искусстве в плоскости «мужское-женское», то женщины, думаю, более творческие существа. Неважно, в какой области они себя реализуют. Это могут быть обалденные торты (такие выпекает моя подруга, просто потому что любит печь, сама она их не ест и даже не продает), или прическа, или стиль, одежда, интерьер. А если в плоскости «гений-злодейство», то меня удивляет формулировка «за талант я прощу ему все!» Нет. Для меня не так. Личные качества человека для меня намного важнее и ценнее его таланта.
Еще я не хочу делать работы на политические темы. Была пара идей, пришлось отсечь. В нашем регионе своя специфика, есть опасность, что такие работы не возьмут на выставку, что наживу себе врагов, а я не настолько матерая, чтобы идти напролом. Так что меня пока больше вдохновляют другие темы — связанные с женщинами и Женственностью, с легендами, с местом, где я живу, с памятью моего рода.
Для недавней выставки «Куклоград» я сделала куклу «Желтый сон». Белые руки, точеная головка, и все это посажено на мягкий спелого цвета моток шерсти. Кукла получилась точным отражением меня самой. Я всегда будто бы в спячке, но, когда приходит идея, все делаю очень быстро. Ну и желтый цвет тут необходим, когда меня спрашивают, как я представляю счастье, отвечаю — это солнце внутри меня.
— Если бы я не был художником, был бы цыганом. Это же пестрота, танцы, кони, люди и главное — постоянная смена среды, общества, кочевая жизнь. Может, я ищу в цыганах то, чего недополучил. Сам я, как оказалось, скорее домосед. Уезжал, жил в Москве, а через два года вернулся, мне тут комфортнее. Дагестан — место силы, тут народ такой, даже к камню просто так прикоснуться не может — обязательно сделает орнамент.
В молодости я сильно увлекался французской школой, французскими мастерами, а сейчас смотрю и вижу, как много взял у наших же Ибрагим-Халила Супьянова, Апанди Магомедова, Юрия Августовича. Но на вопрос о моем стиле ничего сказать не могу, не знаю, какими «измами» его определить и нужно ли это. Я всеядный, нет запретной тематики, нет того, что «не позволю себе». И портреты «политических руководителей» нарисую, только не уверен, что они им понравятся. Даже если захочу, все равно не смогу так, как им нужно.
Мне сложно провести грань между искусством и неискусством. Нет критерия. Мне вот все нравится, кроме откровенной пошлости. Думаю, каждый человек — художник, просто не все этим занимаются. Поэтому и вопрос об утрате дара мне кажется нелепым. Если дар есть у каждого, то никуда и не исчезнет, пока ты не исчезнешь сам. Мне вот легче говорить, думать, слушать, когда я рисую. И легче рисовать, когда в мастерской есть еще кто-то, мне не нужна тишина, одиночество и сосредоточенность. Рисовать — это отчасти невроз, а еще удовольствие, зря говорят, что искусство — тяжелый труд, ничего тяжелого — кисточкой махать и получать от этого радость. Вот зачем человек пьет? Чтобы отвлечься от будней, сменить мир простыми способами. И художник, наверное, начинает рисовать и сразу проваливается в нору, ту, что у Кафки.
Если заранее нагружать работу смыслами, то она все равно из них выламывается, никогда не удается сказать так и то, что хотел. Скорее, наоборот, если работа удается, то смыслы нарастают сами, а вот распознают ли их зрители, все равно неизвестно. Я читал, как раньше перед картиной какой-нибудь люди от потрясения чуть ли не в обморок падали, а сейчас разве кто-нибудь упадет? Так что идеальный зритель для меня — это такой, как я, которому все нравится. И дети еще, те, что не заученные пока, ходят, смотрят, понимают. А идеальная судьба художника… Не знаю, может быть, Пиросмани. Но его так жалко, бедолагу, нищенствовал, голодал, умер где-то в подворотне. Может, Пикассо? Но у него все слишком красиво, он слишком заласкан, а у нас в горах камнями ласкают. Пусть будет что-то между судьбой Пиросмани и Пикассо, можно? Пусть будет так.
Фото: Айдемир Даганов