Ее звали Аминт. Шапиль Аминт, что означает «жена Шапи», — в старину в горах Дагестана женщину обозначали через ее мужа. Ей нравилось, чтобы ее называли Херай, на аварском языке это означает «cтарая». А мы между собой звали ее Хераселиндой, или Херосей.
Херося была сестрой моей прабабки.
Ее единственной близкой родней был племянник — мой дед. С ним и моей бабушкой она и жила, когда я с ней познакомилась. Мне только исполнился год, и меня отправили в Чох-Коммуну, чтобы оторвать от маминой груди. Херося попросила оставить меня ей на воспитание, и восемь лет я жила с ней в ауле.
В один из этих годов, лет сорок назад, мусульманский пост выпал на лето, и до вечерней молитвы она выходила в сад и собирала с абрикосовых деревьев самые спелые и красивые плоды, говорила, что это лучшая еда для постящегося. Я любила сидеть с ней в углу веранды, закопавшись в ее овчинном тулупе. Пряталась в нем и подглядывала в мир, раздвигая колючую овчину воротника. Это самое первое, что я помню из своей жизни.
Все мое детство прошло под ее опекой. Соседские дети меня не особенно любили, как обычно не любят всех детей, чрезмерно опекаемых бабушками. В селе у детей жизнь нелегкая. Мои ровесницы с дошкольного возраста и таскали ведрами воду, и пололи грядки, и убирались в доме. У меня был кукольный полулитровый бидончик — в нем мне разрешали носить воду. «Запомни, только ленивые люди носят тяжести! Им лень несколько раз вернуться за ношей. Лучше пойти много раз и принести понемножку». Позже бабушка ругалась с моим учителем, если ей не нравились оценки в моих тетрадях. Меня она за них не ругала никогда. Однажды я слышала, как она сказала своей подруге: «Я воспитываю ее так, чтобы она в жизни делала только то, что хочет сама!»
О таких, как она, говорят: трудная жизнь. Любимого мужа сожрал 37-й год, дочку, 15-летнюю красавицу, убил случайным выстрелом влюбленный одноклассник, единственный сын умер от тифа в двухлетнем возрасте. Я очень хорошо помню фотографию девочки по имени Муит — на веранде, с кошкой на руках. Именно в эту кошку целился мальчик Гамзат из дробовика, пытаясь напугать одноклассницу. Девочка распахнула окна деревянной веранды, а ружье неожиданно оказалось заряженным. Мальчика посадили в тюрьму, где он через несколько лет умер. Пришло горе в две аульские семьи. Она говорила: «Я была на похоронах как камень, там были люди, которые пришли посмотреть на мое несчастье. Я за всю жизнь не проронила на людях ни одной слезы, чтобы враги не злорадствовали!»
Херося очень любила рассказывать про детство. Говорила, что «николай заман», время Николая II, было самое лучшее. «Мы хорошо жили, отец ездил на заработки в Баку и привозил мне хорошие игрушки. У вас сейчас нет таких игрушек! Потом пришел Ленин, и все стали жить плохо, но, говорят, очень хороший человек был. Когда видел бедного человека, снимал с себя рубашку и ему отдавал. Моя мать такая же дурная была. Отец из Баку ей красивые платья привозил, она соседкам их дарила, а сама старье носила. А после Ленина был Сталин, и война началась, это из-за того, что Шапи расстреляли».
Шапи расстреляли по доносу мужа его сестры как врага народа: он увидел в газете снимок немецкого крестьянина за работой и сказал, что плуг немецкого производства намного эффективнее советского. При обыске в доме нашли еще дореволюционный наган с дарственной надписью от друга-белогвардейца. Мужа забрали, и долгие годы Херося надеялась, что он вернется из тюрьмы. Никто ничего не сообщал. Херося сокрушалась, что у нее нет даже могилы Шапи. «Какой у меня был муж! Другим женщинам такие мужья не достаются! За двадцать лет ни разу даже плохо не посмотрел на меня».
Мужа она хвалила всегда: таких мужчин и тогда не было, а сейчас нет совсем. Вот представь себе, говорила она, я приготовила борщ с рисом, а он мне: «Аминт, в борщ рис не кладут». А я сразу ответила: «А я и не положила». Другой бы стал нервничать и доказывать, а он просто промолчал. Такой он был прекрасный человек! В свои 12 лет я не понимала, как эпизод с рисом характеризует мужчину, но с возрастом все стало понятно.
В конце августа 1983 года Хераселинда и я переехали в Махачкалу.
Дома в городе были гигантскими, а наша двухкомнатная квартира наоборот — очень тесной для восьми человек. В крохотной двушке еще и регулярно случались драки: первые два года я и моя старшая сестра Айшат находились в состоянии войны. Когда мы дрались, Херося всегда предлагала мне свою трость в помощь, и эта палка меня здорово выручала.
Бабушка считала, что домашние задания за меня должна делать Айшат. «Нельзя издеваться над ребенком, когда кIудаб рихIи (здоровое бревно) может легко за нее сделать уроки». С учебой у меня все было очень плохо, я получала двойки каждый день. Херося негодовала, что в школе ко мне придираются, ругала Айшат и желала всему миру сгореть в адском пламени.
В Хераселинде очень органично сочеталась любовь к крепким ругательствам и редкая в советское время религиозность. В детстве я знала кулу, алхам и другие молитвы, названий которых не помню. Она учила меня перед едой обязательно произносить «Бисмилляхи рахмани рахим», а после всегда молилась за усопших, начиная с пророка и его семьи, заканчивая всеми мусульманами, просила донести до их душ пищу. Однажды после обеда Херося начала со своего мужа: «Тысячи мусульман делают дуа за пророка, он, наверное, уже сыт. А за Шапи больше некому!»
Когда к нам домой стучались попрошайки, их следовало пригласить войти и накрыть для них на стол. «Человек от хорошей жизни по домам не пойдет! Мой отец всегда говорил, что если даже в дом за подаянием постучался всадник на хорошем коне и в дорогой одежде, ему нельзя отказывать».
Ей не нравилось, что в Махачкале я забыла все, что знала, и отдалилась от ислама. Однажды она пыталась рассказать мне и сестрам обо всех испытаниях, которые нас ждут в ахирате (загробном мире): «Вы будете вариться в огненном котле и тянуть ко мне руки из ада в рай, чтобы я вам помогла, а я возьму свою трость и буду заталкивать вас обратно!»
Несмотря на воинственный характер, внешность ее была ангельской: голубоглазая, белокожая, с мелкими чертами лица. По всему выходило, что много лет назад она должна была считаться первой красавицей нашего аула. На наши расспросы она всегда отвечала: «Я красивая никогда не была, вот моя двоюродная сестра Хажи Марин была красавица, и муж мой Шапи был очень красивый».
Хажи Марин была моложе Хероси лет на 10 и внешне как-то… совсем на нее не похожа. Иногда она приходила в гости к своей старшей кузине. Хажи Марин знала русский язык, смотрела телевизор и была в курсе подробностей личной жизни звезд советского «шоу-бизнеса». Однажды они сели обсуждать падение нравов, и Хажи Марин стала возмущаться нарядами и прическами женщин из телевизора. Только Валентина Толкунова была примером во всем: и одевается скромно, и прическа хорошая, и с одним мужем всю жизнь живет. «Но, однажды смотрю, брови зачем-то начала выщипывать, — возмутилась Хажи Марин. — Я отправила письмо на Шаболовку для Толкуновой и написала в нем, чтобы она перестала выщипывать брови, как остальные кахбал (женщины легкого поведения) в телевизоре. И после этого однажды ее показали, брови не выщипанные. Письмо дошло, наверное».
Херося же телевизор называла душманом — врагом — и говорила, что он «вас за дураков держит, там все вранье!»
Она гордилась тем, что за всю жизнь не сделала ни одного укола и не лежала в больнице. Из медикаментов признавала только вьетнамский бальзам «Звездочка» и тетрациклиновую мазь. Жаловалась на зрение, но спокойно вдевала нитку в иголку. «Женщина бывает, что ли, которая не может это делать? Я наощупь вдеваю!» — говорила она. Мы часто ели очищенные стебли расторопши, потому что «надо чистить печень». Однажды она нащупала у себя в животе опухоль и сама же вылечила ее. Мы собирали рано утром жуков-чернотелок, потом она промывала их родниковой водой и делала настойку. Опухоли не стало, и она прожила еще пятнадцать лет, до девяносто пяти.
Хранила в сундуке подарки: нательное белье для мужа, комплект для сына и ночную рубашку дочери. Все время повторяла: «Ее похоронили в такой тоненькой рубашке. Наверное, ей там холодно!» Сундук был еще дореволюционный, из ее приданого. В нем хранилась и ткань для савана, одежда, в которой она собиралась в последний путь, и круглый флакон с масляными духами, которыми ее следовало надушить.
Она всегда говорила: «Я умру в сезон абрикосов». Так и случилось. Летом 1995 года в Дагестане случился большой урожай абрикосов, а она ушла насовсем, на старое кладбище аула Чох. В могилу она велела положить свои четки, с которыми не расставалась, и подарки для мужа и детей.
Ушла, оставив мне в наследство имя, сундук, любовь к абрикосам и память.