Пиарщица в свободном плавании и, как она иронично называет себя, великий нерусский поэт Саидат Лугуева стала «Поэтессой года — 2017»: жюри признало ее лучшей на Большом городском поэтическом фестивале в Санкт-Петербурге. «Это Кавказ» узнал у Саидат, есть ли жизнь у поэтов в Дагестане, мешают ли стихи стоять у плиты и почему профессию нужно выбирать по душе.
— Я узнала о фестивале, когда его официальный аккаунт подписался на меня в «Инстаграме». Посмотрела профиль, полистала публикации и решила съездить на один из сезонов. Попала на шестой из двенадцати. Мне сказали, что я его выиграла, и пригласили приехать на финал. И если в первый раз я: «Ну выиграла и выиграла, молодец», то победа в финале — и я сейчас не лукавлю — стала для меня неожиданной. Хотя бы потому, что там участвовали и профессионалы, и ребята, которые все время крутятся в поэтических тусовках, и преподаватели. Да и вообще, было много талантливых, крутых участников. А в итоге «поэтессу» беру я, а «поэта» — парень-реаниматолог.
Если честно, до этого фестиваля я думала прекратить писать стихи. Потому что мне обидно, когда пишут гадости под видео, где я их читаю. Выкладывая первый раз свои стихи в «Инстаграм», я не надеялась на большой отклик и удивилась, что многие так искренне мне пишут. Но было и «Во времена имама Шамиля такого не было» или «Глупостями занимается, лучше бы борщ варить училась». Чувак, я варю прекрасный борщ, но при чем тут он? Ладно, это хотя бы смешно. Но когда люди приходят с левых профилей и льют на меня грязь… Я не хочу врать, говорить, что мне по фиг. Мне не по фиг. Я переживаю. И думаю: кто эти люди, почему они такие злые?
Первым человеком, которому я решилась показать свою писанину, был дагестанский писатель Магомед-Расул Расулов. Мне было 17 лет, я работала журналистом и пришла взять у него интервью. И он так поразил меня своей мудростью, теплотой, что я осмелилась спросить, могу ли показать ему то, что пишу. Какой-то рассказ или повесть. Он посмотрел и сказал: «У этого есть будущее, нельзя бросать». И даже когда я очень долго не писала, я помнила его поддержку. Книга «Колдовские ночи», которую он мне тогда подарил, до сих пор лежит у меня дома на самом видном месте и она одна из самых любимых. Это было открытие для меня: дагестанский автор, взрослый человек, дедушка смог написать такое. Одна из главных линий, к примеру, вопрос транссексуальности. Благодаря Магомед-Расулу я иначе посмотрела на это явление. Вообще, мне кажется, что если бы наши люди были готовы о таком говорить, читать, слушать, они бы были добрее.
— Говорят, нельзя ни о чем жалеть, но я, допустим, жалею, что однажды не послала к чертовой матери директора и учителей нашей школы. Это была дебильная — очень дебильная — история. Мы немного баловались на уроке, и учительница подняла меня и приказала выйти из класса. Мне показалось это несправедливым, — шумели-то мы все, и я далеко не активней остальных, — и я отказалась выйти. Она, наорав на меня, пошла за директором. Директор пришла, тоже наорала и выставила меня за дверь. Ну, я и не спорила с ними, не конфликтовала, я никогда не была наглым ребенком. Наоборот, очень старательной и ранимой. Могла прослезиться, если скажут, что почерк какой-то не такой.
Через пару дней директор вызвала меня в свой кабинет и сообщила: «Я выгоняю тебя из школы». Я опешила. «Как? За что?» А она мне: «Ты баловалась на уроке, та учительница понервничала и потеряла ребенка». Я начала рыдать, никто даже не знал, что она беременна. А директор продолжала: «Ты где-то убийца. Поэтому я выгоняю тебя из школы». Вызвала моих родителей, заявила им, что их дочь нарушает общественный порядок. Родители тоже меня поругали. Что ты, мол, нас позоришь.
Еще через пару дней директор решила устроить мне публичную порку. Созвала учительское собрание, позвала меня. Я стою, опустив голову, дрожа от обиды и стыда. А они сидят и обсуждают, что со мной делать — выгнать или пощадить. В этот момент я поняла, насколько взрослые люди могут быть гадкими, низкими и вообще недостойными того, чтобы преподавать в школе. Потому что страх перед директрисой заставил многих моих учителей, которых я любила и безумно уважала, говорить, что я такая-сякая, балованная. Я — и балованная! Все думаю, как им хотя бы стыдно не было? Я была отличница, участвовала в конференциях, выигрывала в олимпиадах.
Я аллергик, и после этого собрания моя аллергия приобрела гипертрофированную форму. У меня были во-о-от такие глазища, я не могла нормально спать, есть, учиться. Наши родственники, приехавшие в гости, узнав всю эту историю, сказали родителям: «Ребята, вы вообще здоровы? Подавайте в суд!»
Впоследствии мы с родителями пошли в больницу к той учительнице, и она, узнав, что происходит в школе, пришла в ужас: «Даже не думайте! При чем тут вы? Это же такая нелепость!» Оказалось, что незадолго до этого у нее умер муж, и на фоне сильного стресса…
Не могу сказать, что другие взрослые потом смогли залатать мою подорванную веру в человечество.
Во многих приличных семьях логика родителей такова: лучше своего накажу, чем поверю, что моросит посторонний. Им очень важно выглядеть нормальными в глазах общества, быть с ним на одной волне. Я не буду приличной, я буду адекватной. Я и сейчас могу поругать свою дочь. Когда надо. И могу не поругать, когда не надо. Второе, на мой взгляд, важнее. А счастливей всего моя дочь кажется, когда я с ней играю. Вовлеченно, с азартом. Или отвечаю на ее вопросы — не «потому что», а с желанием открывать ей мир.
— В мое студенческое время на отделении журналистики в Махачкале учились очень разные люди: сатанисты, рэперы, рокеры, богословы. Был даже парень, который говорил: «Я Иисус Христос, я пришел вас спасти». Девочки из соседнего иняза приходили посмотреть, на самом ли деле мы такие, как о нас говорят. Меня несло от одних к другим и обратно, дружила со всеми. А раз даже попала на тусовку, которую замутили представители сатанизма. Мы думали, там будет рок и весело. Но там оказалось бухло и разврат.
Однажды, когда в Махачкале было еще не принято девочкам носить кепки, я ее страшно захотела, купила, но дойти в ней до пункта назначения не смогла. Докопались, все, кто мог, а особо бдящий негласные традиции ее с меня сорвал и забрал. Но не все можно сорвать. Чуть позже, например, я побрилась налысо. Это не было протестом против общества или эпатажем, просто папа не разрешил мне, жаждущей в 18 лет стать бесподобно красивой блондинкой, перекраситься и сказал: «Лучше налысо побрейся». От обиды я пошла и побрилась. А он только посмеялся: «Все, без косынки теперь не выходи». Я выходила, конечно. Понимаю: то, что я делала в 18, — и бритая голова, и рваные джинсы, и брючный костюм со шляпой — все тогда было чем-то выходящим из рамок. Сейчас каждая третья может позволить себе покрасить волосы в фиолетовый и не быть за это четвертованной.
В конце пятого курса я приехала к отцу, положила ему на стол красный диплом и 150 тысяч рублей. «Папа, — сказала я ему. — Я весь год работала на трех работах, чтобы заработать себе на поездку в США. Тебе надо просто сказать „да“, просто разрешить». Папа под впечатлением то ли диплома, то ли суммы, заработанной не в урон этому диплому, дал добро. Потом, правда, когда я уже была в Америке, звонил и говорил: «Как я мог тебя отпустить, что ты там вообще делаешь?» Что я делала. Я поехала по студенческой программе. Ну то есть ничего особенного, но то, что для всего мира обычная практика, для нас — разрыв шаблонов.
Правда, нас там «кинули». На месте, посмотрев на документы, мне объяснили, что контракт фальшивый, попросили не паниковать и предоставили жилье — комнату в доме, где жили мексиканки и мексиканцы. В ней был один матрас — и все. Я мерзла и корчилась на этом матрасе до утра, а утром села в автобус и укатила в Нью-Йорк. Работы в Америке хватает. Кто-то даже предлагал фиктивный брак, чтобы я могла остаться дольше. Но мой папа бы пешком из Буйнакска дошел в мою фиктивную семью, дал по репе и повез домой. Так что, поработав там-тут четыре месяца, исполнив детскую мечту увидеть Диснейленд, я вернулась в Дагестан и устроилась на работу.
— У меня нет ни пентхауса, ни гаража с Bugatti Type 1936 года. Но даже небольшая квартира и Toyota Rav 4 вызывают вопросы. А откуда, а что, тебе в госучреждении столько платят? С полунамеками на дарителей. Нет, ребята, я вас расстрою. На все это положено мое здоровье, и теперь я просыпаюсь от жутчайших болей в спине. Потому что не выбрала себе работу по душе, а занималась нелюбимым делом. Иногда одновременно двумя и больше.
Надо было выбрать актуальную профессию. Жалею, что не изучала физику. Я была бы офигенным программистом или каким-нибудь физиком.
Однажды я выложила в соцсеть фото в обалденных желтых сапогах. Посыпались вопросы: «Где, почем?» Говорю, в магазине таком-то взяла за пять баксов — не верят. И зря. Да и сейчас, эта футболка на мне стоит триста рублей, пальто две штуки, а кроссовки… не помню. Но тоже копейки. Я, конечно, могу взять что-то дорогое, если понравится, но культ из одежды не делаю. Когда я довольно неплохо зарабатывала и имела возможность брать дорогущее шмотье, девочки спрашивали: «Почему ты не купишь себе кучу крутых платьев?» Я отвечала, что коплю на крутую машину.
Полозкова говорит, что поэт должен опрятно и красиво выглядеть. Не согласна. Он должен выглядеть, как хочет и считает нужным. Понятно, что если перед нами пьяница с дрожащими руками, то это неприятно, но если он начнет читать что-то действительно стоящее, на внешний вид станет плевать.
— Да, у Дагестана есть поэты. Есть даже считающиеся очень крутыми. Я слышала, что это довольно закрытая тусовка. И если я предложу им свое общение, они могут сказать «фи». Поэтому скажу как Маликов про Оксимирона. Я бы не против, но я им не нужна.
Я очень хочу организовать что-то вроде сольного концерта и записать альбом в стиле Дельфина. У меня есть классные знакомые музыканты, которые могли бы помочь. Я знаю, как это должно выглядеть, но это дорогостоящая история, средств на нее у меня нет. А у нас это никому не нужно. Тут лучше помогут начинающему спортсмену.
Даже такой крутой чувак, как Вася Обломов, не нужен в этой стране.
Я не всегда героиня своих стихов. Я могу просто вдохновиться фильмом, чужой историей, сном, просто фантазией. Выложила в сеть одно стихотворение и мне: «Как можно такое писать о мужчине? Он же сейчас сидит, ликует!» Я говорю: «Кто он? Где сидит? Почему ликует? Как его найти?» Не, ну правда, стихи — это не автобиография. Иначе бы Высоцкого поместили в психушку.
Друзья прикалываются: понакидала разных слов, а нам гуглить. Я в такие моменты чувствую себя Оксимироном.
У меня нет страха перед публичными выступлениями, но есть страх перед случайным слушателем. Перед тем, кто в середине моего выступления может выкрикнуть: «Э, чо за фигня? Нормальные вещи делай давай!»
Я уже как-то словила свой хайп. Благодаря перфомансу бывшего мужа. Мы поругались, я с ним не разговаривала и собиралась уходить. И он, кавээнщик, подключил наших друзей и всех своих звездных знакомых, которые записали видео с одной-единственной фразой: «Саидат, успокойся». Лента «Инстаграма» была в недоумении: кто такая Саидат и почему она не спокойна. В общем, это было мило, но ему не помогло. Правда, мы сохранили довольно теплые отношения.
Я как Маргарита — могу просто восхищаться людьми, которые что-то делают хорошо.
У меня в ленте убивают сирийских детей, а Илон Маск запускает «Теслу» в космос. И я понимаю, в каких параллельных вселенных существует одна планета. Мне хотелось бы быть во второй. Созидать, а не разрушать. Делать что-то действительно стоящее, то, что приносит тебе удовольствие и одновременно позволяет не думать о том, на что купить хлеб ребенку.
Я стою на пороге тридцатки и не понимаю, кто я и куда мне идти.