— Мусор в степи хочу нарисовать, слишком много его стало, как ты на это смотришь? — серьезно спрашивает Осман. — Недавно заявил главному экологу района, что нарисую. Негде ступить в степи, всюду этот пластик. Тебе не стыдно, говорю. Нет, отвечает, рисуй, пожалуйста. А ведь я нарисую, резонанс будет…

Осман Суюндиков живет и пишет в самой глубине степи на Севере Дагестана, в райцентре Ногайского района Терекли-Мектебе. До ближайших городов отсюда сотни километров, вокруг никаких искушений, а в двух мастерских художника — никаких гаджетов. Оба помещения — в здании тира и вечерней школы — завалены картинами. Мастерские схожи со столярными: кисти и краски лежат вперемежку с пилами и молотками. Латаный линолеум покрыт опилками.

Осман достает картины, ставит их на пол.

— Осторожно, не испачкайся, — большие, с пол квадратного метра, холсты еще липкие от свежей краски. — Вот это «Детский садик», а это «Вид на мост у аула Сары-Су», а вот это «Весовой контроль» в ауле Карагас…

На полотнах непривлекательные в жизни места выглядят легко и романтично. Краски приглушенные, будто покрыты пылью. Красивыми он видит не только алые маки, но и пожухлую траву в жидкой грязи степных проталин. Рамы полотен аскетичные, черные, без позолоты. Черен и он сам, точнее, коричнев лицом, как и его неизменный рабочий халат.

— Не понимаю, зачем мои коллеги рисуют годами? Работаю очень быстро, иногда успеваю картину за день закончить, а если надоела, то отставляю в сторону и начинаю следующую. Я за месяц однажды написал 20 картин.

Управляется Осман одной левой — правая рука не работает с детства. Когда рисует людей, то полотна напоминают Пиросмани. Когда пейзажи — французских импрессионистов. Преимущественно на картинах — родная степь, которая так схожа цветами с ненарисованной.

— В степи бываю, когда езжу в Кизляр за красками, запоминаю все из окна маршрутки, в студии рисую потом, по памяти, вспыхивает что-то, и я бегу к мольберту. Ногайцам ходить на пленэры некогда: то на поминки, то на «крестины», то на свадьбы идти надо — мы же все друг другу родственники. Рисую недалекое прошлое и настоящее — все, что было в пределах моей жизни. Чаще ногайцы рисуют далекое прошлое. Рисуют юрты, в которых уже не живут. Батыров (воинов. — Ред.), которые остались в прошлом. А я современный быт романтизирую, показываю, что жизнь любить надо здесь и сейчас.

Бывший учитель труда начал рисовать только 10 лет назад. Говорит, его работы есть у покупателей по всему миру, но большая часть — в местных, сельских интерьерах.

— Я народный художник. Некоторым людям я картины дарю. Ценители есть, и даже тайные… На пороге мастерской основанием служил тесаный камень — кирпич. На нем были высечены ногайские орнаменты, кто-то ночью пришел и стащил его.

Из ящика стола Осман достает каталоги художников. Открывает подаренный телевизионщиками из Осетии, которые снимали фильм о нем. Листает страницы, восхищается чужими картинами искренне, без нот зависти: «Смотри, как замечательно нарисовано… А вот эта? Вообще класс!» «Смотри, это пятна, каждый видит в них своё. Вот это пятно похоже на грача», — показывает на забрызганный красками холст какого-то осетинского художника.

— Ваш любимый жанр?

— Абстракционизм!

— Почему не пишете в стиле абстракционизма?

— Краски очень много уходит на него…

У Османа ко многому практичный подход, как у настоящего степняка. Вместо дорогого холста — ткань «двунитка». Сам грунтует холсты, делает рамы, подрамники. Рамы либо не красит, либо красит в черный: недорого и выглядит выигрышно — светлые картины кажутся глубже.

— Когда я в тире рисовал, то там картины из-за плохого освещения были темнее, сейчас у меня мастерская — светлая, кругом окна. Теперь у меня светлые картины — перешел на светлую сторону, — смеется художник.

В мастерской в здании тира теперь склад с картинами. В новой мастерской тут и там разбросано множество лебедей, сделанных из двужильного провода, зеркал и ракушек.

 — Лебеди для меня символ чистоты, — говорит Осман. — Делал их раньше, когда вел уроки труда в школе, учил рисованию и черчению. Раньше был класс труда, но население растет, детей становится все больше, кабинет забрали под другой предмет, и я перешел на улицу, давал ученикам лопаты в руки, девочки брали метлы, а я, как Пифагор, бродил вкруг них, рассказывал теории. Сейчас я только рисую.

Когда-то Осман мог поступить в Суриковское, но не захотел уезжать далеко от родителей и отучился в художественном училище в Махачкале.

— Как получается палитра неяркой степи?

— Я в небо добавляю черный цвет. Черный — это невидимая глазу стратосфера, черного не видно, но он есть, и зритель это чувствует. Здесь необычное небо, в степи оно похоже на землю, оно ее продолжение.

В студии громко играет старый магнитофон, детский голос поет протяжную песню о правительнице Казанского ханства Суюмбийке. Осман делает погромче.

— Суюмбийке ногайцы считают ногайкой, а татары — татаркой, каждый историк пишет свою правду.

—  Вы слушаете только ногайские песни, пока пишете?

— Что играет, то и слушаю. Это ногайская радиостанция «Нога эл», других здесь нет. Целыми днями передают одни и те же песни, лишь изредка разбавляя эфир уроками ногайского языка. Диктор дает описание предмета на ногайском языке и спрашивает у слушателей, как он называется по-ногайски? Люди звонят в эфир, отвечают, иногда ошибаются… Ногайский язык очень богат, но мало кто хорошо его знает.

Сам Осман окружен родным языком. Стол, на котором стоят стаканы с чаем, покрыт ногайскими газетами «Шоьл тавысы», они вообще повсюду, даже на стенах. Там же, на стене, над старым кожаным диваном во всю ширину комнаты висит «Мак в горных расселинах».

— Степь рисовать трудно, здесь нет четких предметов, иногда просто трава с проплешинами белых солончаков… — объясняет Осман. — Горы любой дурак нарисует: легче строить композицию, проще подобрать краски, формы. Но больше половины Дагестана — это степь. Для многих — скучная равнина, ровная доска. А между тем «Степь» - первое серьезное произведение Чехова — в пяти частях, как музыкальное произведение. До этого он писал лишь короткие рассказы…

«Степь» Османа и еще пару работ отобрали для общей выставки дагестанских художников в Махачкале. А раз в год в фойе местного клуба проходит выставка его картин. На просмотр учителя сгоняют школьников, многих из которых он сам же и учил рисовать. Оставляют теплые отзывы, потом расходятся по домам. В этом, говорит художник, счастье.

— Ты вовремя пришел, пока я воду набирал во дворе, а так я иногда закрываюсь и работаю, сейчас так и сделаю, а то зря день потеряю, — на холсте художника кони, пьющие воду из протекающей ржавой водонапорной башни. — Ты оставишь меня одного? Мне легче работать, когда я один.