1−3 сентября в Беслане проходят траурные мероприятия в память о погибших в школе № 1, захваченной террористами в 2004 году. Двадцать лет спустя память о тех трагических событиях жива в сердце каждого жителя Северной Осетии.
Милане Адырхаевой тогда было 4 года. Она оказалась заложницей вместе с мамой Ириной и сестрой Эмилией, которая должна была пойти в первый класс. Ирина погибла, но спасла дочерей. Спустя 10 лет Милана написала картину: мама в виде ангела закрывает крыльями своих детей, сзади полыхает школа. Художница говорит, что с этого началось ее исцеление.
— С детства у меня была мечта стать дизайнером. И эта мечта сбылась. Я прошла онлайн-курс и недавно выполнила свой первый заказ — 3D визуализацию автомобильного салона. Но занятия живописью для меня на первом месте.
Я начала рисовать в очень сложный период. В 2015 году у меня стал проявляться посттравматический синдром. Я как будто выпала из реальности, не ходила в школу, постоянно лежала, мне было очень плохо. Я всегда любила рисовать, но тут захотелось попробовать именно на холсте. У меня не было сил встать с кровати, папа подкладывал мне подушку, раскладывал холст с красками, и я рисовала. Это меня и спасло. Если бы не картины, не знаю, что бы я делала.
Вообще, я училась на ювелира, но ушла со второго курса, потому что начала писать картины. Мне стали заказывать портреты, и я поняла, что нашла то, что люблю, и хочу уделять этому все свое время. Не жалею, что бросила учебу. У меня много знакомых, которые отучились на художника, и все говорят, что педагоги «заглушили» их стиль. Я решила, что буду сама учиться. Пусть это медленнее и сложнее, но намного интереснее.
Когда я почувствовала, что любимое дело становится заработком, мне это не понравилось. Я не шла к этому целенаправленно, просто выставляла работы на личной странице, и мне стали писать: а можно ли купить картину? Приятно, что людям нравятся мои работы, но, если все время уходит на заказы, а не на свое творчество, наступает выгорание. Я стала об этом размышлять и пришла к выводу, что зарабатывать надо на другом, а картины писать только для себя. Так я стала заниматься дизайном.
— Я люблю писать портреты и пейзажи — показывать мир моими глазами. Портреты пишу по фотографиям, а вживую позировал мне только папа — я его рисую с самого детства, уже есть серия. Люблю работать одна, чтобы меня никто не трогал. Когда пишу в мастерской, забываю даже поесть. А раньше я вообще работала только ночью, чтобы меня никто не отвлекал и не было лишних звуков.
Моя идеальная комната — это огромная мастерская с панорамными окнами, из которых видно горы.
Мой любимый художник — Винсент Ван Гог. Мне нравится история его жизни — это первое, что в нем зацепило. Ван Гог — художник, которого вообще не принимали. У меня много книг о нем, люблю читать «Письма к Тео», его рассуждения об искусстве. Моя мечта — съездить в музей Ван Гога в Амстердаме. Я, наверное, буду плакать, если увижу его картины вживую.
— Я верю в Бога, я крещеная, но сняла крестик в 2015 году, когда у меня все пошатнулось. Бывает такое, что я говорю с Ним, прошу о чем-то, благодарю, но в церкви бываю нечасто.
Картину с ангелом я писала, когда мне было очень плохо. Наверное, в более здравом состоянии я бы не рискнула такое нарисовать. Я до сих пор не могу на нее смотреть, потому что помню, с какими эмоциями ее рисовала.
Сейчас я анализирую прошлое и понимаю, что травма проявлялась еще раньше, вроде бы так безобидно: утром я просыпалась, смотрела на небо и говорила: «Мама, доброе утро», а вечером: «Мама, спокойной ночи!» Это был «звоночек», и было много других: я могла биться об пол и кричать, что к маме хочу. Так довольно долго продолжалось. Потом утихло — травма закрылась где-то внутри, а в 15 лет, когда началась перестройка организма, проявилась. Я засыпала в хорошем состоянии, а просыпалась в ужасном, теряла сознание, появились галлюцинации. Мне мерещилась мама, казалось, что я в школе, кричала: «Дайте мне воды!»
— Это странно, но в Осетии плохо развита психологическая помощь. Мы ходили по врачам, мне поставили диагноз «эпилепсия», назначили нейролептики и антидепрессанты, из-за которых за месяц я набрала 12 лишних килограммов, но ничего не помогало. Такое состояние длилось два года. Я думала: проблема ведь в голове, почему я не могу контролировать свою психику? Но у меня вообще не получалось.
Потом из Москвы приехал психотерапевт, который занимается шоковой терапией, и он был единственный, который со мной правильно работал. Он сразу спросил: «Что ты чувствовала, когда мама умерла?» А мне нужно было это чувство выпустить. Люди думают, что ребенка надо отвлечь, заглушить боль, в результате травма остается внутри. Ее заглушили в детстве, а в подростковом возрасте все это выплеснулось. Мы провели несколько сеансов, и мне стало легче.
— Нас поддерживали люди со всего мира. Я помню глаза иностранных журналистов, которые нас расспрашивали. Вообще, удивительно, как много я помню, ведь мне было всего четыре года.
Помню, как мы стояли на школьной линейке, я смотрела на свою сестру Эмилю и завидовала, что она уже идет в школу, а я еще в садике.
Помню, как нас загоняли в школу, и крики: «Быстрее! Быстрее забегайте!»
Помню, как лежала у мамы на руках — у меня в первый же день поднялась температура — и мама шепотом с кем-то говорила. А нам ведь не разрешали разговаривать, услышали и стали кричать: «Давай вставай, сейчас мы тебя накажем!» Перед этим они уже расстреляли девочку, потому что она им говорила: «Зачем вы это делаете?»
Я помню, как вцепилась маме в ногу и говорила: «Не надо, не надо, не уходи!» Она их просила, и они ее оставили. Я спала из-за температуры, мама мне приносила воду. Потом мне рассказали, что мама пошла за водой со стаканчиком, и когда маленькие мальчики, наши соседи, увидели ее, то попросили попить. Мама дала им стакан и сказала: «Милане плохо, пожалуйста, чуть выпейте и оставьте, я ей должна отнести», но дети выпили все, а мама стояла и плакала…
По этим рассказам я понимаю, какой у нее был характер, как она держалась. Она постоянно успокаивала нас с сестрой, говорила, что это представление, что сейчас все закончится, дяди не плохие. И меня это успокаивало, я не помню моментов дикого страха. Помню, как мама гладила меня по голове.
Я даже помню, когда я видела ее в последний раз. Мама закрывала нас с Эмилией, а когда началась самая жесть, стрельба и взрывы, я побежала. Помню, как мама мне кричала: «Милана, стой!» И все. Дальше я ничего не помню. Побежала к Валере Муртазову — это он мне потом рассказал, что я бежала и кричала: «Спаси меня!»
— Все дети, которые там были, вышли оттуда уже взрослыми. Это даже по фотографиям видно. У нас с Эмилей есть снимки августа 2004 года и сентября — видно, что взгляд стал какой-то другой, лица поменялись, как будто два года прошло.
У сестры все было иначе. Она помнит больше, чем я, потому что старше. Но у нее такой характер сильный: когда мамы не стало, она, чтобы защитить меня, взяла на себя роль мамы и хозяйки в доме.
Папа — очень сильный человек, оптимист и для меня всегда был примером. Ему было сложнее всех: он видел своего ребенка в таком состоянии и не знал, как быть. Но он очень мне помог, мы много разговаривали, а когда у меня появилось желание писать картины, он выделил комнату, купил все необходимое, лишь бы я не лежала.
Повзрослев, я стала понимать, как тяжело было Эмиле и папе со мной, им самим нужна была поддержка. Я стараюсь сейчас это компенсировать.
Сестра — экономист, работает в Беслане в центре занятости. Она моя полная противоположность: я человек искусства, а она любит английский язык, постоянно книжки читает. Отца пару лет назад назначили главврачом местной больницы, но он до сих пор занимается заложниками (Алан Адырхаев с 2004 года помогает пострадавшим в теракте получать бесплатное обследование и лечение в Бесланском медцентре. — Ред.).
— Через несколько лет после теракта папа женился на Марине Пак, которая потеряла в школе дочь. Я ее очень люблю и называю мамой. По профессии Марина швея, у нее был свой театр моды, и мы с Эмилией тоже в этом театре учились. Благодаря ей я стала рисовать и интересоваться дизайном. Спустя несколько лет папа и Марина разошлись, но мы до сих пор мы общаемся, и я очень рада этому, потому что мне важно произносить слово «мама».
В этом году я выхожу замуж. Его зовут Амир. Мы познакомились в соцсетях, долго общались, дружили. Мне было страшно знакомиться с противоположным полом, но с Амиром даже по переписке сложилась связь. Он чем-то похож на моего папу — не зря же говорят, что девушки ищут парней, похожих на отца. Если у нас в семье случались проблемы, папа всегда говорил, что это мелочи, главное, что мы есть друг у друга. И у Амира точно так же.
Я долго не могла побороть страх перед громкими звуками, боялась оружия. Помню, ко мне подошел полицейский с автоматом и что-то спрашивал. А я ничего не понимаю, у меня перед глазами пелена, а в ушах бряцанье автомата по пряжке — этот звук в голове остался с теракта. А потом Амир отвел меня пострелять, и с первого выстрела все прошло, я преодолела свой страх. Амир понял, что мне поможет: испытать шок, посмотреть страху в глаза.
— Раньше мы часто ходили в траурные дни в школу. Я была инициатором, меня тянуло туда: ведь это место, где я была с мамой последний раз. И на кладбище тянуло. Но сейчас не знаю, пойду ли туда снова.
У меня есть близкий друг Давид Сидаков. Он мой ровесник, тоже был в школе — его старший брат шел в первый класс. Их отец погиб. Когда мы общаемся, то очень редко вспоминаем теракт. Не то что делаем вид, что этого не было, просто стараемся жить дальше и не вспоминать. Но бывают моменты, когда мы можем говорить об этом, особенно перед траурными днями. Накатывают воспоминания, хочется говорить и отпустить то, что скопилось.
Для меня очень важно, чтобы о теракте не забывали. Я хочу, чтобы мы помнили каждого, кто там погиб: детей, их родителей и учителей, спецназовцев «Альфы» и «Вымпела», и я надеюсь, что так и будет. Я сама сделаю все, чтобы эту трагедию не забывали. Мне тяжело бывает об этом говорить, как и любому человеку. И я понимаю тех, кто отказывается. Но если все будут отказываться, то что тогда останется? Нужно помнить и нужно говорить. Чтобы, не дай Бог, такого больше не произошло.
— Я скучаю по маме, мне ее не хватает, но когда я смотрю на ее фотографии, то улыбаюсь, боль стала светлой печалью. И папа точно так же смотрит и улыбается. Он о маме очень часто говорит, и это мне помогает. Когда обсуждали мою свадьбу, папа говорил: «Мама бы тоже это поддержала». И это не причиняет боль, наоборот, дает почувствовать, что она рядом.
Не у всех получилось пережить теракт. Я знаю, сколько людей до конца не понимают свою травму. Кажется, что 20 лет — это так много, а с другой стороны, как будто за эти 20 лет ты впервые сделал глоток воздуха. Я очень надеюсь, что у других, как и у меня, боль немного утихнет.
Конечно, поддержка родных очень важна. Но нужна правильная поддержка, а иначе можно сделать только хуже. Еще важно заниматься делом, в котором ты себя находишь. Как бы плохо мне ни было, я могла сесть и рисовать — и это было для меня лекарством.
Мне кажется, я полностью исцелюсь, когда сама стану мамой. Очень многим заложникам это помогло. Забота о ребенке стала для них лекарством. Сейчас я могу только догадываться, что буду чувствовать, когда меня будут называть мамой и я буду давать ребенку то, чего у меня самой не было. Это лучшее в жизни.