Московский врач-реаниматолог Магомет Борлаков вернулся в родную Карачаево-Черкесию во время первой волны пандемии, потому что понимал: здесь он будет очень нужен. Вместе с неравнодушными земляками он создал неофициальный координационный центр по борьбе с ковидом, благодаря которому удалось спасти сотни людей и помочь тысячам больных получить своевременную консультацию. Расспросили его об опыте уникальной структуры и о том, что следует поменять в системе здравоохранения.
— Я реаниматолог, врач последнего контакта, как нас называют. Пандемия заставила меня перепрофилироваться и стать врачом амбулаторным — первого контакта. И я видел, как менялись люди за эти два года. В первую волну они просто искали медицинскую помощь, в пятую — искали адекватную медицинскую помощь. Еще мы четко увидели, кто чего стоит — кто способен работать на износ, а кто предпочел отсидеться.
С «короной» я впервые столкнулся в Москве в феврале 2020 года. Еще не было локдауна, паники и всего прочего… Четвертая городская больница. Меня как реаниматолога-анестезиолога вызвали на консультацию по поводу непроходимости кишечника. Пациент говорит: у меня ничего не болит, только кашляю и высокая температура. И вскоре началась череда заражений. Хирурги, медсестры, другой больничный персонал — люди стали болеть один за другим. Я не заболел, я вообще официально ни разу не болел, видимо, постепенно получил иммунизацию и переболел, что называется, на ногах. Потом открыли Коммунарку. Я тогда уже понял, что в Карачаево-Черкесии будет тяжко, так что решил вернуться и работать здесь, в Учкекене.
Был март, республика жила обычной жизнью. Никто еще не верил, что его это может коснуться. Я увидел настоящий массовый нигилизм. Фомы неверующие или ковид-диссиденты были повсюду. Даже те, у кого болели родственники, продолжали отрицать вирус, ходили и разносили его остальным. Как это ни печально, люди пострадали из-за своего менталитета.
— А потом и тут началась эпидемия. Система здравоохранения не могла быстро перестроиться и помочь всем. Во многих больницах страны не было возможности отделить зараженных от незараженных. Амбулаторная помощь сразу просела. Поликлиники закрылись. Критическая масса больных нарастала, люди не могли даже дозвониться до врачей, не говоря уже о своевременной помощи. К июню в Малокарачаевском районе назревала катастрофа. Тогда мы открыли на базе поликлиники кабинет для температурящих, пытались принимать их отдельно. Но нужны были более масштабные меры.
Толчок к созданию координационного центра дал депутат Госдумы Расул Боташев. Сам он уроженец Учкекена и много лет оказывает помощь землякам. Мы собрали всех, кто имел какой-либо ресурс — транспорт, финансы, медицинский опыт. Распределили, кто за что отвечает. За медицинскую часть отвечали мы с медперсоналом местной больницы. Покупкой и доставкой лекарств занимался благотворительный фонд «Ансара», им удалось собрать около 8 миллионов рублей. Плюс добровольцы, которые возили больных, врачей, доставляли лекарства и оборудование. Они врали дома, что ходят на работу, потому что многие домашние были против их деятельности.
— Мы понимали, что местная больница не справится с потоком больных, поэтому решили лечить их по домам. Нужен был транспорт. Кто-то из добровольцев предоставил свой, часть машин мы попросили у больницы — это были старые, списанные автомобили.
На деньги меценатов приобрели лекарства, пульсоксиметры для измерения сатурации, СИЗы, кислородные концентраторы. В команде было 5 врачей, в том числе психиатр, врач УЗИ, терапевт. Все они стали универсалами. В какой-то момент нам стало не хватать фельдшеров: работники больницы или уже были с нами, или отказывались, опасаясь заражения. Тогда мы провели собрание, на которое я позвал медсестер детских садов и школ. Пришли 11 человек. Услышав, что нужно будет надеть СИЗ и ходить по домам зараженных людей, большинство испугалось, но три из них присоединились к нам. Три героини, смелые, скромные и мужественные.
— Удивительно, но за все время существования нашего центра никто из медиков, которые контактировали с больными, сам не заболел. Возможно, переболели на ногах. Лето было жаркое, работали в СИЗах и могли даже не заметить температуру. В самом начале мы договорились, что будем болеть на работе, не понесем вирус домой.
Не было опыта борьбы с этим заболеванием. Был хаос в плане методик лечения, люди массово и бесконтрольно принимали препараты, эффективность которых была не доказана. Мы перестраивались на ходу, подбирая оптимальные схемы лечения. Мы были как пожарные, которые тушат пожар, на ходу меняя тактику и стратегию. Постепенно научились минимизировать медикаментозную агрессию на организм в первые дни болезни.
В то время было страшно всем. Паника, растерянность. Мне звонили из разных регионов, я проводил консультации, никому не отказывал. «Сарафанное радио» работало безотказно. Звонил один пациент, получал помощь, предавал другому, звонил следующий. После 5-тысячного звонка перестал считать.
— Долгое время остро стоял вопрос с КТ-исследованиями. Мы быстро осознали, что делать КТ до седьмых суток от момента заболевания бессмысленно. Какую-то часть пациентов удавалось отговорить делать его раньше времени. Так мы уменьшали нагрузку на аппараты КТ, но все же нужно было делать 70−80 КТ в день. Таких ресурсов у больницы не было, и мы договорились с частной клиникой в Кисловодске. Их аппарат был довольно новым и позволял обследовать пациентов с массой тела более 120 кг, что тоже имело для нас значение. Кто не мог сам приехать на КТ, того возили, помогали.
Научились работать быстро и четко. Создали свой колл-центр. Люди нам звонили, мы тут же отправляли к ним машину, брали мазок, назначали лечение, привозили лекарства. Если было необходимо, везли человека на УЗИ, делали другие анализы. Одна машина ездила «капала» людей дома, другая — делала кардиограмму, проводила забор анализов. Мы закупили 30 кислородных концентраторов и раздавали тем, кто в них нуждался. Тех, кто не справлялся на концентраторе, госпитализировали.
В какой-то момент в Учкекене стало не страшно болеть ковидом: брошенным не останешься, к тебе приедут и помогут. К нам стали приезжать пациенты из Кисловодска, других городов КМВ. Мы старались вести пациента до выздоровления. Если обнаруживалась другая патология, то перенаправляли и контролировали состояние, не бросали.
Больше года мы работали с 8 утра до 8 вечера, без выходных и больничных. В пики эпидемии в день принимали по 100−150 человек. Помню, что был короткий период относительного затишья между первой и второй волной, а потом снова аврал. Тогда к нам присоединились еще несколько медработников местной больницы. Наш центр был своего рода примером союза госучреждения и гражданского общества, который работал четко и очень продуктивно. Я постоянно был на связи с врачами из других регионов, из Москвы. Они удивлялись нашим объемам и общей организации. Чем лучше мы работали, тем меньше работы было у госпиталей.
— К февралю-марту 2021 года терапевты стали возвращаться на свою основную работу в поликлинику и больницу. Наш центр был уже не так необходим. Лечение сводилось к симптоматическому.
В нашей команде никто тогда не спрашивал про деньги. Все работали добровольно, искренне хотели помочь. Это было колоссальное единение людей, готовых в ущерб себе идти и помогать ближнему. Благодаря поддержке все того же Расула Боташева и других меценатов я смог заплатить медикам за их работу, но сделал это уже в конце. Они пришли сюда не из-за денег, но это было нелишним. Поэтому я не всегда понимаю, когда из всех медиков делают героев. Многие из них получают хорошие деньги за свою работу. Другое дело — волонтеры, которым никто не платит. Жаль, что многие из них так и остались незамеченными. К примеру, наши три медсестры. В итоге они не получили государственных наград, их не отметили даже грамотами. Люди, которым они помогли, знают, кто они. Мы знаем, кто они. Это как белые рыцари Готэма из «Бэтмана»: помогли и ушли в тень. Они все такие же медсестры детских садов, спасшие в пандемию сотни жизней.
— Северный Кавказ пострадал от пандемии во многом из-за нашей ментальности. Люди до последнего игнорировали очевидные факты. Недоверие к власти, неверие в опасность пандемии плюс неготовность самой системы медицины — в итоге мы имеем что имеем.
Каждая свадьба или похороны заканчивались приростом ковида: не готовы были люди изменить привычный уклад жизни. Со временем стали осторожнее.
Но пандемия утихает, и все возвращается на свои места. Страх постепенно уходит, а вместе с ним — и благодарность врачам и обещание самому себе заботиться о своем здоровье. Как врач могу вам сказать, что благодарность — это, как правило, сиюминутное явление. Больной человек — слабый человек, и когда он выходит из этого состояния, то старается поскорее его забыть. Это защитная реакция психики, на детях это очень хорошо заметно. Мозг отметает все, что связано с болью и страданием. С ковидом, думаю, будет так же. С другой стороны, люди во время пандемии поняли свою силу. Что, объединившись, они могут сделать очень многое.
— Реаниматолог — последнее звено во врачебной цепочке. До меня все уже попробовали полечить, поэтому нам труднее остальных. Своевременная и правильная диагностика и грамотное назначение в самом начале болезни — это главное. Все это должна делать амбулаторная служба. К сожалению, до пандемии ей уделялось мало внимания. Это не самое престижное направление, и там остаются работать не самые лучшие. Это не выгодно экономически, да и репутационно не очень. Если что-то идет не так, никто не звонит участковому терапевту за советом, все едут в больницу, потому что зачастую не верят в эффективность участкового терапевта. Хотя на самом деле это основное звено. По сути, большую часть людей можно лечить дома, без госпитализации.
Связь между амбулаторным звеном и врачами в больнице должна быть более плотной. Я должен точно знать, как лечили пациента до того, как он попал в больницу. Амбулаторное звено нуждается в укреплении и контроле. Во время пандемии все почувствовали, что персонала не хватает, водителей, фельдшеров, причем машин достаточно, а ездить на них некому. Перенаправление средств и ресурсов из госпиталей в амбулатории позволило бы разгрузить больницы.
— Реаниматологи всегда были теневыми врачами. Можно быть известным хирургом, кардиологом, но нет ни одного известного реаниматолога. Человек к нам попадает в критическом состоянии. Когда ему становится чуть лучше, он переводится в другое отделение и забывает все как страшный сон.
К смертям привыкаешь. Этого не избежать. Мы ежедневно сталкиваемся с самыми тяжелыми пациентами. Смертность в реанимации всегда варьировалась от 25 до 50 процентов. Так или иначе каждый четвертый умирает. Одно дело, если это 90-летний старик с какой-нибудь неизлечимой болезнью, и совсем другое, когда это ребенок или молодой человек, которому жить да жить. Учишься не запускать боль слишком глубоко в сердце. Мы не можем себе позволить быть слишком эмоциональными, иначе не выдержать.
Здесь есть еще другая проблема. Чтобы жить достойно — я не говорю про роскошь, просто достойно, врачу нужно постоянно работать. У вас нет времени ни на что. Если будет свободное время, то не будет денег. Мой пожилой коллега, доктор наук, ему около 80 лет, и он вынужден работать. «Как только я отхожу от стола, мне становится нечего есть», — говорит он.
Людям свойственно сомневаться. Но наши сомнения фатальны. После рабочего дня иду домой и думаю: все ли я сделал, что мог, правильно ли я действовал? Ты выходишь с работы, но работа не выходит из тебя. Поэтому у многих моих коллег лет через пять появляются признаки профессионального выгорания. Единственный выход — постоянно узнавать новое, делать что-то новое. Каждая спасенная жизнь дает силы, отдаляет от выгорания.