У Валеры Роота по прозвищу Немец белоснежная шевелюра и младенчески-светлые глаза цвета каспийского неба. Он сидит, ослабший после тяжелой болезни, супруга Лида хлопочет по хозяйству. Говорят вроде оба, но получается монолог: стоит мужу перевести дыхание, жена продолжает оборванную фразу. Истории накатывают и отступают, как морские волны. Захлестывают квартирку на окраине Махачкалы. Одна, другая — и вот уже канули в бездну пестрые обои и клетчатый диван. Горланят чайки, маячит на горизонте дальний берег, таинственный остров Чечень. Посудина с ветхозаветным названием «Шам» рвется сквозь метель к давно исчезнувшему причалу. Плещет хвостом огромная рыба — не то белуга, не то сказочный Левиафан. Можешь ли пронзить кожу его копьем и голову его рыбачьею острогою? Едва ли. Не вытащишь удочкой прошлое, не схватишь его за язык. Потому и не вписываются истории Валеры в наш прозаический мир, цепляются краями. Но поверить в то, что их не было, и вовсе невозможно. Они слишком живые.
— Я из поволжских немцев, но считаю себя коренным дагестанцем. Еще дед мой тут рыбными промыслами управлял. В конце 1930-х немцев сослали на Урал, и отца тоже, хотя он был здесь одним из первых коммунистов. Родился я в Краснотурьинске, на севере Свердловской области. После войны нас реабилитировали. Вернулись в Махачкалу. Местные ребята в шутку звали меня «товарищ фашист». Познакомился тут с женой. На остров поехали вместе. Она — завмагом, я — водителем ГАЗ-66. Машина, трактор и электростанция — вот и все мое хозяйство. Рыбу-то я и в городе ловил, так что освоился быстро. Тогда на Чечене процветал колхоз-миллионер. Зимой тюленя били, летом едва успевали улов на материк отправлять.
Когда сезон подходит и кефаль идет — море бурлит. Ничто ее не берет. Любая рыба от теплой воды гибнет, а эта чуть ли не в кипятке на мелководье размножается. Чужую икру поедает. Ловить ее тяжело — разве что брезентом. Или двумя сетками. Кефаль преграду чувствует, прыгает — и во второй ряд утыкается. Килька тоже мчит, как лавина, как кисель. Но ее никто не ловит.
На острове в советское время порядок был. Сети запрещенные ставили, но для себя, не на продажу. Могли и осетра погладить чекушечкой. Раньше они такие были здоровые! Кусочками икру пострижешь, засолишь — вообще цимес. Так ее много было, что пропадала — за забор воронам выкидывали. Одной городской бабуле подарили, которая никогда черной икры не видывала. Так она из нее суп для котика сварила.
— Вроде на острове жили, а зверей хватало. Перебирались через пролив с материка. Во время войны волки из Чечни в Дагестан пошли — собаки не справлялись. Лис было много, енотов, зайцев. А теперь — сплошные шакалы. Как стемнеет — плач, вой…
Осенью утки летят. Деды рассказывали, что раньше на Чечене жил слепой охотник. Целился из дробовика на шорох, на свист крыльев. Человек, понимаешь. Интеллект. А наш зять Валера, хоть и зрячий, отличился не хуже. Тут песок сплошной, и трава-то с трудом проклевывается, и все же он огород устроил. Да какой! Синенькие, помидоры, дыни, арбузы… На Новый год кругом снег, а у него под пленочкой укроп и петрушка свежие. Все дивились. У нас мужчина — есть мужчина. Он только рыбачит, а дом, скотина и дети — на жене. Но Валера это дело любил.
В море он отправлялся с напарницей ему под стать — Анькой Барановой. Та лучше мужиков и рыбу ловила, и сетки чинила. Обычно женщина если и ходит на баркасе, то кухаркой. Но у Аньки не было поддержки мужской. Жила с ребенком и матерью. Сама и хозяйством занималась, и рыбачила, чтобы семью прокормить. Сейчас уже старая. Сетки ставить не может, работает в школе истопником. А Валера до сих пор с морем не расстался. Правда, за здоровье ему пришлось любимым делом заплатить. Раньше-то смолил, как паровоз. Мы к нему приставали: «Бросай курить!» Но он все повода ждал, чтобы новую жизнь начать. Однажды случился ураган. Весь двор вместе с огородом за ночь песком занесло. Коровы по крыше бродили. Глянул на это Валера — и завязал с сигаретами.
— Зимой торосы на километры стоят. Моряна даст хорошая, восточный ветер прямой, лед на лед залазит — словно дворцы пятиэтажные вокруг острова вырастают. Порой полоса белая на глазах близится, воду закрывает. Однажды едва проскочили на байде — и лед сомкнулся, на сушу полез. Бугры, кусты — все срезает, как ножом. Сила природная. А мы — на мотоцикле от него улепетываем. Бывало, баркас уходил под лед. Смотришь потом — вода зимняя, прозрачная, а корабль — на дне.
Я тогда на старой посудине работал. На борту было написано «СШАМ» — спасательная шлюпка алюминиевая моторная, но попробуй это произнеси, а потому называли ее просто — Шам. Вмещала тридцать человек. Сбоку воздушные отсеки были. С ними корабль непотопляем, но их давно раскурочили, так что, если б захлестнуло, нам этого удовольствия не предвиделось. В таких передрягах бывали! Но выползали. И все же в шторм старались не ходить. Сидели, загорали на материке, в Старотеречном. Случалось, и по неделе.
Был у нас начальник подсобного хозяйства. Я ему сказал — не поеду. Такая волна, с людьми! Ключи бросил. А он не отстает. Надо ему, видите ли, срочно груз доставить. Говорю: ну смотри, возвращаться не буду. Вышли в море. Метель, качка. Сосульки на носу висят. Когда вал подхватывает и потом резко уходит, от скамейки отрываешься. Если впереди другая волна — совсем страшно. Вода хлещет, дизель заливает. Ведром вычерпываем. Если встанем — сразу ко дну. Рулевой трясется, как в эпилепсии. Я кричу: «Иди в море! Курс прямо на волну!», а он боится, правит к берегу. Начальник, наверное, мокрый был не только от воды. А деваться некуда — назад нельзя. Если груженый Шам боком повернуть, моментально утонет. Четыре тонны муки, да еще 15 пассажиров. Островские, наши. 20 сантиметров вода от борта. Носом идти еще можно, иначе — никак. А там еще меляки! Мороз, ветер… Четыре часа так шли вместо обычных сорока минут. Тут нам катер навстречу. «Правильно идем?» — «Правильно! Скоро на остров поворачивайте». А то еще промахнуться могли в метели. Выйти в море — и все. Директор через день очухался, извиняться пришел. Больше с глупыми требованиями не приставал. Хорошо хоть дети всю бурю под брезентом просидели, опасности не видели.
— Каспийское море — как блюдечко с чаем. Подуй на него с одной стороны — с другой перельется. Первое наводнение на моей памяти случилось, кажется, в 1989 году. Моряна поднялась, а потом сразу, с разворота — северный. Ночью вода пошла. Просыпаемся от того, что волны в стену бьют, к окну подбираются. Выскочила жена за порог, а там уже по пояс. Утка прямо на гнезде плывет. Теленка смыло. Пока вытаскивали животину через заднюю калитку на бугор, совсем про дочку забыли. Она, бедная, сидела в комнате и плакала. Потом супруга спохватилась — там же электрическая печка! Вбежала — шипит, искрит. Тут уж не до раздумий. Будь что будет — плюхнулась в воду и выдернула из розетки. Вскоре по всей деревне свет потушили — боялись, что провода оборвутся, убьет кого. Тогда еще централизованное освещение было, не как сейчас. В темноте надели с директором школы костюмы химзащиты, в которых обычно рыбачили, и пошли по берегу, по дворам — людей выручать. Смотрим — дом, вроде пустой. Кричим: «Теть Мань, ты где?» А она с чердака: «Ничего, сыночки! Я здесь! Ступайте дальше, скоро море уйдет». Старые люди уже знают, что к чему.
К рассвету вода и вправду начала убывать. Мыши плавают, букашки, баллоны газовые, столы. Гляжу — во дворе сазаны возятся. Проплыли под воротами. Кричу сыну: «Женька, поставь доску, чтобы не ушли!» Штук двадцать поймали, и все икряные. До тридцати кило! Разделал, распер палочками и оставил сушиться в сарае. Сестра потом туда заглянула, увидела силуэт здоровый да как завопит: «Кто-то повесился!»
Мы сазанов на бензин у летчиков меняли. А на острове они не котировались. Говорю как-то соседке: «Теть Валь, мы тебе рыбу принесли!» Она: «Ой, спасибо, дай Бог тебе здоровья!» Потом кричит: «Сазан? Это что, рыба? Иди, забери сейчас же». У нее-то красная на уме. Пироги с красной рыбой, соленой капустой и картошкой — это вещь!
Много в тот день добра намокло и уплыло. Когда вода уходит, она все вымывает. Стихия, природа. Но никто не утонул. Выгребли со двора грязь, мальков. А дом особо не пострадал. Быстро высох на жаре. Он у нас из корабельных сосен. Деды с Астрахани возили. Смоляные, ничем их не возьмешь. Когда колхоз развалился и брошенные избы пилили, брус аж звенел. И пах лесом.