Шесть утра. Жара еще не навалилась на остров, но белые ночные мотыльки уже попрятались в кроваво-красной траве солянке. На холм возле моря въехал старенький мотоцикл «Урал» с проржавевшей насквозь коляской и зацепом для байды. Сама лодка тихо покачивалась на мелководье, но водитель и его спутник не спешили.
— На рассвете мотоциклы шумели, а теперь на берегу ни одного, — с сомнением произнес высокий рыбак, заросший черной щетиной.
— Моряна поднимается. К восьми встанет, — просипел из коляски седой дед в огромной выцветшей кепке над крошечным темным лицом.
— Это не ветер, а пыль для моряков, — отмахнулся верзила. — Ступай вперед и посмотри, не видно ли чего.
— Вроде чисто, — доложил седой, пришлепав с берега в мокрых сандалиях.
— Не видел я раньше этого корабля, — щетинистый махнул биноклем на север, где темнело еле различимое пятно.
— Тут каждый день новый, — пожал плечами старик. — От ветра прячутся. Покурим?
Сигареты давно погасли, а моряки еще медлили на холме. Наконец, высокий решился.
— Быстро сделаем круг и вернемся.
Мотоцикл въехал в море и остановился метрах в пяти от берега. Рыбаки с двух сторон взяли канистру с топливом и зашагали вперед. Вскоре байда рванула с места и растаяла на горизонте.
Каспийская Тортуга
Самым живым существом здесь кажется песок. Он со змеиным шипением вьется по тропам, вздымается вверх в безумном танце, расчетливо ведет долгую осаду и берет приступом улицы столицы Дагестана. Ведь остров Чечень — это тоже Махачкала, административные границы которой простираются вдоль моря к северу на сто с лишним километров. По преданию, в XVIII веке тут жили пираты, сподвижники Емельяна Пугачева. Затем каспийскую Тортугу облюбовали рыбаки-старообрядцы. От них на кладбище сохранились каменные астраханские надгробия — рядом с недавними небесно-голубыми крестами. Они-то и назвали остров позабытым ныне русским словом, означающим корзинку для рыбы. И немудрено: осетры, каспийский лосось и кефаль на Чечене водились в изобилии.
В советские времена тут процветал колхоз-миллионер. Старожил острова дядя Вова показывает выцветшие фотографии. Он сам, еще молодой, стоит в пыжиковой шапке и тельняшке рядом с кавказцем в кепке-аэродроме — на фоне памятника усатому революционеру Ермошкину и клуба, одного из самых роскошных в Дагестане. Дядя Вова похож на типичного неунывающего моряка из мультфильмов: красный нос картошкой, щетка рыжих моржовых усов, лукавый прищур.
Повзрослевшие сыновья бодро орудуют ложками. Младшего, Колю, отец отправил на год в армию. Жителей Дагестана военкоматы берут с неохотой, но для русских делают исключение. Даже без взятки обошлось. С военным билетом сыну открыты двери хоть полиции, хоть ФСБ, но он до сих пор на острове. Старший, Артем, выучился на бухгалтера.
— В Москве жил, в Питере работал. И все равно рано или поздно сюда заносит, — пожимает он плечами. — Сам не знаю как.
В лице Артема с годами все больше проглядывает отец. Мы идем по селу мимо старого магазина, переделанного в мечеть. На месте часовни — покосившийся железный крест со следом от пули. Дети играют в прятки в пустых домах, возле памятника Ермошкину пасутся козы. Лицо революционера обезображено давней автоматной очередью. От некогда величественного здания с колоннами остались одни руины.

Фото: Владимир Севриновский
— Как Союз развалился, клуб сперва разграбили, а затем взорвали, — рассказывает Артем.
— Но зачем?
— Россия!
Горожане
Среди песка и холмов, покрытых мелким битым стеклом, ютятся избы. Их скрывают хаотичные заборы из шифера и досок. Порой внутри — крохотный оазис вокруг ухоженной гигантской акации, но обычно — лишь скудный двор с обрывками старых сетей, обрезками поплавков-барбелок, колодцем и дизель-генератором. Его включают, чтобы зарядить мобильные телефоны, посмотреть телевизор и охладить морозильник, где рыба дожидается перекупщиков. Мелкие осетры на острове идут по 150 рублей за килограмм, крупные — по 500, огромные — по 800. В Махачкале они существенно дороже, но рыбакам туда ехать не с руки: товар нелегальный, все должно быть «схвачено». Мясо «красной рыбы» — лосося и осетра — лишь вспомогательный доход. Главная ценность, без которой Чечень давно бы опустел, — это черная икра. Сами островитяне едят ее редко — когда она незрелая и не годится на продажу. Присаливают и режут ножницами вместе с желтым жиром, испещренным красными прожилками.
В пиковые месяцы, май и июнь, черная икра со всего северного побережья Дагестана идет в Москву. Даже если часть фур ловят по дороге, прибыль велика. Но только не для рыбаков. Подобно золотодобытчикам Дальнего Востока, они влачат незавидное существование, но редко бросают свой опасный и тяжелый труд.
Впрочем, унынием здесь не пахнет. Напротив, смех на Чечене слышен чаще, чем в благополучных мегаполисах. Горожане Москвы и Нью-Йорка борются за место под солнцем, стремятся к лучшей жизни и опасаются перемен к худшему. У островных горожан солнце печет повсюду, вместо шаткой карьерной лестницы — надежда после череды неудач сорвать икряной джек-пот на сотню тысяч рублей, а локальный апокалипсис уже наступил с распадом СССР. Чего еще бояться?
Из трубы за железными щитами бьет поток скользкой воды с легким запахом сероводорода. Местные зовут его «артизаном». Это, по сути, новый клуб, куда островитяне съезжаются несколько раз в день — искупаться, порой в одежде, чтобы дольше спасала от жары, и обменяться новостями.
Источник новостей — неподалеку, на холме. Три кавказца воздевают мобильники к небу и благоговейно ловят сеть.
— Мы, нацмены, рыбу не любим, — говорит одноглазый улыбчивый даргинец. — Русские ее три раза в день готовы жевать, а я всю продаю. Меня сюда колхоз пригласил лет тридцать назад. Овец и коз пасти. Сейчас это опасно. С той стороны острова бомбодром. Как начинают палить, земля трясется. Снаряды повсюду падают…
Еще недавно отары паслись возле села. Животные съели и вытоптали траву, на дома полез песок. Теперь по дорожкам бродит только скот самих сельчан. Коз охраняет молчаливая кавказская овчарка. Не лает, даже не щерится. Просто подходит — и этого достаточно. Большие стада отвели дальше, к незарегистрированным кошарам. Те для армейского начальства не существуют. Корабли бьют по мишеням, промахиваются — и рядом ложатся шальные снаряды. Канонада стихает — и люди опять радуются жизни. До следующего обстрела.
— Видишь, какие мы жирные? — даргинец хлопает себя по барабанному пузу. — Значит, сытые! Кони есть, бараны есть. На рыбалку времени хватает. Что еще человеку нужно?
Русалка и маяк
Моряна — юго-восточный ветер — крепнет, вздымает барашки. Байда постукивает на волнах, иногда падая с грохотом, словно на твердый пол. Под защитой длинной Уч-Косы идется легко, а вот в открытом море уже опасно. Но смельчаки находятся: рыбы там больше, а надзирающих меньше. Некоторые даже отправляются за триста километров в богатые осетрами казахские воды, где лодки порой топят пограничники.

Фото: Владимир Севриновский
Корму захлестывают теплые, почти пресные брызги. Моряки стоят у приборной панели, следят за направлением по GPS. Свои сетки помечены точками. Чужие лучше не трогать — за такое могут и убить. Нательные кресты тускло блестят, словно солдатские медальоны.
— Не пережимай. Мотор сдохнет — будешь болтаться, как Конюхов в кругосветке.
Кромка берега с лодками и мотоциклами сжалась в темную полосу, но маяк еще высится над горизонтом. Каждый вечер смотритель — остроносый Леха в кумачовых шортах — включает на нем фонарь. Зачем это нужно в эпоху спутниковой навигации, он лишь предполагает:
— Жахнут враги специальной ракетой — и прощай, ГЛОНАСС. Тогда мы и понадобимся.
Шелестит по песку дряхлый советский мотоцикл. Звякает ржавая кровать, подвешенная вместо гамака. Кажется, случись и вправду атомная война — вся страна станет похожей на остров Чечень. Только без черной икры.
— Недавно приезжал ремонтировать маяк длинноволосый парень. Хиппи, наверное. Встал на берегу с удочкой, в одних шортах. Плывут нацмены, смотрят издалека — ух ты, русская баба без лифчика! Подплывают, видят, что ошиблись. «Салам алейкум!» — кричат. Пацан надивиться не мог, какой здесь народ вежливый. Мы его прозвали каспийской русалкой.
Уютно урчит дизель, молчаливая жена накрывает на стол. На груди у Лехи — незаконченная татуировка, портрет девушки в пилотке со звездой. Тень маяка густеет, подбирается ближе.
— Здесь, на острове, все смешалось. Родственница недавно за нацмена вышла. Я сперва удивился, а потом смотрю — вылитый мой брат, только черный. Как родился сын, отец его обрезал, а бабушка крестила.
Мать Лехи стучит клюкой, привлекая внимание. Она было уехала в Каспийск, но после смерти отца он вернул ее обратно, поближе к себе. Одна беда: зимой, когда море схватывают льды, о врачах можно забыть. Байда на большую землю не пройдет, а вертолеты сюда не летают — дорого. Простой аппендицит грозит смертью. И все равно многие старики, давно порвавшие с морем, возвращаются на остров.
— В молодости хотел покинуть Чечень. Тянуло на подвиги. Тогда смотрителем маяка был отец. «Дурак! — сказал он. — Какая тебе новая жизнь? Посмотри — все разваливается. Сиди здесь и держись за верный кусок». Так и сижу. Тогда его не понимал, а теперь счастлив, что послушался. Пенсия скоро, квартиру в городе дали, а все равно, пока последняя собака не сдохнет и здоровье позволяет, никуда не уеду.
Счастливый Григорий
Григорий — самое счастливое существо на острове. Он толст и полон любви. Вразвалочку, как заправский моряк, он шагает по двору дяди Вовы, проверяет спелость помидоров на крошечных грядках и подолгу судачит с присевшим на корточки хозяином дома. Только хозяйка недолюбливает ласкового селезня и отпихивает его ногой.
— Сколько раз твердила мужу: зарежь этого бездельника! Утки для того, чтобы их есть. Но он приятеля не тронет. Хорошо Гришка устроился, ничего не скажешь!

Фото: Владимир Севриновский
Наталья Михайловна разливает из термоса чай, ставит на стол сливовое варенье и вдруг говорит тихонько:
— Я не люблю море.
Ветер колышет над крыльцом связку засохших килек. У входа — коврик из старой пожелтевшей шкуры белька, детеныша тюленя. В красном углу — икона Богоматери и голограмма с мордами волков.
— Ни разу к нему не ходила по доброй воле. Даже в артизан не тянет. Мне хорошо в городе. Улицы, высокие дома… Так не хотелось возвращаться! Но гостям нравится. Неделю назад приезжала к нам нацменка. Художница, внучка Расула Гамзатова. Легла на песок и говорит: «Ваши пейзажи — мечта творческого человека!» Побыла полчаса и уехала в восторге. А мы остались.
Птицы забились в тень и тяжело дышат, разинув клювы. Только ласточки безмятежно качаются на проводах в ожидании вечерних комаров, да Григорий шлепает по двору и тихонько крякает. У соседей куры поклевали уток, теперь они сидят в разных клетках. Но селезень подружился и с петухом. Этому воплощению глупой радостной любви сложно сопротивляться. Он не выпрашивает преданным взглядом подачку, как хозяйский пес Шарик, но по первому зову следует за дядей Вовой не хуже собаки. В такие моменты знаешь, что это невозможно, и все равно отчетливо видишь, как селезень улыбается.
Облава
Рев моторов, зеваки на буграх — на море «гонки». Стражи порядка в черных масках преследуют нарушителей с открытыми лицами. Байды летают как угорелые, рыбаки прикрывают собой моторы: страшно стрелять по людям, мало кто на это готов. Одну лодку прижимают к берегу, но она скрывается в камышах. Туда егеря не сунутся — загнанные в угол моряки дерутся до последнего.
По селу мечется белокурая женщина в легком цветастом платье. Она тщетно терзает кнопки телефона.
— Где мой Семен?
Абонент недоступен…
— Где мой Семен?
И, в сердцах:
— Будь проклято это море. Одни от него опасности и переживания. Лучше б оно высохло…
Шуршит, ползет песок. Уносит легковесный мусор, искусно обтачивает чистые тонкие кости. Старый моряк, прихрамывая, бредет по берегу.
— Здесь была улица, — заскорузлая рука обводит траву и редкие кусты. — А здесь мы швартовали лодки. Море с тех пор далеко отступило. Да и рыбы все меньше. Мы думали, она никогда не кончится. Заходили в воду — боялись порезаться о плавники. А сейчас детей ловим. У них и икры, почитай, нету. Отпустить бы их, но, если рыбу жалеть — бедным будешь…

Фото: Владимир Севриновский
В окне избы мерцает лампочка. Выключателя нет, свет зависит не от людей, а от рыбы. Нужно заморозить улов — генератор будет работать и днем, не нужно — замолкнет и вечером. Но хозяин дома не огорчится, просто ляжет спать пораньше. Быть счастливым после конца света легко. Избежать падения в пропасть так же приятно, как взмыть в небеса, и при этом гораздо проще. Прекратилась на время бомбежка, дрогнул нож лучшего друга, сын вернулся с моря. Если твой дом и занесут пески, это случится завтра. А пока ты жив и счастлив.
Солнце растет, краснеет, клонится к морю. Леха глядит на часы — скоро зажигать маяк. Все разошлись по домам, только мотоцикл стоит у воды и женщина на холме упрямо набирает один и тот же номер.