Чечень: счастье после конца света

Шесть утра. Жара еще не навалилась на остров, но белые ночные мотыльки уже попрятались в кроваво-красной траве солянке. На холм возле моря въехал старенький мотоцикл «Урал» с проржавевшей насквозь коляской и зацепом для байды. Сама лодка тихо покачивалась на мелководье, но водитель и его спутник не спешили.

— На рассвете мотоциклы шумели, а теперь на берегу ни одного, — с сомнением произнес высокий рыбак, заросший черной щетиной.

— Моряна поднимается. К восьми встанет, — просипел из коляски седой дед в огромной выцветшей кепке над крошечным темным лицом.

— Это не ветер, а пыль для моряков, — отмахнулся верзила. — Ступай вперед и посмотри, не видно ли чего.

— Вроде чисто, — доложил седой, пришлепав с берега в мокрых сандалиях.

— Не видел я раньше этого корабля, — щетинистый махнул биноклем на север, где темнело еле различимое пятно.

— Тут каждый день новый, — пожал плечами старик. — От ветра прячутся. Покурим?

Сигареты давно погасли, а моряки еще медлили на холме. Наконец, высокий решился.

— Быстро сделаем круг и вернемся.

Мотоцикл въехал в море и остановился метрах в пяти от берега. Рыбаки с двух сторон взяли канистру с топливом и зашагали вперед. Вскоре байда рванула с места и растаяла на горизонте.

Каспийская Тортуга

Самым живым существом здесь кажется песок. Он со змеиным шипением вьется по тропам, вздымается вверх в безумном танце, расчетливо ведет долгую осаду и берет приступом улицы столицы Дагестана. Ведь остров Чечень — это тоже Махачкала, административные границы которой простираются вдоль моря к северу на сто с лишним километров. По преданию, в XVIII веке тут жили пираты, сподвижники Емельяна Пугачева. Затем каспийскую Тортугу облюбовали рыбаки-старообрядцы. От них на кладбище сохранились каменные астраханские надгробия — рядом с недавними небесно-голубыми крестами. Они-то и назвали остров позабытым ныне русским словом, означающим корзинку для рыбы. И немудрено: осетры, каспийский лосось и кефаль на Чечене водились в изобилии.

В советские времена тут процветал колхоз-миллионер. Старожил острова дядя Вова показывает выцветшие фотографии. Он сам, еще молодой, стоит в пыжиковой шапке и тельняшке рядом с кавказцем в кепке-аэродроме — на фоне памятника усатому революционеру Ермошкину и клуба, одного из самых роскошных в Дагестане. Дядя Вова похож на типичного неунывающего моряка из мультфильмов: красный нос картошкой, щетка рыжих моржовых усов, лукавый прищур.

Повзрослевшие сыновья бодро орудуют ложками. Младшего, Колю, отец отправил на год в армию. Жителей Дагестана военкоматы берут с неохотой, но для русских делают исключение. Даже без взятки обошлось. С военным билетом сыну открыты двери хоть полиции, хоть ФСБ, но он до сих пор на острове. Старший, Артем, выучился на бухгалтера.

— В Москве жил, в Питере работал. И все равно рано или поздно сюда заносит, — пожимает он плечами. — Сам не знаю как.

В лице Артема с годами все больше проглядывает отец. Мы идем по селу мимо старого магазина, переделанного в мечеть. На месте часовни — покосившийся железный крест со следом от пули. Дети играют в прятки в пустых домах, возле памятника Ермошкину пасутся козы. Лицо революционера обезображено давней автоматной очередью. От некогда величественного здания с колоннами остались одни руины.

— Как Союз развалился, клуб сперва разграбили, а затем взорвали, — рассказывает Артем.

— Но зачем?

— Россия!

Горожане

Среди песка и холмов, покрытых мелким битым стеклом, ютятся избы. Их скрывают хаотичные заборы из шифера и досок. Порой внутри — крохотный оазис вокруг ухоженной гигантской акации, но обычно — лишь скудный двор с обрывками старых сетей, обрезками поплавков-барбелок, колодцем и дизель-генератором. Его включают, чтобы зарядить мобильные телефоны, посмотреть телевизор и охладить морозильник, где рыба дожидается перекупщиков. Мелкие осетры на острове идут по 150 рублей за килограмм, крупные — по 500, огромные — по 800. В Махачкале они существенно дороже, но рыбакам туда ехать не с руки: товар нелегальный, все должно быть «схвачено». Мясо «красной рыбы» — лосося и осетра — лишь вспомогательный доход. Главная ценность, без которой Чечень давно бы опустел, — это черная икра. Сами островитяне едят ее редко — когда она незрелая и не годится на продажу. Присаливают и режут ножницами вместе с желтым жиром, испещренным красными прожилками.

В пиковые месяцы, май и июнь, черная икра со всего северного побережья Дагестана идет в Москву. Даже если часть фур ловят по дороге, прибыль велика. Но только не для рыбаков. Подобно золотодобытчикам Дальнего Востока, они влачат незавидное существование, но редко бросают свой опасный и тяжелый труд.

Впрочем, унынием здесь не пахнет. Напротив, смех на Чечене слышен чаще, чем в благополучных мегаполисах. Горожане Москвы и Нью-Йорка борются за место под солнцем, стремятся к лучшей жизни и опасаются перемен к худшему. У островных горожан солнце печет повсюду, вместо шаткой карьерной лестницы — надежда после череды неудач сорвать икряной джек-пот на сотню тысяч рублей, а локальный апокалипсис уже наступил с распадом СССР. Чего еще бояться?

Из трубы за железными щитами бьет поток скользкой воды с легким запахом сероводорода. Местные зовут его «артизаном». Это, по сути, новый клуб, куда островитяне съезжаются несколько раз в день — искупаться, порой в одежде, чтобы дольше спасала от жары, и обменяться новостями.

Источник новостей — неподалеку, на холме. Три кавказца воздевают мобильники к небу и благоговейно ловят сеть.

— Мы, нацмены, рыбу не любим, — говорит одноглазый улыбчивый даргинец. — Русские ее три раза в день готовы жевать, а я всю продаю. Меня сюда колхоз пригласил лет тридцать назад. Овец и коз пасти. Сейчас это опасно. С той стороны острова бомбодром. Как начинают палить, земля трясется. Снаряды повсюду падают…

Еще недавно отары паслись возле села. Животные съели и вытоптали траву, на дома полез песок. Теперь по дорожкам бродит только скот самих сельчан. Коз охраняет молчаливая кавказская овчарка. Не лает, даже не щерится. Просто подходит — и этого достаточно. Большие стада отвели дальше, к незарегистрированным кошарам. Те для армейского начальства не существуют. Корабли бьют по мишеням, промахиваются — и рядом ложатся шальные снаряды. Канонада стихает — и люди опять радуются жизни. До следующего обстрела.

— Видишь, какие мы жирные? — даргинец хлопает себя по барабанному пузу. — Значит, сытые! Кони есть, бараны есть. На рыбалку времени хватает. Что еще человеку нужно?

Русалка и маяк

Моряна — юго-восточный ветер — крепнет, вздымает барашки. Байда постукивает на волнах, иногда падая с грохотом, словно на твердый пол. Под защитой длинной Уч-Косы идется легко, а вот в открытом море уже опасно. Но смельчаки находятся: рыбы там больше, а надзирающих меньше. Некоторые даже отправляются за триста километров в богатые осетрами казахские воды, где лодки порой топят пограничники.

Корму захлестывают теплые, почти пресные брызги. Моряки стоят у приборной панели, следят за направлением по GPS. Свои сетки помечены точками. Чужие лучше не трогать — за такое могут и убить. Нательные кресты тускло блестят, словно солдатские медальоны.

— Не пережимай. Мотор сдохнет — будешь болтаться, как Конюхов в кругосветке.

Кромка берега с лодками и мотоциклами сжалась в темную полосу, но маяк еще высится над горизонтом. Каждый вечер смотритель — остроносый Леха в кумачовых шортах — включает на нем фонарь. Зачем это нужно в эпоху спутниковой навигации, он лишь предполагает:

— Жахнут враги специальной ракетой — и прощай, ГЛОНАСС. Тогда мы и понадобимся.

Шелестит по песку дряхлый советский мотоцикл. Звякает ржавая кровать, подвешенная вместо гамака. Кажется, случись и вправду атомная война — вся страна станет похожей на остров Чечень. Только без черной икры.

— Недавно приезжал ремонтировать маяк длинноволосый парень. Хиппи, наверное. Встал на берегу с удочкой, в одних шортах. Плывут нацмены, смотрят издалека — ух ты, русская баба без лифчика! Подплывают, видят, что ошиблись. «Салам алейкум!» — кричат. Пацан надивиться не мог, какой здесь народ вежливый. Мы его прозвали каспийской русалкой.

Уютно урчит дизель, молчаливая жена накрывает на стол. На груди у Лехи — незаконченная татуировка, портрет девушки в пилотке со звездой. Тень маяка густеет, подбирается ближе.

— Здесь, на острове, все смешалось. Родственница недавно за нацмена вышла. Я сперва удивился, а потом смотрю — вылитый мой брат, только черный. Как родился сын, отец его обрезал, а бабушка крестила.

Мать Лехи стучит клюкой, привлекая внимание. Она было уехала в Каспийск, но после смерти отца он вернул ее обратно, поближе к себе. Одна беда: зимой, когда море схватывают льды, о врачах можно забыть. Байда на большую землю не пройдет, а вертолеты сюда не летают — дорого. Простой аппендицит грозит смертью. И все равно многие старики, давно порвавшие с морем, возвращаются на остров.

— В молодости хотел покинуть Чечень. Тянуло на подвиги. Тогда смотрителем маяка был отец. «Дурак! — сказал он. — Какая тебе новая жизнь? Посмотри — все разваливается. Сиди здесь и держись за верный кусок». Так и сижу. Тогда его не понимал, а теперь счастлив, что послушался. Пенсия скоро, квартиру в городе дали, а все равно, пока последняя собака не сдохнет и здоровье позволяет, никуда не уеду.

Счастливый Григорий

Григорий — самое счастливое существо на острове. Он толст и полон любви. Вразвалочку, как заправский моряк, он шагает по двору дяди Вовы, проверяет спелость помидоров на крошечных грядках и подолгу судачит с присевшим на корточки хозяином дома. Только хозяйка недолюбливает ласкового селезня и отпихивает его ногой.

— Сколько раз твердила мужу: зарежь этого бездельника! Утки для того, чтобы их есть. Но он приятеля не тронет. Хорошо Гришка устроился, ничего не скажешь!

Наталья Михайловна разливает из термоса чай, ставит на стол сливовое варенье и вдруг говорит тихонько:

— Я не люблю море.

Ветер колышет над крыльцом связку засохших килек. У входа — коврик из старой пожелтевшей шкуры белька, детеныша тюленя. В красном углу — икона Богоматери и голограмма с мордами волков.

— Ни разу к нему не ходила по доброй воле. Даже в артизан не тянет. Мне хорошо в городе. Улицы, высокие дома… Так не хотелось возвращаться! Но гостям нравится. Неделю назад приезжала к нам нацменка. Художница, внучка Расула Гамзатова. Легла на песок и говорит: «Ваши пейзажи — мечта творческого человека!» Побыла полчаса и уехала в восторге. А мы остались.

Птицы забились в тень и тяжело дышат, разинув клювы. Только ласточки безмятежно качаются на проводах в ожидании вечерних комаров, да Григорий шлепает по двору и тихонько крякает. У соседей куры поклевали уток, теперь они сидят в разных клетках. Но селезень подружился и с петухом. Этому воплощению глупой радостной любви сложно сопротивляться. Он не выпрашивает преданным взглядом подачку, как хозяйский пес Шарик, но по первому зову следует за дядей Вовой не хуже собаки. В такие моменты знаешь, что это невозможно, и все равно отчетливо видишь, как селезень улыбается.

Облава

Рев моторов, зеваки на буграх — на море «гонки». Стражи порядка в черных масках преследуют нарушителей с открытыми лицами. Байды летают как угорелые, рыбаки прикрывают собой моторы: страшно стрелять по людям, мало кто на это готов. Одну лодку прижимают к берегу, но она скрывается в камышах. Туда егеря не сунутся — загнанные в угол моряки дерутся до последнего.

По селу мечется белокурая женщина в легком цветастом платье. Она тщетно терзает кнопки телефона.

— Где мой Семен?

Абонент недоступен…

— Где мой Семен?

И, в сердцах:

— Будь проклято это море. Одни от него опасности и переживания. Лучше б оно высохло…

Шуршит, ползет песок. Уносит легковесный мусор, искусно обтачивает чистые тонкие кости. Старый моряк, прихрамывая, бредет по берегу.

— Здесь была улица, — заскорузлая рука обводит траву и редкие кусты. — А здесь мы швартовали лодки. Море с тех пор далеко отступило. Да и рыбы все меньше. Мы думали, она никогда не кончится. Заходили в воду — боялись порезаться о плавники. А сейчас детей ловим. У них и икры, почитай, нету. Отпустить бы их, но, если рыбу жалеть — бедным будешь…

В окне избы мерцает лампочка. Выключателя нет, свет зависит не от людей, а от рыбы. Нужно заморозить улов — генератор будет работать и днем, не нужно — замолкнет и вечером. Но хозяин дома не огорчится, просто ляжет спать пораньше. Быть счастливым после конца света легко. Избежать падения в пропасть так же приятно, как взмыть в небеса, и при этом гораздо проще. Прекратилась на время бомбежка, дрогнул нож лучшего друга, сын вернулся с моря. Если твой дом и занесут пески, это случится завтра. А пока ты жив и счастлив.

Солнце растет, краснеет, клонится к морю. Леха глядит на часы — скоро зажигать маяк. Все разошлись по домам, только мотоцикл стоит у воды и женщина на холме упрямо набирает один и тот же номер.