15 января 2016 года, разменяв девятый десяток лет, в дагестанском ауле Амузги скончалась Патмат Нугаева. Она умерла в своем полуразрушенном доме тихо и незаметно практически для всех, кроме разве что ближайших родственников. «Ничего необычного! — может воскликнуть кто-то. — Именно так ежедневно умирает множество других стариков и старух». Но окажется не прав, ведь на протяжении долгих лет Патмат оставалась последней жительницей некогда легендарного аула, прославившегося на весь Северный Кавказ, да и за его пределами, мастерством своих кузнецов.

15 января 2016 года Амузги тоже умер — в ту же секунду, что и Патмат. Умер окончательно и бесповоротно, разделив печальную судьбу Гамсутля и Кала-Корейша, Кахула и Короды, Лгара и Ухула, Чахри и Санакри, Шулерчи и Кахиба, Маза и Кани и еще множества других дагестанских аулов…

Несколько лет назад на моих глазах в одном из старых кварталов Кубачи разрушился древний дом. Выкрашенный в синий, он стек, подобно потоку ручья, вниз по склону. Это было завораживающе. Это было печально. И — больно.

Старинные аулы умирают: когда — оставленные своими жителями по доброй воле, когда — насильно разлученные с ними. Старые аулы умирают, когда становятся безразличны людям. И в первую очередь, когда умирает память о них, когда замолкают говорящие о них. Но голоса этих людей все еще можно услышать — как, например, голоса амузгинцев. Они говорят о последних выкованных клинках, о том, как были выселены из родных домов, и о возвращении в них. Говорят о живых и мертвых, счастливых и несчастных, отчаявшихся и надеющихся.

Абдулазиз Рабаданов, замдиректора по хозяйственной части в школе:

— Я родился в Амузги 8 января 1960 года. Там была жизнь, да. Пятнадцать или шестнадцать хозяйств, в каждом — по три-пять-семь детей, и все — кузнецы. И мой отец Рашид кузнецом тоже был. Хорошим? Конечно, хорошим! Сабля, которую он делал, давно уже в Эрмитаже хранится. Впрочем, этих сабель он во время войны много наковал — на несколько конных отрядов, когда его на завод оружейный забрали. Кто забрал? Военком же! Отца сначала хотели в конный отряд отправить, а как узнали, что он кузнец, лошадь отобрали да на завод отправили. С ним — еще несколько амузгинцев и кубачинцев…

В нашей семье детей было одиннадцать. Потом двое умерли, так что девять нас осталось. Правда, некоторые из них уже в других местах родились, куда родители перебирались. Но после — снова вернулись в Амузги. Восстановили дом и зажили.

Моих родителей сначала отправили в Агульский район, в аул Буркихан. Выглядело все здорово: папу даже зампредседателем местного колхоза назначили. Но, знаешь, чем он занимался? Ковал ерунду всякую и печки клал. Переживал сильно. А я… Со мной все тоже непросто было. Когда я третий класс закончил, меня в Дагестанские Огни отправили учиться дальше, потом снова в Амузги вернули, где закончил четвертый класс. Да-да, сейчас трудно представить, но в Амузги своя школа была, где 4 класса дети учились! Она, кстати, располагалась в доме одного моего покойного родственника. А в доме моего покойного дедушки мечеть была… Так вот, с пятого класса, то есть с 1971 года, я уже в Кубачи учиться начал. После окончания учебы уехал в Маджалис, где холодильники чинил и шоферил понемногу. Потом — в армию ушел, служил в Польше. И там, в армии, получил письмо: мол, мама при смерти, приезжай! Не успел приехать — 17 октября 1978 года мамы не стало…

Маму мою похоронили здесь же, в Амузги. Как отец переживал! А сам он — уже старенький, слабый. Что мне оставалось делать? Сразу после увольнения я тоже в Амузги вернулся. Устроился на кубачинский Комбинат художественных изделий, где тогда был директором Хамза Кишев. И сам в Кубачи перебрался. Хорошие были времена! По средам и четвергам, то есть в базарные дни, я шел в Амузги, нес родственникам продукты, одежду, которую стирала моя жена, забирал грязное, делал баню отцу и вечером возвращался обратно. Десять лет так жил. А потом наш цех сократили. Вот тут-то я на работу в школу и перешел.

Я тебе сейчас вот что скажу: мой папа умер в 80-м, но до самого конца сильно переживал, что я не работаю кузнецом. Хотя я все умел! Кинжалы, ножи, сабли. Мы же только этим и жили. Помню, когда я учился во втором-третьем классе, уже тогда отцу в кузне помогал. Никогда у меня времени свободного не было! Когда учился в пятом классе, в сенокосное время возвращался из школы в Амузги, обедал, брал косу и — вперед. Потом сестры сено сушили, а я его домой таскал. А ведь еще и каждый день на кузне надо было что-то обязательно делать: хоть канавки на лезвии, хоть точильный камень крутить.

И мама тут же была, потому что в кузнях и женщины же у нас работали. Знаешь, чем занимались? Качали горн и кувалдой стучали, металл плющили. А кувалда, между прочим, около пяти килограммов весит. Говорю же — жизнь! Зачем надо было все рушить?

Хотя я понимаю, что жизнь эта тяжелой была: дороги в Амузги нет — раз, света нет — два, кузнечные изделия продавать все сложнее становилось — три, холодное оружие вообще запретили — четыре. Что было делать? Молодые стали уезжать из Амузги. Дома — рушиться. Старики — плакать и умирать. И аул вместе с ними умер…

Каждый год я прихожу к дому, где родился, на Ураза-байрам. И на Курбан-байрам тоже прихожу то один, то с друзьями. Что чувствую? У меня родители здесь похоронены, что я могу чувствовать? В Амузги я как будто бы встречаюсь с ними — мертвыми. И встречаюсь с живыми — своими односельчанами, своим родом. И мы сидим у моего разрушенного очага, среди моих разрушенных стен и моего заваленного камнями огорода…

Только один дом остался сейчас в Амузги. Один совершенно пустой дом, где еще недавно жила старая Патмат. Разрушится он — не останется ничего. Вот мы с друзьями и ходим туда — то полы помыть, то подремонтировать что-то, то камни укрепить, то говно коровье убрать. А еще всегда сахар и чай там оставляем. Какой дом без чая и сахара! Пусть все, кто заходит в наш аул, смогут погреться, воду вскипятить, чай выпить, помянуть наших родных.

Я сам их часто вспоминаю. Бывает, грущу. А иногда так смешно становится! Представляешь, у моего дедушки со стороны матери красные зубы были! Я в детстве думал, что это потому, что он арбуз любил кушать. А оказалось, что какой-то умелец ему протезы из красной пластмассы сделал. Или вот еще: когда все уже из Амузги уехали, остались тут две женщины — Патмат, про которую я уже говорил, и Пирдауз, ее двоюродная сестра. Две женщины на весь аул, представь! И вокруг — ни души. Так вот, Патмат и Пирдауз несколько лет друг с другом не разговаривали! Сказать почему? Землю они не поделили, где своих коров пасти! «Это моя земля!» — кричала одна. «Нет, моя, ты сюда не приближайся!» — кричала другая. Многое смешным было… Во время Ураза-байрама мужчины вытаскивали каждый по огромному тазику с вареными яйцами и играли на них в карты. А молодежь в лапту играла. Веселились от души! Представь, свадьба заканчивается, жениху с невестой в постель пора, а в этой постели уже самый молодой друг жениха лежит. И, пока ему не поднесут водку и еду всякую, хлеб, оттуда не вылезает. Вот такие мы были! Теперь — не те, хотя Аллах, конечно, помогает. Баркалла (спасибо) ему!

Мой отец говорил, что читал в Коране, будто наши люди рано или поздно вернутся обратно. Верю ли я в это? Не уверен. Что там сейчас людям делать? Разве что только вспоминать. А вспоминаю я везде, где бы ни находился: жару, траву, пот на коже, своих друзей из соседнего аула Шири. «Идем к речке!» — кричат они мне из своего аула. «Идем!» — отвечаю я им из своего. И бежим к речке, где сделали запруду из камней, купаемся, валяемся на берегу. Вспоминаю работавшую в нашей школе учительницу Надежду Ильиничну, приехавшую по распределению в Амузги с Кубани. Очень она строгая была! Вспоминаю пустые и полные дома. Вспоминаю, как, несмотря на запреты родителей, перелезали через обрушившиеся стены, играя в прятки. Как говорили на своем родном языке. Я вспоминаю и как будто возвращаюсь домой. Значит, Амузги хоть немного, но жив.

Гаджи Курбанкадиев, кузнец:

— В 1944 году мою семью из Амузги выслали в Ингушетию, но в 46-м они решили вернуться домой. Не успели порог переступить, как к ним местный работник НКВД заявился. Сказал: «Где были, туда обратно и дуйте!» Но обратно было совсем невозможно. Так что они ушли в Агульский район Дагестана к кунакам своим. Там и остались. Там мой дед умер. Там я родился. Но потом — так случилось — долгое время жил в Киргизии. Оттуда в армию ушел, потом конюхом работал, затем — фотографом. А в 76-м пришлось мне в Дагестан вернуться. Приехал я. И что? Я никого не знаю, меня никто не знает. Но было у меня важное преимущество: к тому моменту я — один из немногих — умел снимать на цветную пленку. Тут это диковинкой было. Вот я и стал снимать. Разное фотографировал: подарок унцукульских мастеров для Брежнева, строительство Чиркейской ГЭС, 125-килограммовых баранов. Большие деньги начал получать!

А дальше… В 1979 году журнал «Вокруг света» опубликовал статью про Амузги: мол, вот какое село было, а теперь все — ни одного мастера-кузнеца не осталось. И так, блин, мне больно стало! И в голове прямо что-то засело. Думаю: дай-ка попробую сам что-то делать, ведь и папа мой всю жизнь ковал, а дед и вовсе в 36-м со своими клинками на Парижской выставке побывал. Рассказал о своих мыслях отцу. А он мне: «Посадят тебя, дурак!» Тогда за изготовление холодного оружия ведь 4 года давали. Но я — упрямый. Так что в 92-м все же начал свои эксперименты. Год я только учился у отца молоток держать! Вставал ежедневно в четыре утра и давай стучать по 16−18 часов подряд. Мороз на улице, жара — мне пофигу! Уголь правильно учился жечь, любой удар просчитывать.

«Абдал амузган» — так называли меня когда-то кубачинцы, что значит «дурной амузгинец». Знаешь почему? Потому что, когда я работаю руками, мой мозг гуляет где хочет. Но мне это однажды очень помогло. Я же вот с чем мучился: начинаю отбивать и раскатывать остывающий булат, а он лопается постоянно. Натуральным образом лопается! Что делать, не знаю. Но однажды отбиваю я булат в очередной раз, а сам в окно смотрю. И как-то мозг у меня опять поплыл. Увидел я самого себя как будто откуда-то сверху: вот я огонь разжигаю, вот металлические пластинки раскаливаю, вот молотком стучу, а потом как будто с этими самыми пластинками захожу внутрь огня. И не понимаю: почему мне не жарко? Почему мне не жарко, если в печи температура 1250 градусов?! У меня нет ответа… Но я был в этом огне! И я увидел, до какого оттенка металл должен в нем прогреваться! Увидел, как правильно его нужно ковать, потому что был в тот момент и между пластинками металла. Я увидел все то, что было мне необходимо. А через некоторое время пришел в себя. Подумал: «Вот, блин!» И тихо пошел из мастерской домой…

Тот клинок я решил отдать на гравировку кубачинцу — Расулу Абдуразакову. Он же мне сделал штамп для моего фамильного клейма — две летящие навстречу друг другу сороки… Это было в 1995 году. Но меня и сейчас иногда перемыкает — секунд на 5−6. И тогда я вижу удивительные картинки того, как и что мне нужно делать. И за это я должен был честным в своей работе, должен не возгордиться и затаптывать ногами всю ту грязь, что окружает человека. То есть — жить с чистой душой и с чистыми помыслами.

Я не плохо живу. Лучше многих. У меня дом, семья, машина, любимая работа. Все хорошо. Но вот чего жаль: младший мой сын учится, пытается что-то в кузне сделать, с 10 лет на кинжалах канавки режет, а старшие — нет. «Руки, — говорят, — беречь надо!» Но я все равно верю, что амузгинское мастерство никуда не уйдет, потому что, вспомни, откуда вышла птица Феникс? Правильно, из огня, как и наши клинки.

Дай Аллах мне поработать еще хотя бы лет десять…

P. S. Гаджи Курбанкадиев скончался в декабре 2019 года.

Абдулхалик Рабаданов, председатель Общественной палаты города Избербаш:

— Для меня Амузги — это всегда дорога. Почему? Сейчас поймешь…

Амузгинцев выселили в Чечню в течение 24 часов. Не всех, нет. Сначала треть аула отправили в тыл рыть окопы под Майкопом или на фронт. Вторую треть забрали ковать шашки на оружейный завод. А остальных — в основном женщин и детей — заставили уехать в Чечню. Это было во время войны. Когда уже после Победы люди вернулись в Амузги с заводов и фронтов, их отправили вслед высланным. Так было с моим отцом. Он встретился с мамой в Сулевкенте Курчалоевского района. Это был 1947 год.

Объясняли ли людям что-то? Да куда там! Мама вспоминала: тем, кто отказывался ехать, грозили трудовой колонией. А тут уж, согласитесь, лучше без разговоров в Чечню, чем в колонию. Мама плакала. «Нам, — вспоминала она, — не дали даже подушки для детей взять, теплые вещи собрать». А ведь у нее тогда уже трое моих братьев родилось, сестра, мои двоюродные братья с ней ехали. На арбах всех везли, на телегах до Мамедкалы, а оттуда уже до Чечни пешком. Холодно было очень. Многие умерли. Если у какого ребенка мама умирала, его в Губден отправляли, в детдом… Уже много лет назад, когда я учителем работал, мы нашли в Губдене двух моих двоюродных братьев. В последний раз мы видели их, когда им по 9 и 11 лет было, а тут — уже женатые, мало что помнящие…

В Чечне мы жили до 57-го. Я сам в чеченском Сулевкенте родился. Родители рассказывали, что очень тяжело там было. То и дело случалась резня. Кто резал? Да, чеченцы. Амузгинцев же на их земли заселили, когда чеченцев депортировали. Но некоторые из них сбегали. Приходили к нам и резали мужчин за то, что те их дома заняли.

Но худа без добра не бывает, я считаю. Из-за этой резни нам, амузгинцам, и разрешили вернуться в Дагестан. Как все обрадовались! Кто-то тогда осел в Мамедкале, а часть сельчан — как мой отец — в Амузги поехали. «Зачем?» — спрашивал я у него много лет спустя. «Мы же кузнецы! — говорил он. — Непривычно нам сельским хозяйством заниматься. Нам не земля, нам руда нужна!» А в Амузги всегда много руды было, из которой потом металл делали — наши предки, предки наших предков. Или лес. Как для рыбы море, так для амузгинцев важен лес был, потому что — только представь! — сколько древесного угля для кузнецов нужно. Поэтому в былые времена в наш лес жителей других сел не пускали. И к реке не пускали особо, потому что там мельницы стояли на воде и специальные камни вращали, на которых наши деды клинки точили… Все когда-то было, хоть и тяжело, да.

Я сам там учился, а вместе со мной — еще 17 ребят. Всего же хозяйств в Амузги было двадцать — это я хорошо помню, потому что мы, дети, по очереди пасли наших коров, и моя очередь раз в 20 дней наступала. Еще соседей помню. Хорошие они были, свои. Прямо около нашего дома Билаловы жили. Чуть дальше — Курбанкади. И все, все, кроме разве что вдов, — кузнецы. Кто лучше, кто хуже, но ковали все и всё: оружие, иголки — все, что может в хозяйстве пригодиться! Я, ребенок, тогда подмастерьем был, маленькие ножи делал, косы, поэтому до сих пор всю технологию помню. И с кубачинцами мы дружили, хоть и, школьниками, дрались с ними иногда. Но кто в школе не дерется? Детские конфликты. Ерунда! Зато, когда в 82-м мой папа умер, на его похороны в Амузги столько кубачинцев пришло, сколько, наверное, на похоронах у Брежнева не было. Все черное от людей стало!

А я… Знаешь, когда речь про Кубачи заходит, больше всего дорогу вспоминаю, точнее, тропу. Как зимой мы по ней на осликах везли из Кубачи продукты. Как летом гоняли по ней на велосипедах, убирая каждый скатившийся камушек — нас к этому с детства приучали, говорили, что за каждый такой убранный с дороги камень Всевышний тебя когда-нибудь непременно отблагодарит. Как смотрели с тропы на каменную стенку — единственное, что сохранилось от некогда покинутого жителями за одну ночь села Ашты. И представляли, как именно по этой тропе всего пару сотен лет назад совершались набеги — амузгинцами, аштынцами, кубачинцами. Или как тогда, зимой, здесь шла моя мама со своими сельчанами в Чечню…

Мама умерла в 80-м. И до последнего проклинала эту власть. И брат мой старший, родившийся в 38-м, проклинал. А как иначе, если она, власть эта, развалила наше село, погубила наше ремесло. Про ту же тропу я тебе вот что еще скажу. Знаешь, почему мы ее не расширяли? Чтобы милиция к нам не ходила особо! Порядок вот какой был: мы, дети, сидели на крышах и по очереди смотрели на тропу. Как замечали, что кто-то идет, тут же сообщали про это взрослым. И — все! Работа в кузнях тут же прекращалась, потому что все знали: производство холодного оружия — статья и срок. Так что, когда чужак добирался до села, его уже как ни в чем не бывало на годекане встречал старший, приглашал покушать, водки попить или водички холодной, а потом провожал обратно… Смешно, да. Но ведь совершенно ненормально!

Мужчинам, наверное, так говорить не принято, но я все равно скажу: я очень скучаю. Скучаю по родителям, по этой тропе и по самому себе — тому, что был совершенно свободен, что мог в любой день, хоть зимой, хоть летом, выйти из дома, взять ружье, отправиться на охоту — хочешь, на куропатку, а хочешь, на медведя. Ты, кстати, знаешь, что однажды я, будучи студентом, недалеко от Амузги один на один медведя положил? То-то… Сейчас такой свободы нет уже. Да и не будет.

Муминат Рабатова, портниха:

— Правда это или нет — не знаю. Но вот что бабушка моя покойная рассказывала, а ей — ее бабушка: в позапрошлый век в лес, что прямо около Амузги растет, казаки прискакали. Что смогли вырубить — вырубили. Что не вырубили — сожгли. И в огонь этот кидали женщин. И детей кидали в огонь. А в соседнем селе Ураги и конями всех топтали.

Еще рассказывала: хлеба не было, потому что ту пшеницу, что удавалось на склонах выращивать, власти забирали, чтобы солдат на фронте кормить.

Много что она рассказывала, сейчас и не упомнить… Как дедушка без вести на войне пропал. Как осталась с пятью детьми на руках. Как умерла от запущенного мастита первая жена моего отца: вернулась в Амузги из Чечни уже совсем больная, лежала все время, а у нее вместо молока гной из сосков тек. Трое детей от нее у папы моего осталось. Моя мама вырастила и их.

А я. В 66-м я родилась прямо там — в Амузги. И всю-всю молодость там провела — жила, но 10 классов не закончила. А уж потом в Мамедкалу переехала со всей семьей. А как останешься, если родители старые совсем стали?

Переживали ли? Немножко. Особенно папа. Для него это ведь уже не первый переезд был. Первый во время войны случился в Чечню. Из Чечни его забрали в Орджоникидзе — на вагоноремонтный завод, там тогда сабли ковали. Проверяли их так: если клинок железную сетку разрубит, значит, хороший. Папины клинки сетку рубили… Хороший он мастер был. Может, поэтому его обратно в Амузги только в 1950 году отпустили?

Даже в Мамедкале папа только на амузгинском языке говорил… Хочешь, скажу, как на нашем языке «дом» будет? Хъал! Но мы тогда всего этого не особо понимали — своими делами заняты были. Сначала учились на всяких курсах и в институтах, потом сестра моя учительницей стала, а я в портнихи пошла. Хорошая работа это раньше была: ничего не продавалось, а одеваться красиво все любили, особенно — невесты. Ко мне очереди стояли!

Знаешь, что самое смешное? Сама-то я замуж так и не вышла. Бабушка говорила: «Если к тебе парень подойдет — это харам!» Вот мы с парнями и не общались.

Уже потом, когда я в Волгограде училась, мне парень один очень понравился. Но его родители были против меня, а я так больше никого и не полюбила. Меня, конечно, сватали, но я сказала: «Как я за человека выйду, если его не люблю!» И осталась одна.

Тяжелая жизнь у нас была. Воду на спине таскали, в лес ходили — дрова рубили, летом сено косили, на себе вязанки несли. С 7 лет девочки в Амузги уже работали! В 3 часа утра нас мама каждый день поднимала, чтобы до пяти мы джурабки связать успели. В пять мы шли коровам сено давать и сарай чистить. Кизяки делали на зиму. А в 7 утра пешком в Кубачи отправлялись — в школу. Из школы вернулась — дойка начинается, к роднику сходить нужно, ну, и так далее. А ведь еще и в кузне папе помочь нужно было — крутить камень, на котором он клинки точил. Вот мы все по очереди и крутили. Так много работы было, так много… Поиграть? Да что ты! Редко на это времени хватало, да и игрушек не было же! У меня, например, только небольшая деревянная кукла, которую мне папа сделал. Так я жалею, что оставила ее в Амузги при переезде… Обычно же так было: захочешь погулять с подружками, обязательно берешь с собой сумку с пряжей. Ходишь туда, сюда, а сама, не останавливаясь, вяжешь все время. А просто так поболтать… Если мама за этим застукает, так нас ругала!

Но вспоминаю я сейчас обо всем этом и улыбаюсь, представляешь? Как там красиво! Там чистый воздух, земляника везде, малина. И еще: там до сих пор пахнет моим детством. И этот запах — такое счастье, такое тепло, такой уют. Это запах — мой папа Курбан, такой добрый, мягкий, такой… Кажется, я сейчас заплачу.

Али Нугаев, строитель в Кубачи:

— Если ищешь последнего амузгинского кузнеца, то это — я, потому что, когда все побросали свои дома, я остался дома. Радовался ли этому или переживал? Это тут вообще ни при чем! Дело в другом: у меня просто не было выбора. Все мои братья женились и уезжали, женились и уезжали — в Махачкалу, в Мамедкалу, в Уркарах, в Избербаш, много куда. А я остался в Амузги жить с Патмат, моей мамой, как и положено младшему сыну. И сестра моя младшая тоже в Амузги осталась.

Сестра была с мамой все время, пока та не умерла. А я — вплоть до 2000 года, когда женился и тоже переехал. В то время мне исполнилось 24 года. Получается, что в 24 для меня и кончился Амузги. А начался… С самого рождения начался.

Ты спрашиваешь, что я про него помню. А я почти ничего не помню — не знаю даже, как так получилось. Может, потому что работал постоянно: и тогда, в детстве, и потом. Дел же полно было! Коровы были у нас, сено надо было делать, в кузне поработать, всякие другие житейские заботы. Семья наша большая же. Десять детей мама родила. Правда, трое умерли. Один — когда маленький совсем был. Другой брат в армии погиб. А потом еще сестра от давления, потому что очень много переживала…

Сложнее всего, конечно, с кузней оказалось: когда из Амузги все уже уехали, мы ее с братом перенесли поближе к дому, мотор-дизель купили и установили, чтобы шлифовать и точить кинжалы легче было, а еще — чтобы свет ночью горел… Хотя… нет. 

Как оставить маму? Никак. Она и сама там тосковала. Жаловалась, бывало, что и поговорить-то не с кем. Но жаловалась так — скорее, по привычке. Потому что, пока силы были, она часто в Кубачи ходила — то на базар, то по делам, то к подружкам своим поболтать. Любила она это дело.

Я тебе скажу сейчас то, что мало кто знает: на самом деле мама очень хотела из Амузги уехать! Очень! Когда мы совсем еще маленькими детьми были и сама она была молодой, как она нашего отца уговаривала. А он — не соглашался. «Хотите, — говорил, — уезжайте отсюда, а я останусь!» Упрямый он оказался человек. Мама его переупрямить не смогла. Ну, мы и остались. А когда в 97-м папа умер, мама уже сама уезжать не захотела. Отказывалась, сколько мы ее ни упрашивали. «Старая я уже, — говорила она. — Привыкла здесь. Не хочу в другое место!» Боялась перемен? Не думаю. Думаю, что просто понимала, что осталось ей недолго, а умереть дома мечтала… Не тащить же ее силой!

Характер у мамы непростой был, конечно. Пока были у нас в Амузги соседи — ее двоюродная сестра Пирдауз, а еще другой наш родственник Курбан с женой Гаджикыз, бывало часто, что ссорилась она с ними. Правда, и мирилась быстро. Но гостей принимать любила, тонкие чуду делала — кто ждать мог, а кто торопился, тем яичницу жарила…

Я сказал тебе, что ничего не помню про детство? Да, так и есть. Но при этом я часто рассказываю своим детям про Амузги. Вспоминаю, как мы жили, как каждый день по три километра туда-сюда ходил, чтобы в школу попасть, как воду таскал. Как не было у нас ни магазина, ни почты. Как ближайший врач работал только в Кубачи, так что иногда ждать его очень долго нужно было. Как лечились сами, чем умели. Простыл, скажем, кто, так мама выжимала из лука сок, смешивала его с маслом и нам в носы капала. Или травки заваривала всякие. Я подвожу своих детей к нашему дому. Напоминаю им, как мы приходили сюда к их бабушке в гости. Дети радуются, конечно: они мою маму любили. Но как-то так все время получается, что, если сравнивать, у них детство счастливее выглядит, чем у меня. Так что не думаю, что они, когда вырастут, будут часто в Амузги приходить. Сложно их за это винить. Хотя и обидно очень…

♦ ♦ ♦

Раскаленная солнцем тропа петляет по прожаренному боку горы Цице, что отделяет Кубачи от Амузги. Справа — склоны с то и дело спотыкающимися коровами, обломки старинных стен да древний источник с ледяной водой. К скобе тонкой веревкой привязана кружка — пей, если хочешь, главное, не забывай заткнуть пальцем дыру в донышке. Слева — обрыв, за которым виден аул Кубачи. Мы идем в Амузги: я, моя жена Заира и ее брат Абдуразак, чтобы попробовать сделать невероятное — оживить аул. Спустя примерно полчаса уже расставляем фигуры женщин и детей. Расставляем, где только можем: в заваленных камнями от разваливающихся стен амузгинских дворах, в оконных проемах, на крепостной стене, на поле и на кладбище, у двери в хлев и под аркой, бывшей когда-то единственным въездом в аул.

Поднявшийся ветер уронит все эти фигуры через несколько минут. Но пока они еще стоят, чудо случается. Оживают дома Гаджи и Муминат, Абдулазиза и Абдулхалика, Гаджикыз и Курбана, Патмат и Али, Рабадана и Пирдауз, всех тех, чьи имена известны или забыты. И кажется, что сейчас в Амузги снова зазвучит детский смех, грохот молотков, женские разговоры, стариковское ворчание, свадебная зурна, гул застолий, скрип велосипедных колес и стук вареных яиц. Может, все это действительно можно услышать? Здесь, а еще в Гамсутле и Кала-Корейше, Кахуле и Короде, Лгаре и Ухула, Чахри и Санакри, Шулерчи и Кахибе, Маза и Кани — и еще во множестве других дагестанских аулов. Почему бы и нет?