КАК СПАСТИ МИР

Марина Ахмедова, Андрей Ванденко, Кира Машрикова, Анна Кабисова, Владимир Севриновский, Светлана Анохина, Заира Магомедова, Тимур Агиров – пишущие и снимающие авторы "Это Кавказ", в отличие от самого проекта, в журналистике не первый год. У каждого – присущее только ему понимание профессии и своего места в ней. Но из мозаики мнений, рассказов, часто разочарований, а иногда даже просто бессильных стонов – вырисовывается картина, которая, кажется, позволяет приблизиться к разгадке смысла журналистики, над которым бьются, наверное, с самого ее появления.

В детстве я мечтал стать ученым. Окончил институт, защитил диссертацию по финансовым моделям, но даже она не приблизила меня к заветной цели. Все встало на места, лишь когда я занялся журналистикой. И вправду, знаменитый физик Лев Арцимович сказал: «Наука – лучший способ удовлетворения личного любопытства за государственный счет». Разве не тем же занимаются журналисты? Мы путешествуем по изумительным местам, общаемся с потрясающими людьми, видим то, о чем и мечтать не смеют покупатели дорогих туров, а самое удивительное – за это счастье нам еще и платят!

Такой секрет надо хранить в тайне, иначе журналистами захотят стать все, кто не попал в науку, но сохранил живое человеческое любопытство. Поэтому специально нанятые люди внушают обывателю, что эта профессия – скучная, неприятная и даже почти позорная. Самоотверженно отводя от нас удар, они гонят пропаганду и джинсу, строчат черный пиар, ведут тупые передачи – словом, делают все, чтобы приличные журналисты работали, не опасаясь серьезной конкуренции.

Благодаря их стараниям я и не подозревал обо всех преимуществах этой благословенной профессии и стал журналистом по чистой случайности. Однажды я понял, что совсем не знаю, в какой стране живу. Слова «Тыва», «Ямал» и «Адыгея» звучали волшебно, но что за ними таится? И я отправился в путь по всем регионам России. По тундре я ехал на нартах оленеводов, а по знаменитому Колымскому тракту – лежа в шкафу на дне полицейского уазика. Я ночевал в землянке последнего носителя культуры сахалинских нивхов и видел, как хантыйский шаман пляшет с бубном под иконой Николая Чудотворца. Ну как об этом не рассказать?

Так я постепенно становился журналистом. Через год вернулся в Москву и зашел в офис к прежним коллегам, с которыми мы строили торговые центры. У меня был наготове миллион историй, но прежде я вежливо поинтересовался, что с ними случилось за время моих странствий.

– Подготовили проектную документацию, – ответил один директор.

– Отбились от камеральной проверки, – похвастался другой.

– Получали зарплату и ждали бонус, – честно признался третий.

В тот миг я понял, что назад дороги нет.

Тогда я не мог и представить, что страшный и ужасный Дагестан вскоре станет для меня вторым домом.

Первая моя статья об этой республике резко выбивалась из общего потока, больше напоминающего хронику происшествий. Один читатель даже предположил, что на Кавказе сделали специальное селение для столичных журналистов, где актеры изображают нормальную жизнь, в то время как по остальным аулам бродят бородачи с Калашниковыми. Другие решили, что за пиар Дагестана мне заплатил бешеные деньги глава соседней Чечни. С тех пор почти на каждый материал о Кавказе набрасывалась толпа ненавистников. Благодаря их крикам я понял, что двигаюсь в верном направлении. Ведь нет в России другого региона, представления о котором большинства россиян были бы так далеки от действительности. К тому же, кавказцы, привыкшие к самому жуткому и оскорбительному вранью, почти не обижались на горькую правду – в отличие от жителей парочки других республик, впадавших в бешенство от малейшей критики. За это я опять благодарю друзей-псевдожурналистов, изрядно потоптавшихся на юге России.

Прорыв наступил через полтора года. Помогли украинцы. Постоянная ненависть к иному народу – тяжкий, изматывающий труд. Почти невозможно с утра и до обеда ненавидеть одну нацию, а потом до вечера – другую. После Майдана тысячи кавказофобов переключились на братьев-славян, и нам сразу стало легче дышать. Но я все равно льщу себя надеждой, что в изменении имиджа Дагестана, в том, что каждый год сюда приезжает все больше туристов, есть и моя, пусть крохотная, заслуга.

Одно время я переживал, что у меня гораздо меньше врагов, чем полагается приличному журналисту. Когда меня впервые обещали убить (мой этнографический интерес распространился на даму сердца некоего джигита), я похвастался более опытной коллеге.

– Ха! – сказала она. – Мне каждую неделю грозятся!

Сейчас ситуация с врагами постепенно улучшается: ведь если долго жить в обществе, рано или поздно захочется не просто фиксировать изменения, а деятельно улучшать его. Но всякие улучшения для кого-то выглядят ухудшениями. Дагестан – арена противоборства самых разных сил, и это меня радует. Куда скучнее, если пришел лесник, разогнал всех неправильных и заставил правильных ходить строем, скандируя благодарственные речевки.

Да простят меня враги, но самое ценное – это все-таки друзья. Я особенно благодарен профессии за знакомство с людьми, которые стали для меня ближе, чем братья и сестры. Среди них – не только коллеги, но также герои интервью и ученые-антропологи – любопытство у нас одно на всех, и мы помогаем друг другу.

В своей работе я разочаровалась, наверное, пять лет назад. Помню, пришла домой, села прямо на шкафчик в прихожей, с сумкой, в обуви, и начала рыдать: «Ашура, я не успела!» Обливалась слезами, а свекровь обнимала и целовала в голову: «Такая же дура, как я. Как хорошо, что ты не врач, Кирочка, как хорошо…»

Я не понимала ее. Она проработала много лет в скорой помощи и спасла десятки жизней. А я дала всего одно обещание умирающему человеку и даже его не смогла сдержать.

«Знаешь, сколько раз не успела я? Есть вещи, которые от нас не зависят…» – делая мне укол димедрола и укрывая пледом, Ашура впервые рассказывала, почему ушла с работы. И о том, как ей снились плачущие родственники, последние слова пациентов и мама, которая «ушла» молодой. Свекровь убедила меня не увольняться, но почти несколько лет после этого я не писала на социальные темы. Не могла.

Это было в июле.

А месяцем раньше к нам в редакцию зашел Андрей Цобдаев, журналист из Калмыкии. Надо сказать, что это удивительный человек, который посвятил много лет поискам могил пропавших без вести солдат и написал об этом книгу «Судьба военнопленного». На собственные деньги Андрей ездил практически во все деревни и города России, находил потомков погибших и рассказывал о судьбе и месте захоронения их отцов и дедушек. В один из таких визитов он познакомился с ветераном Великой Отечественной войны Назиром Батыровым. А потом познакомил с ним нас.

Назир Батыргереевич прожил очень сложную жизнь и пережил не одно предательство. Осужденный за участие в северокавказском легионе, о существовании которого даже не знал, он десять лет пилил лес в Коми, таскал камни и занимался другой тяжелой работой. А отбыв срок, вернулся на родину и столкнулся с тем, что здесь никому не нужен. Для всех он теперь был предатель, изменщик. О нормальной жизни и хорошей работе пришлось забыть. Другие воевавшие имели все: любовь, почет, уважение. Им выплачивали пенсию, дарили квартиры и машины. А ему на каждое 9 мая приносили юбилейную медаль и открытку. Правда, и те – начали приносить спустя много лет. Почему, по чьему решению, ветеран не знал: в списках воевавших он все еще не значился.

Он спокойно рассказывал нам о пехотном училище, кисловодской больнице, ранениях, друзьях, а потом вспомнил Ростов и помрачнел. Там, освобождая город, с 12 товарищами он пробирался через камыши к многоэтажке, из которой палили немцы, и получил ранение. Окровавленного командира отделения с повреждениями ноги и руки и двух других бойцов передали санитаркам и доставили в госпиталь. Остальные, добравшись до места и, ворвавшись в квартиру, обомлели: здесь оказалась не дюжина немцев, как они ожидали, а девчонка. «Молодая русская девчонка. Продалась, представляете? Врагам продалась, своих убивала», – без конца повторял ветеран. Мы, говорил, за таких девчонок, как эта, рисковали, теряли братьев, а тут такое.

«А зря, вот увидите, мы напишем, а потом придем поздравлять вас с корочкой ветерана войны», - лепетала одна глупая девушка в ответ.

И ветеран поверил. Поверил и стал каждый день спрашивать: «А Кира не звонила? От Киры новостей нет?»

Дали запросы в МВД и ФСБ. В архиве Минобороны не оказалось данных о том, что Назир Батыров когда-либо имел отношение к легиону. В данных, предоставленных ФСБ по Дагестану, четко указали: «Сведений, компрометирующих военную репутацию Назира Батыргереевича, не имеется».

Написали статью, опубликовали его фотографию на первой полосе с обращением к главе республики и позвонили в районный военкомат. Но его руководитель сослался на занятость и отказался говорить. Я взяла и поехала сама. «Его нет, – сказали мне. – Сегодня не будет».

Вернулась в Махачкалу и через два дня опять поехала. Та же история. Нет на месте, срочные дела. Дайте, говорю, мне его домашний адрес, я в гости схожу. Не дали. Зато один из сотрудников поделился номером мобильного.

Сначала мы с ним были нежны, как новорожденные косули.

«Добрый день, как жаль, что вас не оказалось на месте. Я очень надеюсь на ваше доброе сердце… Понимаете, дело такое…»

«Мне говорили, что вы приезжали и звонили. Что ж вы себя так изматываете, не бережете, молодая ведь совсем?»

Потом он устал: «Как вы не понимаете, справедливость – не справедливость! Им только квартиры нужны. И машины!»

Мои доводы, что имеет право хотеть и то и другое, но, к сожалению, ничего не успеет получить, так как счет идет на дни, и «так давайте хоть устроим ему праздник, с вручением, телевидением и извинениями, которые он ждал полвека», его не убедили.

Заявил, что дед «мой» - шарлатан и никогда не призывался на войну. Потому и данных, порочащих репутацию, не нашлось нигде.

«Логично, – говорю. – Но у него в военной книжке указано, что он призывался, и именно вашим военкоматом».

А он мне про то, что это подделка, фальсификация и прочие недоступные для такой простой семьи штуки.

«Хорошо, – отвечаю. – Я вам верю, но разрешите приехать и лично проверить архив».

Мой новый друг озверел, выругался и бросил трубку. Я очень хотела написать ему, что он чмо, но написала, что сожалею о том, что мои слова его задели и что действительно уверена в Назире Батырове. И еще раз попросила посодействовать, обещав, что мы в своем издании и по телевидению выразим ему благодарность за добросовестную работу. Но денег он хотел больше. А их у ветерана не было. Как и времени судиться.

В последний раз мы общались, когда он соврал, что часть архива была утеряна то ли при пожаре, то ли еще как-то. Догадались, какая именно часть? Молодцы.

И написала в военный комиссариат республики. Но ответ не пришел.

Обратилась к юристу, уполномоченному по правам человека, Совет ветеранов. Везде обещали посодействовать.

А потом вдруг среди ночи позвонила подруга, работающая в правительстве республики, и предложила утром полететь на форум «Машук» на президентском самолете. Я ответила что-то колкое и сменила тему. А потом как осенило!

– Марин, а президент тоже будет?

– Конечно.

– Тогда лечу.

– С каких пор ты симпатизируешь политикам? А-а.. Даже не думай. К нему не пустят. В самолете три отделения. Он последним заходит и первым выходит.

Утром я стояла перед двухметровым, грозным и очень похожим на президента человеком и, держа в руках газету, улыбалась и смотрела начальнику охраны президента в глаза, как котенок из «Шрека»: «Не ради себя ведь прошу».

«Мы бы не стали вас беспокоить, но времени очень мало. Один ваш звонок и…»

Глава был вежлив: «Конечно, конечно. Завтра же решим вопрос».

И уже в спину: «А он вам кем приходится?» Я ждала этот вопрос. Его мне задавали ВСЕ.

– Никем. Я – даргинка с Каякентского района. Он – кумык с Хасавюртовского.

– То есть это…

– …моя гражданская позиция.

Ни завтра, ни послезавтра, ни через пять дней он вопрос не решил. В пресс-службе мне говорили, что у него срочный визит, Москва, стоматолог…

Но пока президент лечил зубы, мой ветеран умирал, и, решив не ждать, я снова пошла к самой отзывчивой женщине в дагестанской власти – уполномоченному по правам человека Уммупазиль Омаровой и на этот раз нашла ее на работе. Сделав пару звонков, один из которых лично военкому республики, омбудсмен сообщила, что в военкомат сегодня позвонят, с утра можно заехать за удостоверением и всеми документами, «пусть только попробует не успеть», и «а в среду поедем поздравить».

Я сразу позвонила его сыну, чтобы сообщить долгожданную новость, но он не ответил. Второй раз, третий…

А спустя 10 минут перезвонил сам: «Извини, Кира, не мог говорить, отца хоронили...»

***

Журналистов часто обвиняют в черствости. И не верят, что дело не в безразличии, а понимании, что от тебя и твоей работы ничего не зависит. Я уже давно поняла, что моя работа – это просто написать. Всё. Выдав вам загранпаспорт, работник паспортного стола не звонит и не интересуется, не планируете ли вы съездить в какую-нибудь страну. В жаркую или холодную? Не бежит к вам с шерстяными носками или солнцезащитными очками. Он просто дает вам паспорт и забывает о вашем существовании. Так и мы. Мы просто должны взять информацию, дать информацию и не думать о ней. На деле же либо учишься не пропускать через себя, либо, если не можешь, как я, меняешь отдел или работу.

В одном селе жила Нина. Нина была старой, держала коров, делала из молока сыр – слоистый, сулугуни. Нина была одной из пяти дочерей в семье, она добровольно решила выйти замуж последней и так никогда и не вышла. Однажды с горы, которая веками держала снег, сошла лавина. Она забрала из села почти всю жизнь. Маленьких детей брата, которым Нина, выйдя на веранду и увидев приближающийся снег, успела крикнуть: «Прячьтесь под кровать!» Но снег нашел всех, забравшись даже в щели. А Нина осталась жива. Почему и зачем - она не знала, покидая накрытое великим снегом село вместе с немногими выжившими.

Пришла весна, солнце растопило снег, и Нина вернулась в село. Она села возле родовой башни, которая уцелела, как и она, и сказала: «Башня, ты – Нина. Нина, ты – Башня. Нина и Башня. Башня и Нина». Прошли годы. Из шалаша Нина перебралась в хлев. Она не видела людей, но иногда в село приходили дикие звери, и Нина выла вместе с ними – выла от боли. Нина решила быть хранительницей села, родовых могил и башни. Нине казалось: пока она здесь – мертвым не одиноко. Прошли еще годы, и люди начали возвращаться в село. Гора все так же предательски копила над ними снег, но они уповали на время – лавина не сходит чаще, чем раз в несколько веков.

В информационном поле бушевала геополитика, где-то начинались, а где-то заканчивались войны, одна актуальная новость сменяла другую, поглощая внимание прогрессивного человечества. В это время я села возле старой Нины на землю у башни и записала историю этой старухи – хранительницы традиций, женщины, на глазах которой оборвалась родовая связь. Женщины, упавшей в этот разрыв, но силой воли – не женской и не мужской, а звериной, как говорит сама Нина, – сумевшей связать снова его края. О таких людях слагают легенды. Такие, как она, попадают на страницы хрестоматийных историй.

Но есть журналисты, которые идут до конца в попытке помочь героям своих текстов и репортажей. На этом пути они становятся правозащитниками и общественными деятелями, занимаясь делами, уводящими их от журналистики, от текстов, от историй. Это хорошо для отдельно взятых людей и для общества: чаще журналисту, если он за человека по-настоящему бьется, удается помочь. Журналисту лучше, чем правозащитникам, удается помогать людям: ведь соединив в себе две ипостаси, он сохраняет за собой инструмент предания истории огласке. Но если правозащитник в нем победит, то журналистика с каждым новым журналистом, отказавшимся писать тексты, будет терять свои шансы глобально менять мир.

Все, что мы знаем о прошлом человечества, – это истории, истории и истории. Истории предателей и истории героев. Примеры подвигов, каких мы почти не видим в современности, заслоняющей настоящее информационным шумом. Но подвигами этими полнятся сказки, спрессованные из народной памяти, хрестоматии. Они кажутся нам, современным людям, невероятными, но они самым наивным и самым простым образом показывают человеку и человечеству, где правильное, а где – нет, где доброе, а где – злое.

Когда-то в детстве Нина слышала о человеке, который убил в лесу волчицу, но пожалел ее волчонка и принес его в село. В ту же ночь волчья стая подошла близко к селу, и кто-то из старших посоветовал отдать им волчонка. Люди принесли его на окраину и положили на землю – недалеко от озирающихся, но не бегущих прочь волков. С тех пор волки никогда не приходили в село. Поэтому, вернувшись домой после лавины, Нина не боялась волков. Из истории, услышанной в детстве, она знала: у волков тоже есть доброе и злое. Из тех же историй она знала, что покойникам плохо, когда землю, в которой они лежат, покидает последний человек. Днем Нина подолгу сидела на могилах и делилась с ними хлебом. В детстве она слышала много историй об отважных людях рода и, когда пришло время, стала отважной сама, опираясь на память о них. И может быть когда-нибудь кто-нибудь сумеет опереться на историю самой Нины. Но для этого надо историю ее жизни записать, а в этом – работа журналиста. Только так, сохраняя истории о настоящих людях, с которыми сводит его работа, журналист глобально меняет мир. Не переставая, впрочем, совершать на пути глобальных изменений маленькие добрые дела.

Когда был мощный выброс на металлургическом заводе «Электроцинк», спровоцировавший протестные акции, знакомый рассказал мне, что встречался с жителями улицы Заводской – она проходит прямо перед предприятием, и что там в каждом доме какая-то страшная статистика по онкозаболеваниям. Я решила снять фотопроект. Я шла в эти семьи, общалась – в основном, с женщинами. И делала просто семейный портрет в доме или на его фоне. Никакого ужаса в фотографиях не было, весь ужас был в сопровождавших их текстах. У меня было пять семей и пять историй, читая которые становилось просто жутко. Каждая семья рассказывала свою историю онкологических болезней и смертей, через которые пришлось пройти. Эти люди не могли уехать оттуда, потому что никто не хотел покупать их дома. По сути они были в безвыходном положении. Я показала эту историю у себя в школе фотографии, и потом ее опубликовали в нашем фотожурнале.

Только ощущение разочарования и бессилия – никакого эффекта она не произвела и ничего не изменила. Как и мое участие в акциях протеста. Разве что на предприятии сделали пометку, что есть Анна Кабисова, которая против завода «Электроцинк»...

Была и другая история – с моей однофамилицей Алиной Кабисовой, у которой врачи обнаружили тяжелое заболевание. Оплатить дорогостоящее лечение семья была не в состоянии. Пост об Алине я увидела в соцсетях на странице своего друга. Потом он мне сообщил, что Алине все хуже и хуже. Что она падает, травмируется. Я сказала: «Надо что-то предпринять, социальные сети не помогут, может попробуем сделать статью и фотоисторию, как это делает фонд "Такие дела"? Я могу взять интервью у Алины и сфотографировать ее с детьми". Когда я зашла в палату и увидела Алину, у меня внутри все опустилось и дрогнуло.

Оно вышло на одном из информационных сайтов республики, потом об Алине написали другие ребята, катушка завертелась, и меньше чем за месяц ей собрали деньги. Это реальный пример, когда профессия что-то помогла сделать.

Я, наверное, счастлива от осознания, что реально помогла конкретному человеку. Но совсем недавно у меня не стало брата. Последний месяц он себя плохо чувствовал. Я приходила домой и рассказывала про Алину, брат очень переживал и говорил, что тоже хочет ей помочь, говорил, будь у него деньги, он обязательно бы их ей отправил. Я люблю свою работу, но все время думаю о том, что если бы этот последний месяц я больше была дома и даже бы просто находилась с ним рядом, сейчас это время было бы со мной…

А как-то, перед 9 мая, я приехала в село Ногир делать фотографии для «Это Кавказ» к интервью с ветераном Великой Отечественной войны Варварой Петровной Хубаевой. Женщина, которая прошла через войну и потеряла в сражениях ногу, живет в недостроенном доме с дочкой и внуком. Ей почти 90 лет, но в свои годы Варвара Петровна производит впечатление человека колоссальной силы и энергии - невозможно не влюбиться. Она рассказала, что у нее есть мечта – приобрести систему поливки сада. Сейчас свой большой сад она поливает по старинке - из ведра. При этом часто падает, а встать не может, потому что у нее костяная нога, и только если ее сосед услышит, то помогает ей подняться. Договорилась с коллегой, что мы непременно найдем людей, которые помогут исполниться мечте. Цена мечты – сто тысяч рублей.

У меня есть и своя мечта – рассказывать о Кавказе в трагикомичных историях в духе Эмира Кустурицы, когда, порой несмотря на весь трагизм ситуации, показываешь, что жизнь продолжается – кто-то рождается, кто-то женится, а кто-то выращивает виноград и делает хорошее вино...

Однажды меня выгнали из кабинета.

Кинематографический дяденька-начальник.

В меня полетели толстенный гроссбух и органайзер для канцтоваров.

Я была молода и успела увернуться.

За дверью на меня напал хохот. Я успела сказать его секретарше: «Вызовите ему санитаров!» – и убежала смеяться под лестницу. Смешного, если честно, было мало: дяденька стоял в газетных планах, да и тема предполагаемой беседы, как принято говорить, живо трепетала: можно ли устраивать в кинотеатрах дискотеки.

В конце 90-х в кинотеатрах чаще плясали, чем крутили кино. Дядечку это расстраивало, и поэтому, когда в ответ на пылкое «Как можно?!» я рассеянно пробормотала о веяниях времени, дядечка с проклятиями подпрыгнул на стуле и швырнул в меня канцелярией.

Это я вам привела вдохновляющий пример из своей журналистской жизни, потому что случались и другие. Например, когда другой начальственный дядечка в интервью вдруг начал рассказывать, как хорошо быть журналистом и как плохо – министром. Потому что журналист получает хорошую зарплату, а ему вот даже мешок картошки никто не занесет.

Я была молода, и мне стало стыдно, что человек говорит такие вещи журналисту не стесняясь.

Впрочем, теперь я думаю, что это тоже вдохновляющий пример, потому что со временем я даже начала вслушиваться в дебаты дагестанских депутатов, которые мне приходилось освещать на правах парламентского корреспондента. 

Естественно, большой ложкой дегтя были новости. Я не любила и не люблю писать новости. Я вздыхаю, туплю, подбираю правильные слова и вообще откровенно мучусь. Людям, которые пишут новости с удовольствием, я завидую, как герой Юрия Олеши Кавалеров завидовал Андрею Бабичеву.

И еще терпеть не могу сочинять пресс-релизы. Их никто не читает.

Но в остальном моя работа всегда приносила мне если не опыт и деньги, то чистую радость.

Например, когда я пряталась от практиканта М. в стенном шкафу. Практикант М. писал патриотические статьи безграмотного содержания. Избавиться от него фразой: «Вы оставьте, я прочту» – не представлялось возможным. И как-то раз, завидя бегущего рысью юного патриота, я с горестным воплем «Вагарай!» влезла в шкаф, показав ржущим коллегам кулак. Пикантность ситуации заключалась в том, что в шкафу жила крыса. Я равнодушна к живой природе, но это было слишком тесное соседство. Крыса, кстати, тоже в восторг не пришла, но проявила понимание. Простояли мы там сутки – по моим ощущениям, но если верить часам – минуты три.

Например, когда известная на тот момент в Дагестане активистка – общественница – горожанка (энергичная бабуля – фронтовик!), с которой мы даже не были лично знакомы, втащила в ньюсрум барышню в розовом и, хлопнув кулачком по столу, весело сказала лично мне: «Вот! Тебе работа есть – сделай из нее журналистку. За два месяца надо!»

Например, когда студентка отделения журналистики дагестанского университета написала диплом, почти полностью состоявший из цитат меня.

И я всегда радовалась, когда писала удачные статьи и интервью. Особенно интервью, потому что вот сидит перед тобой незнакомый человек и ты находишь, что именно в нем такого, о чем интересно узнать миру.

По-настоящему стыдно и неприятно мне было только один раз. Когда в газету пришли учителя из одной высокогорной школы. Я работала тогда только месяц и мало что умела. Меня коллеги учили всему, даже как по телефону говорить. Но учителя попали ко мне и рассказали, что директор их школы продает все, что плохо и хорошо лежит: стулья, должности. Даже мел. И что они много раз пытались о его художествах рассказать начальству, но успеха не имели, потому что вся семья директора была высоко устроена в жизни.

И я с ними говорила часа три. С усталой женщиной в теплом платке, с мужчиной в старой болонье. Мы пили чай с принесенными ими ирисками, и я записывала телефоны директора и местного районо, а когда через час после них в кабинет заглянул владелец газеты и, глядя куда-то в пол, буркнул, что статьи не будет – я ему вообще не поверила.

Я была молода, и мне казалось, что я – четвертая власть.

И что эта четвертая – обязательно должна сработать, если три остальные буксуют.

Фотография для меня не является заработком. Я по профессии программист, зимой зарабатываю в Москве, а с мая по август уезжаю на Северный Кавказ – это самое лучшее время для съемки пейзажа. Дистанционная работа позволяет удлинить отпуск на пару месяцев, можно снять квартиру, например, во Владикавказе и на выходных фотографировать в горах.

У пейзажных фотографов, конечно, нет таких возможностей, как у журналистов-репортажников: на что-то там повлиять, изменить мир, получить позитивный фидбэк... Задача, которую я себе ставлю, – это просто успеть запечатлеть нетронутый Кавказ для самих его жителей и их будущих потомков. Еще пять лет назад прикинул, что горную Ингушетию (люблю ее больше всего) смогу «запротоколировать» за пару съемочных сезонов. Именно запротоколировать – чтобы люди знали, как все это выглядело до наступления глобальных изменений.

Шучу, что раньше снимал для «National Geographic Россия», а сейчас фотографирую для «ЛЭП России». Несколько лет назад вдоль Ассинского ущелья проложили линию электропередач для питания будущего курорта в Цори. Изначально планировали загнать электричество в трубы и провести кабель под скалами, как в Европе, но оказалось, что рельеф местности не позволяет. Я тогда очень сильно расстроился.

Места, в которых я бываю, реально сказочные. Даже стараюсь особенно не приукрашивать действительность обработкой. Просто выбираю дикие уголки. На гугл-картах многие эти точки можно найти. Но там качество спутниковых снимков совсем плохое и примерно половина Ингушетии снята в неудачное время – очень темно.

Поскольку фотография, как я уже говорил, для меня не заработок, фотоработы я обычно распространяю бесплатно. Много выкладываю в интернет в высоком разрешении. Самое интересное – это потом отслеживать их историю. Появляются они в самых неожиданных местах: например, фото мечети «Сердце Чечни» обнаружил вышитым на подушке, подаренной Рамзану Кадырову. В Дагестане к 2000-летию Дербента что-то публиковали на обложках журналов, даже на одном из макетов купюры на официальном сайте Минкавказа моя фотография попалась. Да, разрешения у меня не спрашивают, но я с этим не борюсь. Если картинка работает на популяризацию Кавказа – мне не жалко. Не считаю появление в СМИ за какой-то особенный успех, но мне приятно, когда люди меня встречают и говорят: «Ой, мы тебя знаем, видели твой сайт, вот тоже захотели приехать посмотреть».

Фотография помогает фиксировать не только природу, но и историю. Даже про ЛЭП есть противоположный пример. По тому же Ассинскому ущелью идет забытая дорога в Грузию – сейчас она заброшена, упирается в границу. Там до сих пор стоят вышки линий электропередач 1970-х годов: дорожное полотно размыло наводнениями, все заросло деревьями, а эти ржавые опоры хорошо видны с окружающих гор. Спрашивал у местных – детальной информации о той дороге нет. 

От долины реки Асса в сторону Чечни на протяжении, наверное, 20 километров – безлюдная зона. В XX веке в Ингушетии прошло несколько кампаний по выселению местных жителей, и сейчас там только егеря и пограничники работают. Бывало, на спутниковой съемке вижу какую-то далекую башню, обращаюсь к местным жителям, но знающих историю отдаленных мест сейчас очень мало. Выходит, у меня функция не просто успеть этот объект сфотографировать, но и восстановить информацию, пока хоть какие-то очевидцы живы. В целом получается, что занимаюсь популяризацией Кавказа, хотя иногда приходится рассказывать и о негативе.

К сожалению, моя нынешняя «зимовка» (я постоянно живу в Подмосковье) может продлиться и больше года. Предстоит операция на колене. Рано или поздно колени отказывают у всех туристов, кто ходит в горы много, но нерегулярно. Не думаю, что проблемы с ногами – это какая-то моя персональная расплата за идею, скорее, издержки образа жизни. Полгода занимаешься офисной работой, можно сказать, сидишь в кресле и толстеешь. А потом резко нагрузки. Местные жители таких проблем не знают.

На самом деле, моя профессия позволяет очень хорошо организовать жизнь. Если я решу некоторые личные проблемы, может быть, даже перееду в Ингушетию окончательно. Да, там тяжелая экономическая ситуация, и с другой специальностью я бы там вряд ли нашел бы себе место. А так – можно жить на Кавказе постоянно, фотографировать в удовольствие и зарабатывать деньги в Москве или в любом другом месте дистанционно. Главное – хороший интернет, а на Кавказе связь сейчас почти везде на уровне.

Работу я свою люблю сильно. Это совершенная правда. Делать то, что хочешь и иногда даже умеешь, то есть складывать слова в предложения, да еще и получать за это деньги - это разве не счастье? И какая еще работа, кроме следовательской и психоаналитической, позволяет вот так – раз! – и лезть к незнакомому человеку с разными вопросами и не получать при этом по башке, а вовсе даже наоборот? Другое дело, что эта моя любовь не всегда взаимна.

Про то, как я в первый и, наверное, в последний раз писала информашку, пора рассказывать на занятиях отделения журналистики в нашем универе. Газета, в которой я тогда работала, выходила на день раньше, чем остальные. Все печатались в четверг вечером, а мы в среду. И вот в одну из сред я, уже сдавшая все свои тексты, вольно шаталась по городу. И случайно оказалась на перекрестке двух центральных улиц. Где только что расстреляли машину одного крупного милицейского чина. Все наши газетные люди были заняты, и поэтому я резвым кенгуру понеслась в родную редакцию. Села перед компом и принялась писать. Сухая информация меня никак не устраивала, что ж это, в самом деле! Разве можно, чтоб так скучно и протокольно о страшном? Я закусила губу, закатила глаза и в полной бессознанке начала писать. Мне хотелось, чтоб читатель смог увидеть то, что видела я, чтоб содрогнулся и побледнел, чтоб родная домашняя теплая котлета застряла у него в горле и чай показался несладким, а спина - незащищенной. «Волна преступлений накрыла маленький приморский городок», - бойко настучала я и задумалась.

И тут за моей собственной спиной выросла мой тогдашний редактор Айшат и ржавым голосом сказала: стирай все (непечатное), пиши (непечатное), «вчера на перекрестке улиц таких-то в такое-то время...» Птицу моего вдохновения подстрелили на взлете. Мало того, ее ощипали, выпотрошили, зажарили на сковородке и подали с макаронами.

Я послушно печатала под редакторскую диктовку, и мои слезы прожигали клавиатуру. Блестящий репортаж, что должен был меня прославить и положить начало новому жанру нарративной журналистики, был погублен.

К информашке меня больше не допускали. Да я и сама не слишком рвалась. И только восхищалась издали коллегой по имени Машечка. Машечка была тонкой натурой. Поэтесса, существо в высшей степени духовное. Единственной чертой, которая мешала ей воспарить прямо из редакционного кабинета ввысь к херувимам и ангелам Божьим, была Машечкина любовь к шоколадным конфетам: стоило им только появиться в редакции, как они мгновенно Машечкой истреблялись. И вот как-то жует Машечка очередную конфету и говорит по телефону. 

«Ой-е-е-й», – взвыла я внутренне и вся в когнитивном диссонансе принялась писать рецензию на спектакль. Задумывалась она как сдержанная и взвешенная, но вышла разгромной. Вот так бывает.

Затем вдруг оказалось, что очень прикольно ездить по разным селам и писать якобы о ремеслах, но на самом деле о людях. Я и ездила. И писала. И радовалась, потому что как последний дурак сразу начинаю сильно любить своих героев, даже если они сволочи, а тут были вовсе не сволочи.

Но как-то мне позвонил один из моих героев.

– Мы тебя плохо принимали? – спросил он даже не поздоровавшись и не задав обязательных дагестанских вопросов «как сама?», «как семья?» – Обидели тебя?

– Ой, почему? Нет! Совсем наоборот – запищала я в ответ. Но голос мой вдруг зазвучал неубедительно, лживым вдруг стал голос. Виляющим.

– Почему ты тогда ТАК написала?

– Как?

– Что я был недоволен, моя жена была недовольна, и даже наша корова тоже была недовольна!

– Где вы это вычитали?

– Сам не читал. Соседка читала в самолете! И всему селу рассказала!

Переубедить обиженного не удалось. Даже когда я зачитала ему весь текст. «Ты зачем написала, что у моей жены уставшее лицо? Люди так поняли, что мы негостеприимные!»

Жгучие слезы прожигали телефон, когда дрожащим пальцем я нажимала на отбой. «Сколько погибло? Пятеро? Очень хорошо…», – утирая сопли, мстительно шептала я телефону.

Как оказалось, моя работа бьет не только по мне. Сначала папа был бодр и весел. После каждого выхода газеты он звонил мне с веселой шуткой: «Что-то ты не слишком гениально написала», – говорил папа свою шутку. И я фальшиво хохотала. Затем стало хуже. Папу принялись ловить знакомые и полузнакомые люди и выговаривать ему за дочь. За ее малогениальность и возмутительные тексты, подрубающие наши корни и разгибающие наши скрепы. Его ловили даже в бане, откуда папа не мог моментально убежать, сославшись на срочные дела, и где из всех средств защиты у него были только войлочная шапочка и веник. Папа перестал ходить в баню. Стал избегать знакомых. Полюбил компанию дяди Алика из первого подъезда и Гаджи из четвертого. Газеты эти прекрасные люди использовали, только чтоб разложить на них колбасу и куски чурека. Веник из дубовых веток пылился на балконе родительской квартиры, и каждый раз, приходя туда, я видела это воплощение укора и тихого дубового порицания.

Если так доставалось папе, легко представить, как доставалось редакторам. Даже тем, кто в бани не ходил. Как-то в газету "Черновик" пришла разгневанная женщина. Она отловила Гаджимурада Камалова и принялась выговаривать ему за меня и мою статью о мужчинах хм… хм… любящих мужчин.

- Как это понимать? – вопрошала женщина, удерживая Камалова за пуговицу, – Ваша газета – что? Поддерживает этот разврат?

Редакция в полном составе охнула и немедленно потеряла сознание. От восторга.

Не хочу писать о страшном. Как до сих пор, подходя к редакции "Черновика", стараюсь идти у стеночки, опасаясь наступить туда, где убивали Камалова. Где он умирал.

Лучше я о другом. Например, о пользе.

Я работаю журналистом с 1999-го, не побоюсь этой цифры, года. За это время говорила с кучей людей, все больше творческих. И каждому задавала один и тот же вопрос, мол, а зачем вы, дорогой издатель журнала / модельер / художник или написатель книжек - все это издаете модельируете и написуете?

Практически всегда мне отвечали: «Ну... это же нужно для республики!!» Или: «Это поднимает на недосягаемую высоту наш престиж и имидж!» Или: «А чтоб знали, что и мы...!»

И, кажется, я ни разу не слышала – «А потому что мне нравится». Просто нравится, по кайфу мне!

Будто это что-то стыдное и недостойное - делать что-то, что получается, что доставляет радость, чем увлечен. Мало того, когда-то я и сама так думала, мол, неправильно это – написал про чужую беду и пошел дальше, про другую писать. И хотела причинить всем счастье. Но не задалось. Все попытки выползти из рамок журналистских оборачивались крахом. Помню, как воевали мы за Старое городское кладбище. Точнее, против дома, что возводили в полуметре от его ограды. Была зима. Махачкалинская такая зима, когда снега вроде бы и много, но весь он мокрый и под ним тоже мокро практически по колено. И я в этом «по колено» скакала по городу в тонких замшевых сапожках, собирая подписи уважаемых людей против застройки. Мне казалось, я смогу. Что все очевидно. И главное – прокуратура возбудила дело!

Года через полтора я познакомилась с директором кладбища. И спросила: дали что-то наши усилия? О, да! – ответил он. - Дали! Дом планировался на три этажа, а в результате вашего вмешательства сделался четырехэтажным. Застройщику нужно было как-то отбить бабки, потраченные на взятки.

И мы разом понимающе вздохнули. И жгучие слезы обиды и разочарования капали в утоптанную кладбищенскую землю.

И только один раз, один единственный раз мне что-то удалось.

Человека звали Фарфорыч. Так он представлялся. Человек жил у бархана Сары-Кум, и у него не было ноги. Не было даже протеза. Точнее, он был вероятен, законно полагался, но чисто теоретически. За переходом из плоскости теории в плоскость реальную стояли живые люди, и люди эти хотели денег.

Как сказала поэт Анна Ахматова, а потом спела Пугачева: «Десять лет замираний и криков, все свои бессонные ночи я вложила в тихое слово, тихое слово, тихое слово…». Слово было не совсем тихое, честно говоря. И не очень приличное.

В этой ноге для меня сплелось и связалось все – и неумение никого спасти слабым словом, и отчаянье, которое накатывает по ночам, и то, что я так и не успела порадовать папу всеми своими наградами-грамотами-премиями, ставшими бесполезными и ненужными, как только он заболел и перестал кого-либо узнавать. В этой неживой мертвенно белой ноге была единственная надежда. Оправдание всех бесконечных строчек, незадавшихся интервью, все разочарования в профессии и в себе она должна была смести первым же шагом. Хорошо, что я была не одна. Со мной была девушка, совсем даже не журналист. Но она и ходила со мной рядом, и вытаскивала меня из кабинетов, когда я начинала биться в истерике, и заходила в эти кабинеты снова, чтоб объяснить, мол, эта буйная уже нейтрализована, но ежели что… то она может и опять…

И мы ее выбили.

ВЫБИЛИ!

Мы достали эту ногу прямо из глотки безвременья и безразличия. Криком отчаянным и жалким разрушили все Иерихонские стены, и нам вынесли ее как ключи от города, как победительский каравай на рушнике, расшитом кривыми пьяными красными петухами. И вручили, и сказали: идите уже отсюда бога ради!

И мы пошли, чувствуя себя спасенными, обняв эту Ногу как сестру, как спасательный круг.

А Фарфорыч ее продал. За 15 тыщ рублей. И купил на эти деньги водки. И выпил. Пусть ему там, где он сейчас, будет хорошо.

Журфак я окончил в 1982-м. Свой жанр интуитивно нащупал еще лет через восемь. Последние четверть века не пишу ничего, кроме интервью. Количество никогда не подсчитывал. Ясно, что счет идет на тысячи. Собеседниками были практически все топ-персоны современной России и ближнего зарубежья. В том числе главы Дагестана, Карачаево-Черкесии, Ингушетии, Ставрополья – для рубрики «Первые лица Кавказа».

За эти годы в процессе записи интервью и при согласовании текстов случалось разное. Много всякого. Гораздо чаще – хорошее. Хотя плохое почему-то помнится дольше и крепче.

Мне не раз предлагали написать книгу, рассказать о закулисье встреч с большими людьми, о том, что осталось «за кадром». Любопытные детали, штрихи… Такие картинки с натуры.

Давно выработал для себя правила, которым всегда стараюсь следовать:

– визирую интервью, хотя это гарантированно оборачивается потерей острых вопросов и «вкусных» ответов;

– никогда не использую в тексте то, что по просьбе собеседника не стал записывать на диктофон и услышал от него в доверительной форме;

– не комментирую задним числом чужие слова и не раскрываю приватные подробности общения.

Хотя порой тянет похвалиться удачей или посетовать, на кого нарвался. В частном разговоре с друзьями ─ да, можно чем-то поделиться, но не в паблике. Критерий один: хотел бы я, чтобы так поступили со мной, вывалив в публичное пространство говорившееся и происходившее за закрытыми дверями? Нет, не хотел бы. Считаю это нарушением профессиональной этики. Да и вообще ─ этики. Не всё на потребу.

Если и писать мемуары, то после ухода из профессии. Журналистику ненавижу и люблю одновременно, но никуда из нее не собираюсь. Пока…