Дом на холме

Патимат вешает белье на веревку. Сильные пальцы давят на прищепки. Вдалеке за длинной горой сидит облако. Между Патимат и горой — минарет с салатовой крышей. Его серебряный шпиль — звезда и полумесяц — отчетливо выделяется на фоне горы.

Под ногами у Патимат — виноградная лоза, та поднимается из соседнего двора. Стоит Патимат сделать два шага вперед, и она упадет на крышу соседнего дома, усыпанную землей и поросшую по углам лопухом и подорожником. Справа кривой проулок бежит вниз между домов, построенных из старого камня. Крыши прыгают со склона на холм, и не найти двух, стоящих вровень.

За спиной Патимат зеркало, висящее на стене дома. Оно отражает ее саму, гору, минарет, лозу и дом, разрушающийся на холме. Патимат была замужем, но три года назад развелась. Ее дети — мальчик и девочка — живут в одном из домов слева. У Патимат хорошее зрение, стоя на краю, где кончается ее терраса и начинается крыша соседа, она часто видит, как во дворе бывшего мужа играют ее дети. Теперь Патимат может выйти замуж за кого захочет. А в первый раз не могла.

Но Патимат больше не хочет замуж. Говорят, длинная гора когда-то была покрыта густым лесом. Он сгорел несколько веков назад. В первый раз родители выбирают для дочери мужа. Так принято — по законам этого места, этой горы. Раньше, если женщина нарушала законы, ее наказывали. Патимат уходит в дом. В зеркале пролетают птицы — от минарета к разрушенным стенам каменного дома на холме.

Патимат идет по селу. Возле сельского магазина на ступеньках сидят женщины в темных платьях и платках, надвинутых от солнца на глаза. Патимат туже стягивает концы своего платка на затылке. Трогает лоб, проверяя, как сидит платок. Проходит под деревянным навесом в старой части села. В открытую дверь сарая видны рядки свежего самана. Солнце печет. На низких каменных скамейках брошены подушки — на них обычно заседают пожилые сельчанки, наблюдая за жизнью соседей. Но сейчас слишком жарко даже для них.

На стене здания администрации, мимо которого идет Патимат, — красочный портрет главы республики Рамазана Абдулатипова. Изображен он на фоне гор, по которым бегут слова: «Память — это показатель культуры народа, а культура создает нацию». Возле мечети — это ее минарет хорошо виден со двора Патимат — на нее налетает девочка лет пяти. Повернув ее к себе спиной, обхватив сильными руками, Патимат прижимает девочку к животу, поправляет на ней платок, сидящий по самые брови, ласково берет за подбородок.

Патимат могла бы и не отдавать детей мужу. Ее старший сын родился на месяц раньше срока. Патимат тогда было шестнадцать. Увидев сына, Патимат заплакала — поняла: своя жизнь ей с этих пор не важна, главное — чтобы с ним все было хорошо.

Когда Патимат разводилась с мужем, тот сказал, что оставит детей себе, с ним им будет хорошо. Патимат не возразила. Она с детства знает: если муж, пусть даже бывший, всегда доволен женой, то рай ей обеспечен. Но иногда ей в голову приходит такой вопрос: а где найдет место после смерти муж, если им недовольна будет жена? «Смотря как она будет недовольна, — отвечает самой себе Патимат. — Если он будет делать что-то против ислама, она имеет право быть им недовольной, а так — нет, не имеет».

Расставшись с дочкой, Патимат подходит к дому подруги.

— Ё! — зовет она, войдя во двор. — Ё, Абидат!

Показывается тонкая улыбчивая девушка. Громыхая железными ступенями, она быстро слетает по лестнице вниз.

— Ё, когда ты замуж выйдешь? — привычно ворчит Патимат.

— Останусь старой девой, — весело отвечает та. — Я уже старая дева, кстати.

Абидат — единственная дочь состоятельных родителей. Ей уже двадцать шесть. Она ждет жениха, который посватается к ней не потому, что у ее родителей есть деньги. Патимат в очередной раз повторяет: надо выйти замуж хоть за кого, потерпеть годик-два с ним, родить хотя бы ребенка, и потом развестись. Тогда в селе к подруге будет совсем другое отношение, не как сейчас.

Они здороваются со встреченными по дороге женщинами, с какими-то целуются в щеку, других берут за локти, останавливаются поболтать. Уступают дорогу сгорбленной носатой старухе, идущей заложив руки за спину. Та не замечает подруг, сосредоточенно смотрит перед собой, словно видит не настоящее, а давно прошедшие дни и давно ушедших людей.

Подруги быстро минуют саманный дом с присевшим первым этажом. Жившая в нем старуха умерла несколько лет назад. Матери однажды привели их сюда, когда подругам было по пять или шесть лет. Потом Патимат забыла о том дне и в первый раз вспомнила о нем, когда вышла замуж. А Абидат об этом вообще не положено думать — она еще не замужем. Пыльное низкое окно с той стороны прикрывает занавеска — такая стерильно-белая, что кажется, будто в доме по-прежнему кто-то живет.

Как-то раз на мельнице Патимат разговорилась с женщинами, моловшими лен. Одна молодая нахалка, приехавшая к родственнице из города, сказала: «Ты полжизни потеряла, если бываешь с мужем и не знаешь, что это такое». Патимат долго думала над ее словами, жалела, что в детстве ее отвели к той старухе, а потом сказала себе: «Что сделано, то сделано. Этого не изменишь. Все равно ты разницы не знаешь. Живи с тем, что есть». Все равно, если брать это село, никто из женщин тут разницы не знает. Та старуха — бабушка одной подруги Патимат — сделала это и своей внучке. Патимат точно знает — подруга потом рассказывала, что ей было больно, ее даже пришлось держать. Но если бы это было чем-то таким уж плохим, разве привела бы Патимат к старухе ее собственная мать?

Ноги Патимат, обутые в открытые босоножки, мелькают по дороге. Опустив голову, Патимат смотрит вниз. Ее дочке скоро будет шесть. С одной стороны, жалко дочку. Но, с другой стороны, это — их традиции, их законы. Не дай Аллах случится как в семье тех, к кому они сейчас идут в гости. У той семьи есть старинный кувшин, подруги хотят сфотографироваться с ним для Instagram. Еще хуже будет, если получится, как в другой семье — те живут на краю села. Все знают: три года назад их дочка убежала с русским в Астрахань. Тот русский приходил в гости к ее мужу. Трое детей у нее уже было. Никто даже не догадывался об их связи. А один раз она вышла из дома, сказала, что идет навестить заболевшую родственницу, и не вернулась. Два дня ее искали. В Астрахани нашли — тот русский бросил ее, испугался. Ее привезли сюда и закрыли в подвале. Три года уже она оттуда не выходит. Муж с ней развелся. Детей она не видит. Патимат жалеет ее. И ни одну женщину Патимат не жалела так сильно, как жалеет ее. А девушку из той семьи, в дом которой они сейчас идут за кувшином, Патимат никогда не было жаль. Слишком борзая была, любила подраться, неплохая девушка, но очень своеобразная, просто ветер в голове у нее дул. Иногда Патимат спрашивает себя: почему та беглянка не спрыгнула с поезда, почему не убежала от всех и не начала новую жизнь? Может, из-за детей она вернулась? Может, разум совсем затуманился у нее, и когда она с русским убегала, то не понимала, что делает, а потом пришла в себя?

Войдя с улицы прямо в кухню чужого дома, подруги застают там сразу с десяток женщин. Они сидят на тахте, покрытой ковром темно-сочных расцветок, за столом. В углу молодая женщина с узким лицом держит на коленях девочку-младенца.

Патимат и Абидат подходят сначала к женщине в черном, она сидит на ступени лестницы, ведущей из кухни на второй этаж. Патимат сует ей руку, та тянет ее, заставив присесть рядом. Ее большие, как у мужчины, ладони с силой ложатся на спину Патимат. Когда умерла та старуха, мимо дома которой они только что проходили, ее ремесло полностью перешло в руки этой женщины. Теперь она делает обрезание девочкам этого села, а временами выезжает в соседнее, когда ее просят об этом матери, живущие там. Она поворачивается к Патимат и с близкого расстояния смотрит ей в лицо. Ее ноздри раздуваются, Патимат смущается и отворачивается.

Ремеслу обрезания женщину в черном много лет назад научила одна старуха. Она не помнит уже, скольким девочкам успела сделать обрезание. Даже первую девочку не помнит — это было давно. Зато та девочка, как и другие, после обрезания стала настоящей мусульманкой. В селе верят, что всем мусульманкам должны это сделать. Она говорит, что несколько дней назад сделала обрезание девочке в другом селе и там забыла маникюрные ножницы, которыми отрезает чуть-чуть.

— Чуть-чуть, — смеется она, отмеряя большим пальцем треть фаланги указательного. — Чуть-чуть.

Патимат смеется. Все женщины, присутствующие в кухне, тоже смеются. Только невестка крепче прижимает к себе дочку. Ее взяли из другого села, там женщин не обрезают.

— Ее я не дам, — тихо говорит она.

— Чуть-чуть, — показывает ей чуточку свекровь, и женщины смеются снова.

Женщина в черном вспоминает, как выходила замуж: только в день свадьбы хорошенько разглядела она лицо своего мужа, а до того не решалась посмотреть. «Барабаны били, хо-хо-о, — говорит, смеясь. — Такое было. Так было. Муж красивый был». Самые счастливые дни ее жизни, когда сын женился и когда старшая дочь вышла замуж. Про младшую дочь в этом доме не говорят, но она была. Черные одежды, которые носит эта женщина, — скорбная память о младшей.

Абидат просит принести кувшин. Женщина в черном посылает за ним кого-то из родственниц. Та быстро возвращается с латунным кувшином. Мятый с одного бока, он по очереди отражает всех женщин. Патимат фотографирует на свой айфон кувшин, Абидат с кувшином на плече, потом Абидат фотографирует с кувшином Патимат.

В этом селе порядки строгие. По строгости порядков если сравнивать, то это село и другие села Дагестана — все равно что небо и земля, гора и овраг, вода и песок. Здесь, в отличие от других сел, а от города и подавно, могут наказать просто за общение с посторонним парнем по телефону или в соцсети.

— Еще как могут наказать… — в сердцах произносит старшая дочь женщины в черном. Ее тон — горький и агрессивный одновременно. Она как будто дает понять сразу: больше об этом не скажет ни слова. Женщины, умолкнув, переглядываются.

— А почему осуждают отцов, которые наказывают своих дочерей? — возмущенно спрашивает Абидат. — Отцу что, не позор бывает, когда дочка нескромно себя ведет? Получается, дочка сама своего отца не любит.

— Всяко бывает, — говорят женщины. — Девушки тоже бывают разные. Одна может влюбиться, ошибку совершить.

— В большинстве случаев мужчины обеспечивают семью, — рассудительно говорит Абидат. — Женщины редко работают, в основном мужчины — на стройках, в саду. Мой отец, когда к нам первые сваты пришли, сказал: «Не хочешь к ним идти, не выходи». Меня никто замуж выходить не заставляет, поэтому мне уже двадцать шесть и я еще не замужем. А я в ответ что, не могу хотя бы не унижать отца?

Патимат, наблюдая за жизнью села, где родилась, давно поняла: строгие законы ничему не препятствуют. Есть девушки, которые и до замужества занимаются чем хотят. Главное — не попадаться. Но если тайное станет явным, то отцу просто ничего другого не останется — придется ее наказать, ведь все вокруг уже знают: она нарушила закон. Так жили предки. Так должны жить и современники. Так должно быть. Да, жизнь с тех времен сильно поменялась, но люди же из-за этого не могут поменяться и изменить старым законам. Так думает Патимат.

Кувшин, оставленный на полу, мятой стороной отражает лицо женщины в черном. В действительности она смеется, повторяя: «Чуть-чуть… чуть-чуть». Но в отражении ее лицо скомкано, она похожа на черную жрицу, которую настигло возмездие.

По узкой дорожке, ведущей от дома, навстречу Патимат и Абидат идет парень — сын черной женщины, брат той сестры. Он бросает им неприветливое приветствие.

— Дерзкий, — произносит Патимат, отойдя на приличное расстояние.

— Он всегда таким был, — отзывается Абидат. — Мой брат строгий во многих моментах, но не такой вспыльчивый.

— Мой тоже.

— Ты слышала, как его сестра сказала: «Еще как наказывают!»? Давно я к ним не заходила. Их мать сильно изменилась. Как будто играет из себя веселую. Но в глазах грусть.

Примолкнув, девушки уходят подальше от этого дома. Несколько лет назад о случившемся в нем по селу ходили только слухи, а что в точности в том доме произошло, не знает никто. Одни говорили, что брату показали видео, на котором его сестра дралась с девушкой. Обе как будто бы не могли поделить парня. В разгар драки у сестры поднялась одежда и показала ту часть тела, что посторонним видеть нельзя. Говорили, посмотрев то видео, брат ударил сестру, и та умерла от потери крови. Но выдвигались и другие версии, вроде он иначе расправился с ней. И все же, какой бы ни была правда, черное горе, накопившееся в этом доме, еще долго не отпускает мысли девушек, идущих по дороге.

Погода меняется. Подруги расходятся — каждая в свою сторону. В старой части села за широкими плечами Патимат остается холм, на котором разваливается дом. Это он так хорошо виден из ее двора. Камень за камнем со временем выпадает из его стен. Кто-то собрал из них горку ростом с человека. Когда Патимат была маленькой, такие горки из мелкой гальки складывали по ночам на дорогах те, кто хотел избавиться от болезней, проклятий, сглаза и неудач. Пройдет кто-нибудь, смахнет, не заметив, горку ногой и примет на себя чужие невзгоды.

Зеркало отражает все те же окрестности, но собирающийся дождь изменил их, сделал отчетливей, и теперь даже в стене дома напротив хорошо видна каждая темная щель между саманными кирпичами. Видны отколовшиеся куски шифера на крышах. Длинная гора закрыта облачными полосками, ищущими вровень с бельевыми веревками. Птицы пролетают над крышами низко, прямо под ногами Патимат. Ей не нравится, когда село показывает такую свою сторону, — когда пахнет землей, тревожно шелестит лоза и кажется, что село недовольно. Кажется, что село наступает, становится ближе к человеку, чтобы в очередной раз напомнить: жизнь меняется, но горы и небо — все те же. Один и тот же дождь идет, что шел и века назад. Все — извечно. Все — предначертано. А потому и люди меняться не должны.

Патимат успевает снять белье с веревки прежде, чем первые капли падают на виноградные листья. Зарядив, дождь омывает минарет, шпиль, который становится ярче, хотя солнца сейчас нет и в помине. Барабанит по крыше соседнего дома, лежащей под ногами у Патимат, прибивает вниз растущие на ней высокие сорняки. Омывает он и камни, стоящие в стенах, лежащие на дорогах, приближая и их к Патимат и тем самым как будто напоминая о наказании. По шариату, в других странах женщин забивают камнями. Но здесь такого нет и никогда не было.

Под строгим взглядом имама Шамиля, портрет которого висит на стене рядом со старинной чугунной сковородкой, Патимат раскатывает тесто на хинкал. Скоро с работы вернутся отец и братья.

Звучит мелодия — это сосед снизу играет на дудке что-то простое, как журчанье ручья, ожившего после дождя. Но каждый вечер коровы, отзываясь на мелодию, возвращаются с пастбищ, расположенных на длинной горе. Однажды отец Патимат посмеялся над соседом.

— Ты так любишь этих коров! Музыку для них сочиняешь! Клянусь, не знаю, как ты их убиваешь! — крикнул ему со своего двора.

— Ва, не убиваю же я их! — отозвался сосед снизу.

— А что ты делаешь тогда?!

— Режу! Клянусь, когда время приходит, очень хорошо я их режу! — засмеялся сосед.

— Что, не жалко, скажешь, тебе?!

— Жалко! Клянусь, очень жалко! Даже переживаю! В генетике же жалость у любого заложена! Но наши законы, наша религия нам так делать позволяют.

Патимат слышит шаги. Вот сорвался мелкий камень под ногой отца. Он возвращается с работы.

— Ле! — зовет отец соседа. — Сейчас скажи, да, про что сегодня играешь?

Мелодия умолкает.

— Про утреннюю росу играю! — отзывается быстро сосед. — Про то, как люблю коров! Приходи домой, корова! Про душу свою играю! Такие мысли у меня сегодня в душе — как бы прожить жизнь так красиво, чтобы тебя ни в чем не упрекнули! Как бы достойно прожить, ле-е-е?!

Патимат давно поняла: в их селе цель, к которой, живя, стремится мужчина, — сохранить достоинство, которым его наделяет Всевышний при рождении. Которое ему незапятнанным передают предки. А те ведь тоже до самой смерти прилагали усилия, чтобы достоинство не запятнать, чтобы передать его в чистом виде потомкам. Эту цель мужчина в их селе преследует до самой смерти. Или она преследует его.

Впрочем, у женщины тоже есть жизненная задача — помочь мужчине сохранить свое достоинство. Не посадить на него пятно, нарушив один из непреложных законов. Вести себя хорошо. Все делать правильно, не позорить своих мужчин. «Непреложные законы» — эти слова любит повторять отец Патимат, стуча пальцем по столу, когда сверху, со стены, на него смотрят чугунная сковорода и имам Шамиль.

Утром пучок солнечных лучей бьет прямиком в зеркало. Оно краями отражает кусок длинной горы, с которой сползает влажный туман. Солнце так приблизило село к зеркалу, что оно отражает даже просветы в окнах разваливающегося на пригорке дома. Присев на корточки, Патимат тщательно трет плитку тряпкой, хотя ночью ее вымыл дождь. Скоро зайдет Абидат и подруги отправятся на мельницу за урбечем. Иногда Патимат отвлекается на то, чтобы прочесть сообщения в вацапе.

Отправляясь на тот конец села, подруги проходят мимо дома с высоким забором. К нему ведет высокий подъем, а сам дом одной стеной примыкает к скале. Тут живет нарушившая их законы и оставшаяся в живых. Снова Патимат спрашивает себя: «Почему если парень сделает такое, то он — молодец? А девушке — всегда позор и наказание?». Подруги идут молча, гравий скрипит под их ногами. Патимат считает, что мужчины и женщины равны. Мужчина не выше женщины, считает она. Но женщины должны жить по законам гор, окружающих их с рождения. А по законам гор, женщина должна делать вид, что мужчина — главный. Патимат кидает взгляд на высокий забор. Этот дом стоит высоко. Так высоко, что из других домов не увидеть, что происходит там во дворе. Она вспоминает еще одну деталь из истории этого дома — когда мать узнала, что ее замужняя дочь убежала с другим, позор чуть не разорвал ее сердце. Говорили: «Кровь пошла из ее глаз, когда она снова увидела дочь».

— Лучше сразу умереть, чем так жить, — произносит Патимат, и Абидат кивает головой. — Это уже не жизнь, — добавляет Патимат.

Они выходят из села. Впервые Патимат замечает, что гора у озера контурами напоминает лежащую на спине девушку. Каменная девушка застыла, нос ее заострился в извечном спокойствии, а волосы рассыпались по лугу, за которым — круглое озеро. Патимат встает так, чтобы гора попадала в кадр. Длинные концы ее платка развеваются по ветру. Абидат фотографирует ее на айфон. Они меняются местами. Теперь Патимат фотографирует Абидат. Патимат сразу выкладывает фотографию в Инстаграм. Вчерашняя с кувшином собрала почти пятьдесят лайков.

Крутятся каменные жернова, в их жерло сыплются семена льна из носика треугольного корыта, украшенного янтарными бусами, ленточками, металлическими рыбками. Они звенят, отпугивая все плохое — сглаз, порчу, недобрые пожелания. Вокруг жерновов сидят женщины в просторных платьях, в свободно повязанных платках. Поток воды во дворе приводит в движение колесо, а то — жернова. Пахнет травами и жареными семечками.

— Что самого плохого может быть в жизни нашей женщины? — спрашивает одна из женщин. — Как у всех — потеря родного человека, — отвечает она себе под мерное вращение старых жерновов, перед которыми сидели еще ее бабушки. — Но женщины в нашем селе живут счастливо. В достатке. В окружении родни и в уважении. Мы помогаем друг другу. Если у кого-то горе, то в горе помогаем. А если радость, то радуемся вместе. Говорят, жизнь не изменилась. Но очень хорошо изменилась она. Мы уже не живем, как наши бабушки жили. У них тяжелая жизнь была, а у нас — не легкая, но облегченная. Раньше все вручную делали, а у нас техника делает все. Только мельница от бабушек осталась. И законы старые сохранились. Все, что надо делать по нашим законам, мы делаем. И обрезание девочкам тоже делаем. Это — правильное. Так надо — чтобы родителям было спокойней. Тогда она до брака гулять не будет. А если загуляет, то жалко ее будет очень, жалко. Незамужняя не должна гулять. Когда девочка выйдет замуж, обрезание ей ничем не помешает. Только удовольствия у нее не будет. Удовольствия от этого… — она делает паузу, объясняющую, что имеет в виду сейчас что-то неприличное, то, что нельзя называть напрямую.

— Как не будет? — вспыхивает одна молодая, круглолицая. — Почему не будет?

— Ни у кого не бывает, — поучительно говорит самая старшая, помешивая рукой толокно в корыте.

— У меня не было, — почти шепотом говорит Патимат.

— Тебе для того и отрезали, чтобы не было, — смеются женщины.

— А я тебе так скажу, — воткнув руки в боки, отвечает ей круглолицая. — Если у тебя не было, значит, проблемы у твоего мужа!

— А у тебя бывает? — чуть громче спрашивает Патимат, пока бледное лицо Абидат медленно заливается краской до самых глаз.

— У меня все бывает!

— Не знаю, что там у тебя бывает, — строго останавливает ее пожилая, — но для того наши предки и делали обрезание, чтобы ничего не было.

Круглолицая выскакивает во двор. Патимат смотрит на вращающиеся жернова, не отрываясь, словно на них написаны законы и традиции, веками гуляющие по кругу. Тихо звенят над ними бубенцы и рыбки.

— Место женщины, — снова начинает пожилая, — сидеть возле очага своего, кушать готовить, стирать, детей воспитывать. А об остальном должен позаботиться мужчина. Вот это считается правильным… Но я считаю, — помолчав, добавляет она, — что женщина должна работать! Я бы хотела работать! И семьей заниматься, и работать. Одно другому не мешает. Поэтому надо учиться, — обращается она к молодым. — Чтобы не зависеть всю жизнь от того, какой муж тебе попадется. По исламу надо подчиняться мужу. А если он с плохим характером попадется? Бывает и такое.

— Как у меня, — произносит одними губами Патимат.

Она подносит руку к желобку, из которого течет темная паста молотого льна. Сует палец в рот. Тугой урбеч сургучом заклеивает ей рот, язык прилипает к нёбу.

Однажды муж сказал Патимат:

— Ты обязана надеть хиджаб.

— Если ты сам станешь соблюдающим мусульманином, то и я надену хиджаб, — ответила ему Патимат.

— Ты будешь гореть в аду за каждый волос, который выставляешь напоказ! — вспылил муж.

 — Даже если я надену хиджаб, но в сердце буду носить гордость и высокомерие, Аллах все равно покарает меня адом! — ответила ему Патимат.

Муж был недоволен таким ответом. А если муж недоволен, то, по исламу, рая женщине не видать. Патимат не надела хиджаб. Муж отказался соблюсти ее условие, она отказалась соблюсти его. Может быть, Всевышний простит и не отправит ее — Патимат, крупными чертами лица точь-в-точь повторяющую своих предков, — в ад.

С банкой урбеча подруги возвращаются в село, когда на небе уже видна луна и зажигаются первые звезды. На дороге лежит корова — ее только что сбила машина, но хозяин все же успел перерезать ей горло, пока та была еще жива. Быстро темнеет. Корова лежит, вытянув тонкие ноги. Патимат стоит над ней, опустив руки. Ветер дергает концы платка, иногда они взлетают, хлопочут за спиной, как будто способные сорвать ее с места. Но Патимат — сильная, ширококостная, она остается на своем месте.

— Мышка… Мышка… — плачет хозяйка коровы позади Патимат.

Отец Патимат дружил когда-то с тем мужчиной, что запер сестру в подвале. Года два назад, когда тот шел внизу по дороге, отец шепотом бросил ему в спину: «Малодушный…».

— Я готов отнестись к нему с пониманием, — в другой раз сказал он соседу, и Патимат слышала это. — Но она сделала несовместимое с нашими традициями. Она совершила позорный грех.

— Я бы не простил, — ответил сосед.

— И он не простил, — сказал отец. — Но смалодушничал. Из-за того, что любит.

Патимат знает: та любовь, что живет в их селе, всегда слабее чести или позора. Так — правильно. Так жили предки до них. Если бы отец не любил Патимат, он бы не разрешил ей вернуться в родительский дом после развода. Если Патимат захочет поехать работать в город, отец ей разрешит. Он ведь знает, что и Патимат его любит, а значит, не сделает ничего такого, что испачкает достоинство их рода, когда оно хранится именно в его руках. Прошло время, Патимат повзрослела от разлуки с детьми, и теперь она не знает, кто сильней: ее отец и другие мужчины, называющие брата, не убившего сестру, малодушным, или он — не побоявшийся пойти против всего села. Стоя над Мышкой, Патимат повторяет про себя: «Все-таки правильно не наказывать. Правильно — не убивать».

У дома ее настигает мелодия из дудочки, рассказывающая о сочных пастбищах, о зеленых горах, зовущая коров домой. Но одна из них в село сегодня не вернется. Патимат скрывается в доме. От наваливающейся на село темноты тяжелеют грозди винограда на лозе во дворе. Утром Патимат узнает, что у ее бывшего мужа скоро свадьба. Она пообещает себе, что уедет в город и заберет детей. Дочке обрезание делать не будет. Но это будет завтра, когда зеркало, сейчас отражающее темноту, снова покажет селу длинную гору, развалившийся каменный дом, минарет и иногда — проходящих вдалеке людей.