Она бы так и осталась всего лишь одной из старых фотографий в ворохе снимков из архива дербентской семьи, если бы, смахивая с глянцевой поверхности соринку, я не почувствовала под пальцами какую-то неровность. Дальше все было очень быстро. Лупа, увеличенное ею лицо человека в картузе на групповом фото, окаймляющая его неровная белая линия, говорящая, что лицо это было аккуратно вырезано, а затем снова вклеено, дата на снимке – 1929 год и внезапное ясное понимание, какую именно историю дает простое сложение этих мелких деталей. Можно даже не расспрашивать хозяев. Был арестован как враг народа, и, чтоб защитить семью, кто-то из родни, положив перед собой фотографию, склонился над ней с бритвой в руке. 

История рядовая. Точнее, была бы рядовой, если бы снимок таким и остался – с белым слепым пятном на месте отсутствующего лица. Но его восстановили. Значит, где-то в секретном месте, подальше от посторонних глаз и от детей, что могут выболтать семейную страшную тайну, кто-то много лет хранил крохотный, размером с ноготь мизинца, портрет родного человека. Ждал. Сначала, когда «разберутся и отпустят». Затем весточки из лагеря. А потом уже ничего не ждал. Разве что времени, когда будет официально объявлено, что произошла «чудовищная ошибка», и можно будет вклеить обратно вырезанное лицо. Чтоб семья опять стала полной. Только подробностей никто не рассказал. Даже имя узнать не удалось. Не осталось тех, кто помнит.

Другим повезло чуть больше.

— Дом моей бабушки-персиянки (так называли папину маму Сарию-Ханум, была еще другая бабушка, русская) стоял в Махачкале на углу улиц Леваневского и Ленина. Я помню его по детству, ходил оттуда в школу. Его уже давно нет, снесли. На этом месте длинный панельный дом стоит, с гастрономом, магазинами, ресторанами. На стене этого дома и будет установлен памятный знак «Последнего адреса» с именем моего деда.

С детства знал, что дедушка был репрессирован. Бабушка-то об этом при мне не говорила, а вот сыновья… Мой папа Тимур и его брат Надыр, двое сыновей у деда было, и они не могли понять и примириться с арестом отца. Недоумевали. А я рядом крутился, что-то запомнил. Дядя Надыр был холостой, так и не женился, детей не завел и активно искал, куда-то писал, ему отвечали, приходили письма. Откуда-то информация пришла, что деда после ареста этапировали в Москву, еще вроде бы справка была, что умер в 44-м. И все. Больше никаких подробностей. Архивы семейные почти не сохранились, была война, мой отец и дядя ушли на фронт, дед уже был арестован, бабушка осталась одна, без кормильцев, не до бумаг было.

Вы спрашиваете, каким он был? Да откуда мне знать, я же его не видел никогда. Наверное, был очень самостоятельный. Родился в селении Ашильта, его отец в ауле жил, и ему, наверное, было непонятно, чего сын ищет. Закончил реальное училище в Темир-Хан-Шуре (ныне Буйнакск. — «ЭК»), казалось бы — хватит. А сын еще и в Москву поехал, поступил в Императорское высшее техническое училище, сейчас это институт имени Баумана. Прадед мой очень на него рассердился и порвал всякие связи. Поэтому дед жил в стесненных обстоятельствах и подрабатывал репетиторством. Когда уже совсем денег не оставалось, ему бакинский один меценат дал стипендию. Но с условием, что, когда закончит учебу, отработает какое-то время на его предприятиях. Потом дед вернулся в Дагестан, в Махачкалу, преподавал математику в мужской и женской гимназиях. Мой дядя Надыр как-то упомянул, что дед сам учил английский и бегло на нем говорил. В 1901 году он поехал в Тифлис и там познакомился с бабушкой, женился на ней. Работал на разных должностях, переписку вел обширную. В 1918 году его пригласили войти в состав правительства Горской республики.

Как я понимаю, дед был из тех, кого называют просветителями. Он дружил со скульптором Аскаром-Сарыджа, музыкантом Татамом Мурадовым, по его пьесам ставили спектакли, он переводил с аварского, повесть Гамзалава Гимринского перевел, стихи Гамзата Цадасы. Как-то дед оступился и сломал ногу, Цадаса пришел его навестить и зачитал ироническое стихотворение «Обновление Махачкалы и раздвоение ноги Малачиханова». Среди друзей деда были Уллубий Буйнакский, Юсуп Шовкринский, красный партизан Кара Караев, я всех и не назову.

Первый раз деда арестовали в 1931 году. Он тогда был ученым секретарем Сулакстроя, возвращался из Москвы, из командировки, и его арестовали прямо на вокзале в Махачкале, когда выходил из поезда. Странно, что даже обыска не провели, ни в кабинете, ни дома. Бабушка ездила к нему в Ростов, свидания были разрешены. Говорила, что корпус тюрьмы, где он сидел, назывался «Дом ученых». Им там давали газеты, книги, и камера деда, по ее словам, больше напоминала кабинет. Даже одежда на нем была своя, та, в которой арестовали. Просидел дед в тюрьме год, а потом его выслали в Архангельскую область, в город Каргополь. В чем его обвиняли, точно не скажу, кажется, в том, что не поддерживал коллективизацию. В ссылке дед пробыл полтора года и в конце 1933-го вернулся. Никаких прав его не лишили, казалось, можно продолжать обычную жизнь.

Он работал в научно-исследовательском институте промышленности, был заведующим сектором энергетики, когда его арестовали второй раз. Это был уже 1937 год. Его забрали прямо из того самого дома на Леваневского. В 58-м по запросу дяди Надыра прислали справку, что за отсутствием состава преступления приговор отменен и дед реабилитирован. Посмертно. Но причину ареста мы так и не знали. Только в конце 80-х дядя получил ответ, что Багадур Малачиханов обвинялся в причастности к националистической антисоветской организации. И был расстрелян. Но не в 1944 году, как они написали раньше, а в 41-м. Видимо, он был в тюрьме, и когда немцы подходили к Москве… Ну, я думаю, там в тюрьме оценивали, перспективный ли человек, молодой или немолодой. Молодого можно на работы направить. А с пожилым, больным, что сделаешь? Говорите, чудовищно, что я такое допускаю? Ну, так мне все в этой истории непонятно. Нет логики, все неправильно. Значит, возможно и такое.

Дядя мой даже нашел, где был похоронен дед. На территории бывшего полигона, возле поселка Коммунарка (сейчас это уже часть Москвы), в общей могиле похоронен.

Что ни делай, а людей уже не вернуть. Такая история у нашего государства. Но память же должна остаться! У меня сейчас у самого внуки. Я им, конечно, про деда рассказывал, но сейчас жизнь такая, им не до этого. Хотя вот мой внук Тимур участвовал во Всероссийском молодежном конкурсе по проблемам культурного наследия ЮНЕСКО-2011 именно с работой о судьбе Багадура Гамзатовича Малачиханова. Занял 9-е место. Но насколько для него это серьезно, сказать не могу. Может быть, когда старость придет, тогда возникнет потребность знать все про прадедов, прапрадедов. А может быть и нет. Мне трудно рассуждать на эту тему, я помню бабушку, вторую бабушку, дядю, маму, отца, это те люди, что были рядом, вокруг меня, их лица я могу вспомнить, а дед… Там слепая зона, мертвая зона. Могу ли я считать себя цельным без этой памяти, этого знания? Не могу сказать, нет у меня ответа…

— Мы тогда жили в Махачкале в крохотном домике, шесть детей и родители. Однажды приехала удивительно приятная женщина, двоюродная сестра моей мамы. Ее настоящее имя было Хадиджа Сеид-Гусейнова, но все звали ее по партийной кличке — Ачуна. Я был очарован ею! Она сразу стала своей, будто мы ровесники. Одно удивляло: когда она у нас гостила, то свет в комнате на ночь не выключали. Потом уже я узнал от старших сестер, что у нее было непростое прошлое. Она была арестована в 30-х и 10 лет провела в лагерях. И до конца жизни не могла заснуть в темноте.

От дяди я узнал, что она была одной из первых женщин-революционерок в Дагестане. Могу представить, какой это был удар для ее родни, ведь Ачуна была из старинного кумухского рода, дочь полковника царской армии. И в их доме собирались молодые люди с революционными радикальными идеями, мечтавшие об изменении мира, об устранении социальной несправедливости. Отец Ачуны был этим недоволен, говорят, после одного из споров с дочерью он в отчаянье сказал: «Она вырастет и будет политической преступницей!»

Но любил он Ачуну больше других детей. Когда он уходил на фронт, на первую мировую, то фамильную шашку завещал именно ей, а не сыновьям. С войны он уже не вернулся. А Ачуна примкнула к большевикам, ее пленила революционная романтика. Она играла на сцене, агитировала, в 1918 году, когда Темир-Хан-Шура, где тогда жила семья, переходила из рук в руки, чудом избежала ареста. В 20-е за ней даже специально охотились, один из противников установления советской власти, Узун-Гаджи кажется, заявлял, что если поймает большевика, расстреляет на месте, а поймает Ачуну — глаза выколет, отрежет уши и повесит ее.

Она была одной из двух женщин-дагестанок, что поехали в Баку на съезд народов Кавказа. Там же и осталась, работала в секретариате Кирова. Уже в 70-е мы делали передачу для дагестанского телевидения, поехали к Ачуне в Баку и в партархиве Азербайджана обнаружили удивительные документы. Среди них талон на получение пары обуви. Оказывается, как-то Ачуна опоздала, и Киров спросил о причинах. Она долго мялась, а после призналась ему, что у них с подругой одна пара туфель на двоих и ей пришлось дожидаться, когда та придет.

После убийства Кирова пошли повальные аресты, арестовали и Ачуну. Обвинение было какое-то бредовое, кажется, что она была связной всех правотроцкистских групп на Кавказе. Ее сестру вызвали в партком и сказали: вы должны через газету отречься от Ачуны. Но та заявила: если партия требует от меня, чтоб я отказалась от родной сестры, я готова выйти из партии. Что удивительно, ей это сошло с рук. 

Ачуна отсидела 10 лет, ее родной сын вырос без матери, когда началась война, ушел на фронт и погиб, а она все сидела. После лагеря была еще и ссылка, не могу сказать точно где. Но мама рассказывала, что после окончания срока ссылки, уже получив на руки все документы, первым делом Ачуна послала родным телеграмму: «Свободна. Счастлива». В этом вся Ачуна. Столько пережить: пытки, арест, смерть сына, ужас лагеря — и все равно писать, что счастлива, оттого, что свободна.

Уже после смерти Сталина ее реабилитировали. А чуть позже, вспомнив про ее революционные заслуги, наградили орденом Ленина. Но она не пошла его получать. Ей предложили квартиру, но она заявила: я от этой власти ничего не хочу. Она никогда не говорила о лагере, но родственники шептались, что ее пытали, били, тушили папиросы на теле.

Жаль, я плохо помню разговоры Ачуны с ее братом. Они иногда приезжали к нам оба и каждый раз отчаянно спорили. Дядя в свое время тоже был революционером и как-то даже повесил в доме портрет Маркса, если не ошибаюсь. Его отец спросил: это что, новый царь? Нет, ответил дядя, этот тот, что сметет нынешний порядок! Это была неслыханная дерзость. Так вот, в 30-е дядя был директором какого-то завода и посмел возражать, когда ему были поставлены нереальные сроки открытия нового цеха. Мол, не станет губить людей за какие-то бляхи. Под бляхами подразумевались награды, медали. Его знакомый предупредил. Сказал, завтра за тобой придут. Дядя тут же собрался и уехал в Среднюю Азию, затерялся там и остался жив.

И вот два этих человека представляли два разных типажа. Ачуна не верила в возможность своего ареста, даже когда брали уже близких знакомых и сослуживцев. А дядя не сомневался ни секунды, не надеялся, что «разберутся», а сразу уехал. В 60-е они частенько встречались у нас дома, и начинался спор.

Дядя считал, что революция и советская власть были страшной ошибкой. Ачуна с ним не соглашалась, говорила, что революционные идеи были прекрасны и правильны, а Сталин их извратил. Сталина она ненавидела всей душой, не могла простить, что многие ее товарищи так и умерли, прославляя Отца народов.

Она была веселая, легкая на подъем, от нее я узнавал обо всех книжных новинках, мне страшно представить сейчас, что ее могло не быть в моей жизни. Что она могла не вернуться из лагеря. Да, люди умирают. Погибают в авариях, погибают от ножа в темном переулке, на войне… Но знать, что кто-то из твоих близких был убит, уничтожен сознательно и что его убийство было подано как правильное и нужное для страны дело… Расстрелять мою Ачуну, лишить меня ее дружбы, ее света — нужное дело? Это невозможно. Непереносимо.

— Не смогу вспомнить, когда впервые услышала о папином отце, моем деде Абдулманафе Далгате. Точнее, кажется, не было времени, когда я о нем не знала. Хотя папа мало и очень сдержанно о нем рассказывал. Для папы это было никакое не прошлое, а нескончаемая сегодняшняя боль. Он младший из троих сыновей, ему было всего 8 лет, когда отца забрали. И еще одно, они же все время считали, что дед умер в лагере от рака желудка, такую им прислали справку. А в конце 80-х дядя Далгат, папин брат старший, пошел, поднял архивы, и оказалось, что дед был расстрелян. И папу буквально раздавила эта информация.

Бабушка рассказывала, дед понимал, что за ним придут, просто не могли не прийти. Бывший царский офицер, да еще занимал пост начальника отдела в Завкаспрыбводе. Бабушка ему говорила: слушай, давай-ка по морю куда-нибудь сбежишь, у тебя же есть возможность. Он отказался, сказал: нет, я не могу, тогда вас в покое не оставят.

Вот их всех Далгатов загребли, всех братьев дедушкиных. В лагере погиб брат Магомед, он был председателем ВЦИКА Дагестана. Двоюродный брат, Гамид Далгат, революционер, друг Тухачевского, якобы стеклами своего пенсне перерезал вены в тюрьме. Другой брат Гатам совсем молоденький был, только-только закончил институт, работал инженером на какой-то из ГЭС, когда его забрали, вот он вернулся, уцелел. Другие тоже вернулись через 15-20 лет каторги, но такое бесследно не проходит, обожгло всех. И детей тоже.

Папа на эту тему не говорил, только однажды рассказал историю. У него в институте готовились к юбилею Сталина и искали лучшего студента, чтоб вышел, прочел поздравительный адрес. Оказалось, лучший студент и круглый отличник — это сын врага народа, мой папа. И он зачитывал адрес «дорогому товарищу Сталину» дрожащим от ненависти голосом. Но отказаться не посмел. На своей шкуре испытал, что значит быть родней врага народа.

У деда моего было три сына: Далгат, Умалат и мой отец. У дяди Далгата только одна дочь от первого брака, моя единственная двоюродная сестра. Дядя Умалат, талантливый хирург, очень успешный, так и не женился. Как-то сказал, мол, всю жизнь мечтал отомстить за отца и не хотел жениться, чтоб не подставлять семью. У нас могла бы быть огромная семья с кучей двоюродных, как принято в Дагестане. В детстве я не думала об этом, у меня была большая родня с маминой стороны. Но взрослея, начинаешь осознавать себя, и вот тогда я ощутила, что с папиной стороны у меня сквозняк, холодом тянет.

Тут еще вот какое дело. У меня в роду есть и те, что устанавливали советскую власть, и те, кто был против нее, и те, кто просто пытался тихо жить. Выкосило всех. Но личная история, оказывается, ничего не решает. У меня бабушка с дедушкой со стороны мамы хлебнули всего. Дедушка раненым попал в плен, через три дня бежал, так у него забрали все ордена, из партии выкинули. А бабушку с детьми собирались выселять из квартиры, они на чемоданах жили. Так вот оба оставались сталинистами до конца жизни.

Для них мысль о бесчеловечности самой системы была страшнее, чем все, что с ними случилось и могло случиться. Она подрывала основы их веры в справедливость и осмысленность жизни. Получалось, какой бы ты ни был чистый, правильный, как бы ни был предан партии, в любой момент тебя и твоих родных перемелет эта страшная машина.

У меня есть племянники. Один еще ребенок, но второй уже взрослый парень и носит имя моего отца. И я хочу, чтоб они все знали и понимали. Это их право и их долг.