«В любой момент
тебя и твоих родных
перемелет эта страшная машина» 

В День памяти жертв политических репрессий потомки «врагов народа»
вспоминают семейные истории

Она бы так и осталась всего лишь одной из старых фотографий в ворохе снимков из архива дербентской семьи, если бы, смахивая с глянцевой поверхности соринку, я не почувствовала под пальцами какую-то неровность. Дальше все было очень быстро. Лупа, увеличенное ею лицо человека в картузе на групповом фото, окаймляющая его неровная белая линия, говорящая, что лицо это было аккуратно вырезано, а затем снова вклеено, дата на снимке – 1929 год и внезапное ясное понимание, какую именно историю дает простое сложение этих мелких деталей. Можно даже не расспрашивать хозяев. Был арестован как враг народа, и, чтоб защитить семью, кто-то из родни, положив перед собой фотографию, склонился над ней с бритвой в руке. 

История рядовая. Точнее, была бы рядовой, если бы снимок таким и остался – с белым слепым пятном на месте отсутствующего лица. Но его восстановили. Значит, где-то в секретном месте, подальше от посторонних глаз и от детей, что могут выболтать семейную страшную тайну, кто-то много лет хранил крохотный, размером с ноготь мизинца, портрет родного человека. Ждал. Сначала, когда «разберутся и отпустят». Затем весточки из лагеря. А потом уже ничего не ждал. Разве что времени, когда будет официально объявлено, что произошла «чудовищная ошибка», и можно будет вклеить обратно вырезанное лицо. Чтоб семья опять стала полной. Только подробностей никто не рассказал. Даже имя узнать не удалось. Не осталось тех, кто помнит.

Другим повезло чуть больше.

Багадур Малачиханов 

Вспоминает внук Энвер Малачиханов 

— Дом моей бабушки-персиянки (так называли папину маму Сарию-Ханум, была еще другая бабушка, русская) стоял в Махачкале на углу улиц Леваневского и Ленина. Я помню его по детству, ходил оттуда в школу. Его уже давно нет, снесли. На этом месте длинный панельный дом стоит, с гастрономом, магазинами, ресторанами. На стене этого дома и будет установлен памятный знак «Последнего адреса» с именем моего деда.

С детства знал, что дедушка был репрессирован. Бабушка-то об этом при мне не говорила, а вот сыновья… Мой папа Тимур и его брат Надыр, двое сыновей у деда было, и они не могли понять и примириться с арестом отца. Недоумевали. А я рядом крутился, что-то запомнил. Дядя Надыр был холостой, так и не женился, детей не завел и активно искал, куда-то писал, ему отвечали, приходили письма. Откуда-то информация пришла, что деда после ареста этапировали в Москву, еще вроде бы справка была, что умер в 44-м. И все. Больше никаких подробностей. Архивы семейные почти не сохранились, была война, мой отец и дядя ушли на фронт, дед уже был арестован, бабушка осталась одна, без кормильцев, не до бумаг было.

Вы спрашиваете, каким он был? Да откуда мне знать, я же его не видел никогда. Наверное, был очень самостоятельный. Родился в селении Ашильта, его отец в ауле жил, и ему, наверное, было непонятно, чего сын ищет. Закончил реальное училище в Темир-Хан-Шуре (ныне Буйнакск. — «ЭК»), казалось бы — хватит. А сын еще и в Москву поехал, поступил в Императорское высшее техническое училище, сейчас это институт имени Баумана. Прадед мой очень на него рассердился и порвал всякие связи. Поэтому дед жил в стесненных обстоятельствах и подрабатывал репетиторством. Когда уже совсем денег не оставалось, ему бакинский один меценат дал стипендию. Но с условием, что, когда закончит учебу, отработает какое-то время на его предприятиях. Потом дед вернулся в Дагестан, в Махачкалу, преподавал математику в мужской и женской гимназиях. Мой дядя Надыр как-то упомянул, что дед сам учил английский и бегло на нем говорил. В 1901 году он поехал в Тифлис и там познакомился с бабушкой, женился на ней. Работал на разных должностях, переписку вел обширную. В 1918 году его пригласили войти в состав правительства Горской республики.

Как я понимаю, дед был из тех, кого называют просветителями. Он дружил со скульптором Аскаром-Сарыджа, музыкантом Татамом Мурадовым, по его пьесам ставили спектакли, он переводил с аварского, повесть Гамзалава Гимринского перевел, стихи Гамзата Цадасы. Как-то дед оступился и сломал ногу, Цадаса пришел его навестить и зачитал ироническое стихотворение «Обновление Махачкалы и раздвоение ноги Малачиханова». Среди друзей деда были Уллубий Буйнакский, Юсуп Шовкринский, красный партизан Кара Караев, я всех и не назову.

Первый раз деда арестовали в 1931 году. Он тогда был ученым секретарем Сулакстроя, возвращался из Москвы, из командировки, и его арестовали прямо на вокзале в Махачкале, когда выходил из поезда. Странно, что даже обыска не провели, ни в кабинете, ни дома. Бабушка ездила к нему в Ростов, свидания были разрешены. Говорила, что корпус тюрьмы, где он сидел, назывался «Дом ученых». Им там давали газеты, книги, и камера деда, по ее словам, больше напоминала кабинет. Даже одежда на нем была своя, та, в которой арестовали. Просидел дед в тюрьме год, а потом его выслали в Архангельскую область, в город Каргополь. В чем его обвиняли, точно не скажу, кажется, в том, что не поддерживал коллективизацию. В ссылке дед пробыл полтора года и в конце 1933-го вернулся. Никаких прав его не лишили, казалось, можно продолжать обычную жизнь.

Он работал в научно-исследовательском институте промышленности, был заведующим сектором энергетики, когда его арестовали второй раз. Это был уже 1937 год. Его забрали прямо из того самого дома на Леваневского. В 58-м по запросу дяди Надыра прислали справку, что за отсутствием состава преступления приговор отменен и дед реабилитирован. Посмертно. Но причину ареста мы так и не знали. Только в конце 80-х дядя получил ответ, что Багадур Малачиханов обвинялся в причастности к националистической антисоветской организации. И был расстрелян. Но не в 1944 году, как они написали раньше, а в 41-м. Видимо, он был в тюрьме, и когда немцы подходили к Москве… Ну, я думаю, там в тюрьме оценивали, перспективный ли человек, молодой или немолодой. Молодого можно на работы направить. А с пожилым, больным, что сделаешь? Говорите, чудовищно, что я такое допускаю? Ну, так мне все в этой истории непонятно. Нет логики, все неправильно. Значит, возможно и такое.

Дядя мой даже нашел, где был похоронен дед. На территории бывшего полигона, возле поселка Коммунарка (сейчас это уже часть Москвы), в общей могиле похоронен.

Что ни делай, а людей уже не вернуть. Такая история у нашего государства. Но память же должна остаться! У меня сейчас у самого внуки. Я им, конечно, про деда рассказывал, но сейчас жизнь такая, им не до этого. Хотя вот мой внук Тимур участвовал во Всероссийском молодежном конкурсе по проблемам культурного наследия ЮНЕСКО-2011 именно с работой о судьбе Багадура Гамзатовича Малачиханова. Занял 9-е место. Но насколько для него это серьезно, сказать не могу. Может быть, когда старость придет, тогда возникнет потребность знать все про прадедов, прапрадедов. А может быть и нет. Мне трудно рассуждать на эту тему, я помню бабушку, вторую бабушку, дядю, маму, отца, это те люди, что были рядом, вокруг меня, их лица я могу вспомнить, а дед… Там слепая зона, мертвая зона. Могу ли я считать себя цельным без этой памяти, этого знания? Не могу сказать, нет у меня ответа…

Хадиджа Сеид-Гусейнова

Вспоминает двоюродный племянник Абдурахман Юнусов

— Мы тогда жили в Махачкале в крохотном домике, шесть детей и родители. Однажды приехала удивительно приятная женщина, двоюродная сестра моей мамы. Ее настоящее имя было Хадиджа Сеид-Гусейнова, но все звали ее по партийной кличке — Ачуна. Я был очарован ею! Она сразу стала своей, будто мы ровесники. Одно удивляло: когда она у нас гостила, то свет в комнате на ночь не выключали. Потом уже я узнал от старших сестер, что у нее было непростое прошлое. Она была арестована в 30-х и 10 лет провела в лагерях. И до конца жизни не могла заснуть в темноте.

От дяди я узнал, что она была одной из первых женщин-революционерок в Дагестане. Могу представить, какой это был удар для ее родни, ведь Ачуна была из старинного кумухского рода, дочь полковника царской армии. И в их доме собирались молодые люди с революционными радикальными идеями, мечтавшие об изменении мира, об устранении социальной несправедливости. Отец Ачуны был этим недоволен, говорят, после одного из споров с дочерью он в отчаянье сказал: «Она вырастет и будет политической преступницей!»

Но любил он Ачуну больше других детей. Когда он уходил на фронт, на первую мировую, то фамильную шашку завещал именно ей, а не сыновьям. С войны он уже не вернулся. А Ачуна примкнула к большевикам, ее пленила революционная романтика. Она играла на сцене, агитировала, в 1918 году, когда Темир-Хан-Шура, где тогда жила семья, переходила из рук в руки, чудом избежала ареста. В 20-е за ней даже специально охотились, один из противников установления советской власти, Узун-Гаджи кажется, заявлял, что если поймает большевика, расстреляет на месте, а поймает Ачуну — глаза выколет, отрежет уши и повесит ее.

Она была одной из двух женщин-дагестанок, что поехали в Баку на съезд народов Кавказа. Там же и осталась, работала в секретариате Кирова. Уже в 70-е мы делали передачу для дагестанского телевидения, поехали к Ачуне в Баку и в партархиве Азербайджана обнаружили удивительные документы. Среди них талон на получение пары обуви. Оказывается, как-то Ачуна опоздала, и Киров спросил о причинах. Она долго мялась, а после призналась ему, что у них с подругой одна пара туфель на двоих и ей пришлось дожидаться, когда та придет.

После убийства Кирова пошли повальные аресты, арестовали и Ачуну. Обвинение было какое-то бредовое, кажется, что она была связной всех правотроцкистских групп на Кавказе. Ее сестру вызвали в партком и сказали: вы должны через газету отречься от Ачуны. Но та заявила: если партия требует от меня, чтоб я отказалась от родной сестры, я готова выйти из партии. Что удивительно, ей это сошло с рук. 

Ачуна отсидела 10 лет, ее родной сын вырос без матери, когда началась война, ушел на фронт и погиб, а она все сидела. После лагеря была еще и ссылка, не могу сказать точно где. Но мама рассказывала, что после окончания срока ссылки, уже получив на руки все документы, первым делом Ачуна послала родным телеграмму: «Свободна. Счастлива». В этом вся Ачуна. Столько пережить: пытки, арест, смерть сына, ужас лагеря — и все равно писать, что счастлива, оттого, что свободна.

Уже после смерти Сталина ее реабилитировали. А чуть позже, вспомнив про ее революционные заслуги, наградили орденом Ленина. Но она не пошла его получать. Ей предложили квартиру, но она заявила: я от этой власти ничего не хочу. Она никогда не говорила о лагере, но родственники шептались, что ее пытали, били, тушили папиросы на теле.

Жаль, я плохо помню разговоры Ачуны с ее братом. Они иногда приезжали к нам оба и каждый раз отчаянно спорили. Дядя в свое время тоже был революционером и как-то даже повесил в доме портрет Маркса, если не ошибаюсь. Его отец спросил: это что, новый царь? Нет, ответил дядя, этот тот, что сметет нынешний порядок! Это была неслыханная дерзость. Так вот, в 30-е дядя был директором какого-то завода и посмел возражать, когда ему были поставлены нереальные сроки открытия нового цеха. Мол, не станет губить людей за какие-то бляхи. Под бляхами подразумевались награды, медали. Его знакомый предупредил. Сказал, завтра за тобой придут. Дядя тут же собрался и уехал в Среднюю Азию, затерялся там и остался жив.

И вот два этих человека представляли два разных типажа. Ачуна не верила в возможность своего ареста, даже когда брали уже близких знакомых и сослуживцев. А дядя не сомневался ни секунды, не надеялся, что «разберутся», а сразу уехал. В 60-е они частенько встречались у нас дома, и начинался спор.

Дядя считал, что революция и советская власть были страшной ошибкой. Ачуна с ним не соглашалась, говорила, что революционные идеи были прекрасны и правильны, а Сталин их извратил. Сталина она ненавидела всей душой, не могла простить, что многие ее товарищи так и умерли, прославляя Отца народов.

Она была веселая, легкая на подъем, от нее я узнавал обо всех книжных новинках, мне страшно представить сейчас, что ее могло не быть в моей жизни. Что она могла не вернуться из лагеря. Да, люди умирают. Погибают в авариях, погибают от ножа в темном переулке, на войне… Но знать, что кто-то из твоих близких был убит, уничтожен сознательно и что его убийство было подано как правильное и нужное для страны дело… Расстрелять мою Ачуну, лишить меня ее дружбы, ее света — нужное дело? Это невозможно. Непереносимо.

Абдулманаф Далгат

Вспоминает внучка Саида Далгат

— Не смогу вспомнить, когда впервые услышала о папином отце, моем деде Абдулманафе Далгате. Точнее, кажется, не было времени, когда я о нем не знала. Хотя папа мало и очень сдержанно о нем рассказывал. Для папы это было никакое не прошлое, а нескончаемая сегодняшняя боль. Он младший из троих сыновей, ему было всего 8 лет, когда отца забрали. И еще одно, они же все время считали, что дед умер в лагере от рака желудка, такую им прислали справку. А в конце 80-х дядя Далгат, папин брат старший, пошел, поднял архивы, и оказалось, что дед был расстрелян. И папу буквально раздавила эта информация.

Бабушка рассказывала, дед понимал, что за ним придут, просто не могли не прийти. Бывший царский офицер, да еще занимал пост начальника отдела в Завкаспрыбводе. Бабушка ему говорила: слушай, давай-ка по морю куда-нибудь сбежишь, у тебя же есть возможность. Он отказался, сказал: нет, я не могу, тогда вас в покое не оставят.

Вот их всех Далгатов загребли, всех братьев дедушкиных. В лагере погиб брат Магомед, он был председателем ВЦИКА Дагестана. Двоюродный брат, Гамид Далгат, революционер, друг Тухачевского, якобы стеклами своего пенсне перерезал вены в тюрьме. Другой брат Гатам совсем молоденький был, только-только закончил институт, работал инженером на какой-то из ГЭС, когда его забрали, вот он вернулся, уцелел. Другие тоже вернулись через 15-20 лет каторги, но такое бесследно не проходит, обожгло всех. И детей тоже.

Папа на эту тему не говорил, только однажды рассказал историю. У него в институте готовились к юбилею Сталина и искали лучшего студента, чтоб вышел, прочел поздравительный адрес. Оказалось, лучший студент и круглый отличник — это сын врага народа, мой папа. И он зачитывал адрес «дорогому товарищу Сталину» дрожащим от ненависти голосом. Но отказаться не посмел. На своей шкуре испытал, что значит быть родней врага народа.

У деда моего было три сына: Далгат, Умалат и мой отец. У дяди Далгата только одна дочь от первого брака, моя единственная двоюродная сестра. Дядя Умалат, талантливый хирург, очень успешный, так и не женился. Как-то сказал, мол, всю жизнь мечтал отомстить за отца и не хотел жениться, чтоб не подставлять семью. У нас могла бы быть огромная семья с кучей двоюродных, как принято в Дагестане. В детстве я не думала об этом, у меня была большая родня с маминой стороны. Но взрослея, начинаешь осознавать себя, и вот тогда я ощутила, что с папиной стороны у меня сквозняк, холодом тянет.

Тут еще вот какое дело. У меня в роду есть и те, что устанавливали советскую власть, и те, кто был против нее, и те, кто просто пытался тихо жить. Выкосило всех. Но личная история, оказывается, ничего не решает. У меня бабушка с дедушкой со стороны мамы хлебнули всего. Дедушка раненым попал в плен, через три дня бежал, так у него забрали все ордена, из партии выкинули. А бабушку с детьми собирались выселять из квартиры, они на чемоданах жили. Так вот оба оставались сталинистами до конца жизни.

Для них мысль о бесчеловечности самой системы была страшнее, чем все, что с ними случилось и могло случиться. Она подрывала основы их веры в справедливость и осмысленность жизни. Получалось, какой бы ты ни был чистый, правильный, как бы ни был предан партии, в любой момент тебя и твоих родных перемелет эта страшная машина.

У меня есть племянники. Один еще ребенок, но второй уже взрослый парень и носит имя моего отца. И я хочу, чтоб они все знали и понимали. Это их право и их долг. 

Над материалом работали

{{role.role}}: {{role.fio}}

Читайте также