Алиса Ганиева родилась и выросла в Москве, но главный герой ее произведений — Дагестан, ее историческая родина. Не все читатели довольны тем, как она изображает своих земляков, зато критики высоко ценят ее творчество. Первая повесть Ганиевой «Салам тебе, Далгат!» получила премию «Дебют», роман «Праздничная гора» стал финалистом премии «Ясная Поляна», а последняя книга «Жених и невеста» вошла в шорт-лист литературной премии «Русский Букер».
Око, обращенное внутрь
— Во-первых, поздравляю вас, а во-вторых, хочу задать вопрос: насколько ценен этот приз Алисе Ганиевой — не только писателю, но и литкритику?
— Спасибо. Но когда меня называют литературным критиком, я чувствую себя самозванкой. У меня особые представления об этом высоком занятии, и в последние годы я им не соответствую. Но лично для меня финал «Букера» важнее, чем возможность получения любой другой премии.
— Почему? Престижно? Или отношение к писателю — лауреату «Букера» совсем другое?
— С одной стороны, такое отношение «с придыханием» навязано извне: о «Букере», первой независимой литературной премии после развала СССР, учреждённой Британским Советом, я услышала еще во время учебы в литинституте. И всегда это были бурные дискуссии, а иногда и скандалы по поводу ее вручения тому или иному писателю. «Букер» не был формальной наградой, а всегда вызывал живой интерес у читателей и критиков.
С другой стороны, это личное ощущение. «Букер», как мне кажется, гораздо скромнее и тише во всех смыслах, чем, допустим, «Большая книга». Но в чем-то и подлиннее: и лонг-лист, и шорт-лист дают достаточно полное представление о том, что происходило в стране в течение года. Не только в литературе, но и в обществе в целом — именно в романах задаются все базовые вопросы человеческого бытия. Для России это всегда был самый говорящий жанр, онтологический. А если добавить к этому еще и наш национальный колорит, пестрый, разнородный, то и картина получается более или менее полная.
— Роман XIX века и роман XXI — это какие-то разные жанры. К примеру, «Жених и невеста» мне кажутся классической повестью.
— То, что происходит с этим жанром, очень интересно. Он действительно «скукоживается» и в размере, и тематически, уменьшается количество героев и сюжетных линий. Действительно, то, что в XIX веке строго назвали бы «повестью», сегодня может быть издано отдельной книгой и попасть в финал «Букера». Что касается «Жениха и невесты», то какие-то критерии романа сохранены: несколько ракурсов, большое количество действующих лиц, не одно событие, а череда нескольких. Наши представления о жанре романа сильно трансформировались, и я отталкивалась, скорее, от современных взглядов на него — как издательских, так и критических.
Не все определяется объемом книги.
— Хотя вы и открещиваетесь от высокого звания «литкритик», но в одном из последних интервью сказали, что, к примеру, в Дагестане литературного процесса нет. То есть литература есть, а литпроцесса нет? И что происходит в целом по стране?
— В Дагестане очень много пишущих людей, особенно в последние годы. Большое количество общественно-политических газет и журналов, даже один литературно-художественный журнал «Дагестан», постоянно появляются новые онлайн-издания. Скорее всего, есть и авторы, пишущие гениальные тексты, но в силу каких-то причин, например они пишут на родных языках, выйти к широкому читателю не могут. То есть литература, конечно же, есть. Но нет ока, обращенного внутрь, которое отражает, осмысливает и анализирует то, то происходит в литературе. В Дагестане этим «оком» являются социальные сети, именно там появляются какие-то тексты, пишутся рецензии, возникают дискуссии и даже войны на литературные темы, но этим занимаются блогеры, журналисты, да честно говоря — любой, кто подключен к интернету.
А вот профессиональных площадок и литературных критиков — той структурирующей силы, которая, собственно, и формирует литературный процесс, просто нет. Все стихийно переносится в интернет: человек прочитал книгу, написал о ней, пришло двадцать человек согласных и сто несогласных — и вот мы уже наблюдаем полноценный холивар на тему: «В Дагестане все не так, как написал автор, у нас нет кланов, мы не слышали о коррупции, а депутаты Народного собрания каждое утро подметают площадь, как маленький принц Экзюпери».
Хорошо ли это? Наверное. Формирует ли это литпроцесс? Боюсь, что нет.
Конечно, в Москве по-прежнему издают толстые журналы, пишут великолепные критики, причем это люди разных поколений, разных политических взглядов, разных литературных предпочтений, но здесь эта часть литературной жизни никогда не затухала.
— Когда-то в школе учили: классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, соцреализм, постмодернизм. Один заканчивается, второй тут же начинается. Вот что после постмодернизма?
— Хотелось бы, конечно, чтобы шло вот так же гладко, как в учебнике литературы. Но единого большого стиля нет. Полная эклектика. Бродит термин «новые реалисты», его приписывают разным авторам, но пока царит определенная терминологическая неразбериха. Когда-нибудь все опишут, поделят на отсеки и вставят в школьный учебник. Сейчас все на уровне обсуждений и яростных споров: все уже было, все уже описано, конец истории, все сюжеты закончились, темы заезжены, бумажная книга умерла, остался только взрыв, караул и мы все умрем. А с другой стороны, какой у нас сейчас главный архитектурный стиль? Тоже непонятно.
— А через сто лет дети будут читать Алису Ганиеву, представителя литературного течения… Вот какого бы хотелось?
— Еще неизвестно, будут ли читать через сто лет (смеется). Знаете, академик Владимир Топоров ввел такое понятие, как «Петербургский текст», причём именно с большой буквы. Если коротко и упрощённо — это текст, в котором проявляется «душа города». Так вот, меня, по слухам, приписали к «Кавказскому тексту». Даже не знаю, что это. Видимо, всё, где есть выражение «Жи есть!», можно относить к «Кавказскому тексту».
Если говорить серьёзно, то, конечно, я пишу реалистичные вещи. «Сел, пошёл, увидел», но при этом та же «Праздничная гора» изобилует магическими эпизодами и мифическими стилизациями. В «Женихе и невесте», к примеру, есть загадочный персонаж Халилбек. Он появляется в разных обличьях, о нем ходят удивительные слухи, и вокруг него закручиваются необъяснимые события, сталкиваются совершенно не связанные друг с другом люди. В последнем романе зашифрованы разные суфийские символы, так что я хоть и реалист, но назвать меня «нарративщиком от сохи», надеюсь, трудно.
«Современному человеку категорически не хватает мифа»
— Интересно, что, несмотря на все обилие достоверных деталей быта и дагестанского новояза, вы, мне кажется, воспринимаете родину как «волшебную страну», в ней что-то не меняется столетиями, а что-то стало другим настолько, что уже и не узнать.
— Современному человеку категорически не хватает мифа, который в избытке присутствовал в жизни его прадеда. Те мифы, что транслируют СМИ, — вряд ли жизнеспособны, в любом мифе должна быть хотя бы какая-нибудь правда. Поэтому многие писатели сейчас просто придумывают мифологии. Это своеобразный протест против глобализации и связанного с ней обезличивания народов. А мифы с национальным колоритом всегда интересны. Так, Герман Садулаев в романе «Одна ласточка еще не делает весны» придумал чеченскую мифологию, Андрей Григоренко написал роман «Мэбет» о мифологии ненцев; Денис Осокин пишет о марийцах, причём признается, что фольклор мари практически утерян, народ ассимилирован, но он придумывает этот фольклор за него.
— Вы назвали несколько новых для меня имён, а кого из кавказских авторов вы бы рекомендовали почитать?
— С 2008 года президент Фонда социально-экономических и интеллектуальных программ Сергей Филатов организует «Совещания молодых писателей Северного Кавказа», каждый раз в разных городах, на Северном Кавказе, естественно. И вот мне кажется, что самое интересное сейчас происходит с литературой Чеченской Республики. Меня удивило, что в Грозном издают литературно-художественные журналы, их там несколько, есть критики, которые пишут о новых авторах. Конечно, главная тема — война, но чеченские прозаики рассматривают её со всех сторон. В рассказах учителя русского языка и литературы из станицы Асиновской Сулеймана Мусаева война — трагическое и не пережитое событие, а Аслан Шатаев описывает её в жанре фантастики с элементами хоррора, и тем не менее вы понимаете, что именно он пытается рассказать. Кстати, интересно, что в этом году в «Букер», в котором всегда доминировали условные авторы толстых журналов, пришёл Владимир Данихнин — автор фантастических миров — с романом «Колыбельная» про маньяка-убийцу. И мне кажется, что это хорошо.
— Почему это хорошо? Разве «Букер» не строго для авторов «толстых» журналов?
— Современный литературный процесс (если вынести за скобки «массовуху») распадается на несколько довольно изолированных частей. «Толстожурнальный» мейнстрим — отдельно, фантасты — отдельно, авангардисты и маргиналы — отдельно. У всех своя тусовка, свои премии, даже своя опознавательная терминология. Те же фантасты называют свое сообщество «фэндомом», а «реалистов» иронически — «боллитрой» (от словосочетания «большая литература»). И когда фантаст оказывается в шорте «Букера» — это как минимум необычно. Меня персонально это радует, потому что я вообще люблю неожиданности и резкие выходы за пределы системы.
— Вот вопрос, на который вы, наверное, отвечали уже много раз: вы дагестанский писатель или русский? Или аварский?
— Когда про меня говорят «аварский писатель» — это нонсенс, я не пишу по-аварски. Формулировка «дагестанский писатель» — мне кажется узковатой. Так можно сказать, что Маяковский, родившийся в Кутаиси, — грузинский поэт. Меня читают не только в Дагестане, не только на юге России, но иногда и на севере (смеется), и уже даже за пределами России. Конечно, я пишу о Дагестане, но и ведь и Фолкнер (нет, я не сравниваю себя, просто пример!) описывал вымышленную Йокнапатофу. Странно было бы, если бы его именовали «писатель американского юга». Наверное, российский писатель — это самая точная формулировка. Но когда меня называют «русским писателем», это тоже не противоречит действительности: ведь я пишу на русском языке.
Хотя некоторые в этом сомневаются, читая, как мои герои общаются на нашем местном сленге.
— Кстати, о ваших героях. «Салам тебе, Далгат!» вышел в свет в 2010 году. Вы видите какие-то изменения в дагестанском обществе?
— «Далгат» все-таки реальность нулевых. Не было, например, ИГИЛа, в войну которого наши земляки включаются массово, — это совершенно новая реальность, о ней сейчас даже говорить не принято. Внешняя картина жизни не особенно изменилась — все те же КТО, те же религиозные споры, тот же менеджмент, с одной стороны застрявший в коррупции, а с другой — сохраняющий в душе «слащавый СССР», но контрасты стали ярче. Консерватизма и мракобесия, как и в целом по стране, больше, но и модернистских лучей меньше не становится: один брат может носить бороду без усов и не пропускать ни одной молитвы, а второй — быть хипстером, выступающим на турнире по брейк-дансу. Вообще, того, что выходит за пределы традиционного сознания в обоих направлениях, много. И между этими полюсами — люди, о которых я пишу.
— Дагестан никогда не отпускает тебя до конца, но, когда возвращаешься, над ухом зудит раздражение, что устроено так, а не иначе. А хочется видеть свою прекрасную родину, где у всех мужчин усы густые, а принципы высокие, где все девушки тонкостанны и горды. А потом открываешь ваш роман и видишь, как ехидный и злой наблюдатель срывает покровы.
— Ирония — это неотъемлемая часть моего взгляда на мир, но среди моих читателей есть и те, кто видит в этом крик боли и капли крови. И у меня нет такой задачи — «бить в пах» или, наоборот, «давить на жалость». Напротив, при всем сгущении негатива, который я перекачиваю из реальности в текст, мне хочется избежать чернухи и передать все краски Дагестана. И не столько через описание, сколько через действие. Хотя поглядеть у нас есть на что, достаточно просто выйти на улицу: вот девушка идет на высоченных каблуках по улице Ярагского, а она почти без тротуаров, идет, сражаясь с летящими на ветру пакетами; вот у мусорки обычной многоэтажки что-то задумчиво жует корова, вот у подъезда, обшарпанного, как после войны, парень в зеленой шапочке «с кардиограммой» натирает блестящий «мерседес», на пляже с пяти утра бегают «качки», а там мамаши катят коляски, одна в джинсах, другая в хиджабе, и многое другое. За этим много всего, о чем хочется рассказать. Такая пестрая, сочная жизнь. В которой, увы, почти нет места справедливости и у каждого — своя правда.
Ну, а боль от отсутствия густых усов, мне кажется, передана вполне.
«Кавказские традиции — это симулякр»
— В первой повести вы выступаете как «бытописатель нравов», предоставляющий читателю самому делать выводы, во второй — придумали утопию, которая таковой кажется все меньше и меньше, а в третьей не только описываете происходящее, но и как-то пытаетесь это происходящее объяснить. Мне интересно, насколько осознанно вы подошли к этой задаче? О Кавказе написано немало, но внятного ответа на вопрос: «Почему так?» — пока не прозвучало.
— Мне хотелось написать такую историю, чтобы читать ее было бы интересно мне самой. Я была свободна от внутренней ответственности, внутренних ожиданий, которые сама себе предъявляла, когда работала над «Праздничной горой». Нет, я себя не мучила и не пересиливала, но вот было какое-то ощущение долга, что я обязана рассказать какие-то вещи, которые мне открылись. Поэтому я писала не совсем то, что мне хочется, а то, что, как мне казалось, я должна, не могу не написать.
А в случае с «Женихом и невестой» моя мотивация была чисто художественного толка. Я хотела написать что-то увлекательное, не перегруженное смыслами, но и не легковесное. Конечно, несмотря на романтическое название, это не просто история развития матримониального института в Дагестане, не просто история о том, как «Патя и Мага» полюбили друг друга и поженились.
Внешняя канва важна в последнюю очередь. Дагестанский прикаспийский поселок, в котором кипят все эти предсвадебные страсти, — это и есть тот глухой дагестанский космос, абсолютно непонятный массовому российскому читателю.
— Ну да, трудно понять героя, у которого 13-го числа свадьба, а невесты нет, и, кто она, неважно в принципе, ведь банкетный зал-то сняли!
— Мне просто хотелось все это показать, и, конечно, момент осознанности был. Я могла бы сказать, что сложила весь пазл, что картинка стала четкая и яркая, что я окончательно отвечаю на все вопросы. Но мне кажется, все не так просто. Текст больше автора. Как говорил Толстой: роман — это сцепление мыслей, и писателю не под силу объяснить, что он хотел сказать своей книгой. Но вернусь к «Жениху и невесте»: у каждого свой рецепт лечения болезни — один говорит, что нам не хватает образования, второй — что нас губит недостаток праведности, а третий считает, что надо всем нацепить черкески и посещать Театр поэзии по субботам. В любом случае я показала наше дагестанское бытие в сгущённом и концентрированном виде. Даст ли это каталитическую реакцию, появятся ли какие-то выводы у читателя — не знаю. Литература не может ничего изменить или исправить.
Но ты всегда надеешься, что как-то она сработает.
— На чём держатся кавказские традиции — да и держатся ли они вообще? Ваши книги показывают их разрушение и извращение.
— Сейчас кавказские традиции — это симулякр. Это лейтмотив любого выступления наших чиновников и патриотов, бесконечно признающихся в любви и верности родине. Собираются целые форумы для молодежи, такой условный «Машук», форум типа Селигера. На форуме половина выступлений — камлания на тему «инновации», вторая половина — на тему «сохранение и консервация кавказского духа».
А на самом деле этого духа уже почти и нет. И об этом все мои книги. Даже какие-то, с точки зрения российского читателя, «глубокие», «укоренённые» традиции, к примеру традиции свадебные, — на деле оказываются не такими уж и древними. Если присматриваться к каждой детали, получается, что это не совсем то, что было на свадьбах наших бабушек, что это все вывихнуто, скособочено, присобачено не так, как надо, и совершенно неясно, где тут вековая традиция, где европейская мода, а где сочинённое тут же на коленке.
К этому можно относиться по-разному, в том числе как к процессу естественному: невозможно же держать обычай в холодильнике, заморозить его и жить как три века назад. А можно даже любоваться этим процессом, радоваться, что какие-то нелепые ритуалы отмирают.
Это как калейдоскоп: ты его переворачиваешь — и песчинки ложатся иначе.
— А для кого-то это процесс болезненный. Потому что традиции, все эти адаты, все эти ритуалы, часто кажущиеся вредными и смешными, — неотъемлемая часть идентичности любого дагестанца.
— Конечно, несмотря на их стремительное превращение в фикцию, дагестанские традиции во всей их пестроте и эндемичности — главное, что нас связывает с самими собой. В книжке «Праздничная гора» эта условная гора и есть то самое средоточие уходящей дагестанской натуры и основное противодействие агрессивной, обезличенной экспансии, идущей с востока.
Другой вопрос: как именно эти традиции сохранять в условиях тотальной мимикрии под чуждые реальности. Официальный подход, предусматривающий создание национального аула между аэропортом и Махачкалой и обряжение чиновников раз в году в стилизованные черкески, — это весело, наверное, это карнавал. Но всё равно это очень поверхностный и формальный метод сохранения традиций.
Правильнее было бы органично возвращать элементы нашего прошлого. К примеру, было бы здорово, если бы отдельные элементы национальных костюмов (серебряные ремешки, головные уборы чохто) или быта (деревянные поставцы для ложек) вошли в повседневный городской обиход — но не по указу сверху, а в русле новой осознанной моды. Но для этого должно измениться сознание. Нужно, чтобы народ по-настоящему ценил свое. А то у нас почти невозможно встретить в продаже даже ковры дагестанского производства — одна сплошная Турция.
— А вы как относитесь к тому, что традиции так неузнаваемо трансформируются?
— И в моем личном отношении присутствуют два начала. С одной стороны, «уходящая натура» — это всегда тяжело. А с другой — как корыстному эксплуататору реальностей родины мне такие изменения безумно интересны. Может быть, это плохо для нашей истории, но хорошо для вдохновения.
— Вот-вот! Эксплуатируете Дагестан, получаете призы, подарки, поездки. И везде представляете нашу прекрасную райскую родину и нашу литературу, хотя наша литература — это Ахмедхан Абубакар и Расул Гамзатов, а вовсе не Алиса Ганиева, которая говорит о наших высоких горах без пиетета!
— Мои земляки не очень представляют себе, что такое жизнь писателя. Многим кажется, я получаю огромные деньги — то ли из Кремля, то ли от Госдепа — именно за то, что «клеймю» Дагестан. Договариваюсь, как именно я буду его клеймить, в каких объемах и позах, и подписываю договор, кровью, надо думать. Но если уже совсем честно — я же не обнесла Дагестан колючей проволокой. Любой человек может оглянуться, увидеть и написать своё.
— Что для вас «дагестанство»? Можно ли это понятие уложить в пару слов?
— Это очень большое понятие, которое дагестанец — любой национальности — несет в себе, где бы он ни жил, но вербализировать «дагестанство» тяжело. Оно состоит из плюсов и минусов, из разных качеств и характеристик, но они редко присущи только дагестанцам. Например, высокое несение себя, самолюбование, эго, раздутое до абсурда и совершенно не соответствующее окружающему контексту. Но я не думаю, что это только наши черты. И, в конце концов, наши недостатки — это продолжение наших бесконечных достоинств. Дух авантюры, готовность узнать новое, генетическая дипломатичность — да масса всего. Но если в пару слов, то можно перефразировать знаменитую пушкинскую фразу: «Мы не ленивы и любопытны».
Фото: Александр Вайнштейн
