— Мы, дети, засыпали под стук молотка — это колыбельная для нас была, — вспоминает младшая дочь Манабы, художница Лейла Изабакарова. — И просыпались под этот же звук. Я в жизни не видела, чтобы мама днем прилегла отдохнуть: не работать просто не могла. Поэтому после нее осталось огромное наследие — более 200 произведений искусства в 16 музеях Москвы, Петербурга, Тбилиси, Омска, Махачкалы… Не говоря о сотнях работ в частных коллекциях.
Ма-на-ба. Как будто молоточком по чекану.
Манаба родилась в известном дагестанском ауле златокузнецов — Кубачи. Ювелирные династии здесь насчитывают не одно поколение — в роду Чикмаммакалла, из которого происходила Манаба, их было одиннадцать. От отца к сыну на протяжении столетий передавались секреты профессии. А потом случилась революция. Когда девочке было пять, семью раскулачили. Родители переехали в Тбилиси, а ее оставили с бабушкой. В Кубачи девочка научилась вязать традиционные дагестанские носки — джурабы — и вышивать золотые узоры на белых кубачинских платках — казах. А потом бабушка умерла, и брат отца Расул Магомедов увез Манабу в грузинскую столицу. Отца Омара к тому времени уже не было в живых.
— Мамин отец был очень хорошим мастером. Манаба считала, что так и не достигла уровня его мастерства. Посмотрите на этот серебряный портсигар, — Лейла протягивает вещицу, покрытую тончайшей вязью. — Это очень сложная гравировка: прорезан не узор, а фон, который затем покрывается чернью. А ощущение, что орнамент рисовали тушью. Манаба хранила в нем свои инструменты.
Ни отцу, ни дяде не суждено было обучить Манабу традиционному ремеслу. Дядя Расул был старейшиной Кубачи, коллекционером антиквариата и прекрасным мастером: сделал серебряный письменный прибор в честь рождения цесаревича Алексея. Николай II не остался в долгу — наградил ювелира золотыми часами. Новая власть раскулачила и сослала богатого кубачинца в Тотьму, а после возвращения он сам предпочел жить и работать в Петербурге: директор Эрмитажа Иосиф Орбели взял Расула в музей реставратором. Во время блокады дядя Манабы и ее младший брат Ибрагим, гостивший в Петербурге, погибли.
— Маме пришлось нелегко, — рассказывает Лейла. — Она, по сути, заменила в семье отца-добытчика: кроила тапочки из солдатских шинелей, возила их в кахетинский Цнори и обменивала там на продукты; работала на токарном станке — во время войны ее мобилизовали на инструментальный завод; была подмастерьем у Саши-портного, шившего лучшие в Тбилиси костюмы. Она вообще была очень боевой девочкой — переплывала Куру, дралась с мальчишками… А резец в руки мама взяла лет в десять — когда в Тбилиси приехал друг отца Абдулжалил Ибрагимов, которого она называла своим первым учителем.
Помимо азов гравировки мастер научил девочку главному — видеть красоту вокруг. Вместе они гуляли по Тбилиси: забирались на Мтацминду и заходили в Сионский собор, покупали кахетинскую керамику на Шайтан-базаре и, затаив дыхание, рассматривали чеканку и эмали на Хахульской иконе Божьей матери в музее изобразительных искусств Грузии. «Этот день открыл мне, маленькой горянке, какой-то новый мир, новые краски, новые картины», — писала художница в своей книге «Узоры жизни».
С тех пор Манаба не переставала работать и учиться. Причем учителей находила сама. Во время войны, в 1944 году, 16-летняя, она отправилась в Кубачи — без пропуска, на свой страх и риск, спрятавшись среди багажа на третьей полке вагона. «В те времена в Кубачи в артели работали одни мужчины. Сейчас привыкли, что женщина работает, но тогда я первая была», — говорит Манаба в телеинтервью для фильма «Монолог» и улыбается. Наверное, вспоминает, как вытянулись лица у кубачинских ювелиров, увидевших на пороге мастерской маленькую худющую девочку-подростка, которая захотела стать златокузнецом.
Как Манабе удалось уговорить кубачинцев, мы не знаем, но мастера согласились, хотя это было против вековых традиций.
Наверное, восемьдесят процентов книги Манабы «Узоры жизни» отведено благодарности учителям. Кубачинские хабичу уста, «мастера-граверы», и грузинские коллеги по артели «Мхатвари» открыли ей тайны литья, формовки, монтировки, гравировки, чеканки, филиграни, чернения, ковки, насечки, резьбы по кости. Манаба хотела овладеть всеми ювелирными техниками.
Освоив ремесло, Манаба начала экспериментировать: смешивала орнаменты, техники. Классика в чистом виде была ей уже неинтересна, она черпала вдохновение в других видах искусства — архитектуре, литературе, живописи. Манаба брала отовсюду — и переплавляла чужое в свое.
— В Тбилиси культурная жизнь всегда била ключом, — говорит Лейла. — Мама легко и быстро стала своей в этой художественно-интеллектуальной «тусовке», грузины ценили ее творчество, во многих семьях были ее работы. Много друзей у мамы было среди художников — они сразу приняли Манабу в свой круг и повлияли на ее стиль.
Так на браслетах и кулонах Манабы появились красавицы и нежные лани с картин легенды грузинского искусства Ладо Гудиашвили. Сам Ладо на плакетке (декоративная медаль. — Ред.) Манабы «Жизнь художника» в виде двуликого Януса прорастает сквозь кору дуба, а его окружают персонажи картин — прекрасные павлины, девушки и лани перемежаются со страшными чудовищами. Такова доля художника: признание чередуется с опалой. Гудиашвили испытал это в полной мере. Профессор Академии художеств был исключен из партии и подвергнут остракизму, потому что в 1945 году расписал алтарь церкви Кашвети в Тбилиси.
В память о художнике Давиде Какабадзе Манаба создала блюдо «Мир художника»: яркая эмалевая вставка в центре взрывает декоративное блюдо с сюжетами картин Какабадзе в стиле соцреализма. Этот взрыв — как напоминание о том, что художник был среди пионеров абстракционизма, стоял у истоков аналитического искусства.
Манаба восхищалась и пейзажистом Еленой Ахвледиани (ей посвящено блюдо «Художник и природа»).
— Мастерская Елены — это был своеобразный салон, — вспоминает Лейла. — Все знаменитые музыканты, актеры, поэты, приезжавшие в Тбилиси, так или иначе попадали сюда. Здесь мама слышала игру Святослава Рихтера и Мстислава Ростроповича, познакомилась с Евгением Евтушенко и Беллой Ахмадулиной. А знаменитая портретистка Кетеван Магалашвили, которая запечатлела того же молодого Рихтера и всю грузинскую интеллигенцию, сама предложила нарисовать портрет мамы в национальном костюме. Я помню этот портрет с детства. Когда я болела, то лежала на диване под ним и проводила эксперименты: нахмурюсь — мама тоже хмурится, улыбнусь — мамины губы трогает улыбка. И Кетеван удалось очень точно изобразить мамины руки — не привыкшие лежать без дела, сильные, рабочие.
Фантазия Манабы не знала границ. Она создавала серебряные оклады для книг Расула Гамзатова, Шота Руставели, Льва Толстого, Николоза Бараташвили, Ильи Чавчавадзе. Освоила все виды эмали, которая стала ее палитрой: Манаба смешивала цвета и рисовала — на плакетках, браслетах, кольцах, окладах. Ее украшения причудливо изогнуты, она использовала камни неправильной формы, даже кусочки глиняной иранской тарелки вставила в браслет. Сама же носила одно-единственное собственноручно выполненное колье — черная бархатная тесьма пропущена через эмалевые серебряные зажимы. Смотрелось как богатое агатовое ожерелье.
Ее техника может показаться грубоватой, не отточенной. Но в том-то и дело, что «Коробочка» 1948 года, выполненная в классической кубачинской технике, совершенна, но всего лишь декоративна. А в своих лучших произведениях, пусть и не столь идеальных, Манаба выходит за рамки прикладного искусства и становится творцом.
Наверное, поэтому со всех международных выставок она привозила дипломы и поэтому именно к ней обратилось грузинское руководство, когда потребовалось в кратчайший срок — за неделю — изготовить саблю для генсека Брежнева.
— А ректор Академии художеств Аполлон Кутателадзе попросил маму сделать колье с изображением царицы Тамары для министра культуры СССР Фурцевой, — рассказывает Лейла. — Во времена Хрущева была такая история: Кутателадзе прослышал, что Академию хотят закрыть. И решил опередить недоброжелателей. Отправился в Москву с профессором Цицишвили и мамой, попросив ее захватить свои лучшие работы и колье. В кабинете у министра разложил украшения на столе: «Посмотрите, что делают наши художники! Нам необходим еще один корпус — для декоративно-прикладного отделения. Во дворе академии как раз есть место для строительства! А это колье позвольте преподнести вам в подарок!» И надел колье на Фурцеву со словами «Теперь вы — царица России!» Разрешение на строительство было получено.
К таланту Манабы прилагалась невероятная работоспособность. Она трудилась по 14−16 часов в день.
Манаба рассказывала дочерям, как в юности, когда еще не могла самостоятельно наточить резец, два-три раза в день взбиралась на гору, в район Тбилиси Харпухи, где жил кубачинский мастер. А некоторое время ей пришлось прятать инструменты в крепости Нари-кала, недалеко от могилы отца, потому что в сталинские времена за работу на дому могли посадить — люди прятали швейные машинки, сапожные шила, ювелирные инструменты. Она поднималась на Мтацминду и гравировала там.
— Все 39 работ, что сейчас находятся в Музее искусств Грузии, мама сделала в крепости — внизу текла Кура, слышался шум города, дух захватывало от красоты.
На фоне творческой одержимости все остальное — домашние дела, семейные заботы — отходило на второй план.
— Маме очень повезло, — считает Лейла. — И домашнее хозяйство, и наше с сестрой воспитание взяла на себя бабушка Нина. А папа не бунтовал, когда приготовленный мамой обед сгорал на плите. Он понимал, что она забывала обо всем за работой. Папа, Кадыр Изабакаров, тоже был кубачинцем, ювелиром, они вместе работали над крупными вещами, большими заказами — например, выполнили люстры для Русского и Кумыкского театров в Махачкале. Мама могла творить, потому что находила в семье понимание и поддержку.
— Каталикос-Патриарх Грузии Илия II очень ценил мамино творчество и любил ее как человека, хотя она не была христианкой, — говорит Лейла. — Мама восемь лет подряд, вплоть до самой смерти, делала приз для международного музыкального фестиваля «От Пасхи до Вознесения», проходивший под патронажем Илии II: эмаль в виде пасхального яйца с крестом и лилией. Уже плохо себя чувствуя, она продолжала работать над ним: ей не нравился цвет креста, он получался неярким. Четыре обжига ничего не дали. Я бы уже смирилась, но мама обожгла эмаль в пятый раз и добилась нужного цвета. Через три дня она умерла.
Эта привычка все делать на совесть заставила Манабу пойти в Дагестанский обком КПСС, когда она увидела, что для люстр, которые они с мужем создали для Русского театра, заказали круглые хрустальные подвески. Но хрусталь должен быть граненым, чтобы сверкать и переливаться — иначе это просто стекло. Манаба взяла такси, поехала в город Дагестанские Огни, встала за токарный станок и выточила три грани на каждой подвеске. Пришла в обком и сказала: «Огранить одну подвеску можно за несколько минут, стоит это ровно копейку. 10 тысяч подвесок — 10 тысяч копеек. Для государства небольшая сумма, тем более служить люстры будут 50−100 лет». И получила в ответ: «Нам и круглых будет достаточно».
— Вот это равнодушие, когда у человека внутри не болит за свое родное, маму больше всего возмущало в людях. Она очень хотела, чтобы дагестанцы горели любовью к своей культуре. Мама всегда отдавала лучшие свои работы в музеи — чтобы их видели люди. На них — красота Дагестана, Грузии, Вселенной — глазами Манабы.
90-летию со дня рождения Манабы Магомедовой посвящена выставка в Дагестанском музее изобразительных искусств имени П.С. Гамзатовой. В экспозиции представлены браслеты, кольца, ожерелья, блюда, кувшины, шкатулки, народные музыкальные инструменты. Выставка продлится до 23 сентября.