— Ты просто обязан взять интервью у Оздоева, — сказала мне однажды всезнающая дагестанская коллега. — Не знаю, хорошо ли он ставит балеты, но погляди в его глаза! Это глаза фанатика!
Вскоре я уже пробирался по лабиринтам театральных коридоров в зал, где шла репетиция балетной труппы. Открыл дверь — и остолбенел. Дюжий дагестанец в куртке с эмблемой борцовского клуба, шортах и кроссовках танцевал вальс с хрупкой балериной. Стайка девушек без единого хиджаба и даже платка репетировала прыжки, неподалеку щебетала парочка влюбленных (оказавшихся на поверку мужем и женой), а парень в углу то делал стойку на голове, то принимался крутить фигуры брейк-данса.
Центром этого пестрого вихря был сам режиссер. Он не мог и минуты усидеть на стуле, словно тот был утыкан иголками. Юношам Муса показывал мужские партии, девушек собственным примером учил, как надо элегантно запрокидывать голову, а тех, кто неправильно держал осанку, щедро награждал шлепками, не различая возраста и пола. Зрелище, обычное в Нью-Йорке или Москве, но совершенно непредставимое в сердце одной из мусульманских республик Кавказа. И это ни у кого не вызывало ни малейшего протеста! Напротив, ученики смотрели на учителя восторженными глазами, в которых явственно читался отблеск того же благородного фанатизма. Моя советчица оказалась права. Пускай местным танцорам далеко до Лопаткиной и Цискаридзе, но махачкалинский балет преображает жизни и распахивает новые горизонты ничуть не меньше, чем его титулованные собратья. Не это ли отличает подлинное искусство от подделки?
— Вы не понаслышке знаете московский и питерский балет. Сейчас вы пытаетесь развить это искусство на Кавказе. Насколько вам удалось продвинуться?
— До московского уровня нам еще далеко, но надо учитывать местную ментальность. Ребята в балет идут тяжело. А когда девушки выходят замуж, их на такую работу не пускают мужья. Повсюду сложности, нюансы. Вначале они стеснялись даже за руки браться. Я тогда работал с артистами ансамбля «Лезгинка», в этом танце друг друга не касаются. Один парень ко мне подошел и показывает на девушку: она танцевать не будет! Почему? Это моя невеста. А я в ответ: с тобой она может быть в паре? Он с радостью согласился.
Постоянно приходилось объяснять, что это — не плотское желание, а искусство. Дуэт — тот же разговор. Взять партнершу за руку, поднять — все равно что сказать: «Дорогая моя, я тебя люблю и превозношу до небес». В этом нет ничего постыдного. Мы много спорили в труппе. С танцорами надо общаться, в общении мы растем.
Да, слово «балет» странно звучит в лексиконе народов Кавказа. Но взгляните на борцов вольного стиля. У них же спина обнаженная. Оштрафованного спортсмена ставят на колени, а другой сзади садится. Насколько интересней обнять за талию девушку! Где человек больше чувствует себя мужчиной? Они в шоке были, когда это осознали!
Во время уроков в колледже я и по спине, и по пятой точке запросто могу ударить. Это такая игра между нами. Я говорю им — если вы втягиваете все, что нужно, работаем бесконтактно, а иначе я луплю, хоть и не сильно. Они соглашаются, им это интересно. Будь я в Перми, я бы иначе преподавал. На Урале учеников с детства тренируют, там от меня требовалось только показывать движения и вытаскивать эмоции. Здесь же все наоборот — эмоций в избытке, но не хватает школы и природных данных. Поэтому я сторонник индивидуальных решений.
В советские времена всюду насаждали одинаковые театры оперы и балета, одни и те же постановки делали. В Москве и Ленинграде уровень артистов был высок, там «Лебединое озеро» смотрелось. А на периферии то же самое выглядело жалко. Сейчас мы свободны — можно босиком на сцену выходить, в брюках, пиджаках. Чтобы танцевать классику, надо иметь идеальное строение тела, а для современной пластики достаточно и средних данных. Было бы нутро богатое. Теперь мы танцуем «Гамлета», «Ромео и Джульетту». Только костюмы делаем не совсем стандартные. В этом есть своя логика — прототипы героев Шекспира тоже не ходили в трико. Просто на сцене танцоров старались обтянуть, чтобы фактура была видна.
— Как вы попали в Дагестан?
— Я перетанцевал во многих театрах: в Кишиневе, в Баку, во Владикавказе. На Урале был ведущим солистом «Балета Евгения Панфилова», а затем организовал свой коллектив, Пермский театр камерного балета. У меня уже открывался музыкальный театр в Ростове, но тут Басаев со своими киборгами в Дагестан залез. Тогда министр культуры Ростовской области отказался от моего приезда. Потому, что я — ингуш. Я удивился — добро бы меня в драмтеатр приглашали, там хоть проповедовать можно. А какая связь между ваххабизмом и балетом? Вернулся я в Ингушетию. Поработал, стал министром культуры. Но потом пришло новое руководство республики, все правительство отправилось в отставку, и остался я у разбитого корыта.
Тогда готовились к восьмидесятилетию Расула Гамзатова, и меня пригласили в Махачкалу поставить балет «Горянка». Его приняли на ура. Сам Гамзатов сказал: «В Мариинке этот балет был хорошим, но слишком европейским, рафинированным. Здесь же он — кавказский, соответствующий нашему характеру». Потом меня звали на разные проекты. Наконец, после постановки «Имама Шамиля» Мурада Кажлаева руководство республики пригласило меня переехать с семьей в Дагестан, создать здесь балетную труппу.
— Вы изобразили имама Шамиля средствами неоднозначно воспринимаемого на Кавказе искусства. Никто не возмущался?
— Еще до премьеры балета «Имам Шамиль» даже не радикалы, а обычные театралы вопили, что Оздоев одел святого человека в трико и заставляет балетные па делать. Хотя этого не было. На сдачу спектакля я пригласил историков — и после занавеса все они ко мне подошли, поздравили. Не ожидали, что можно так подать историю Кавказской войны. А с радикалами у нас проблем никогда не было. Жена все время говорила, что не так поймут, что надо быть осторожнее, но они ни разу ко мне в театр не пришли. Я думаю, их прежде всего интересуют деньги, а что с нас взять?
— В Дагестане Шамиля считают героем, но в Чечне и Ингушетии многие относятся к нему скорее негативно из-за того, что он сдался царским войскам. Что о нем думаете вы — ингуш, работающий в Дагестане?
— То, что он личность, бесспорно. Ему удавалось сочетать здоровье телесное и духовное. Прыгал, двумя руками владел свободно, был целеустремленным, мужественным. Вдобавок умело управлял Дагестаном и Чечней — а здешние народы не любят подчиняться. Насколько Шамиль был прав, создавая имамат, пусть историки судят. Мне кажется, лучше было бы добровольно войти в состав России, чтобы жизни сохранить. Говорят, что он произнес, когда попал в плен: «Я не знал, что Россия такая огромная». Ну как же ты не знал, если мир видел, в Саудовскую Аравию ездил! Когда дело коснулось его семьи, Шамиль сдался. А когда его наибы так поступали, он презирал их. Поэтому у меня к нему двойственное отношение.
— На Кавказе балет непривычен, зато почти все умеют танцевать лезгинку. Вам это помогает или, наоборот, мешает?
— Лезгинка — рваная, резкая, пластичная. Мои ребята, знающие классику, отлично ее танцуют. Мне главный редактор журнала «Балет» Валерия Уральская сочувствовала. Говорила, что сложно соединить кавказский танец с балетом. А я обещал доказать, что они совместимы, и поставил «Ингушскую сюиту» в чисто национальном стиле. Сейчас бы она поняла, что я прав. Был период, когда утверждали, что модерн не подходит классикам, а теперь они его танцуют, и еще как! Балет и кавказский танец соединить сложнее, но тоже можно. Были бы желание и самоотдача.
— Я слышал, недавно вы едва не приняли на работу иностранцев.
— В прошлом году мне позвонила японка. Она закончила Пермский хореографический колледж, танцевала в Казахстане, знала русский язык. Увидела нас — и захотела работать в Махачкале. Я с директором договорился — ей же квартиру надо и зарплату в два раза больше, чем у наших ведущих. Все вопросы решили, оставалось только визу оформить. С ней за компанию еще двое японцев собирались приехать. Получилась бы настоящая японская колония в театре. Их уровень и школа выше, с такой помощью наши бы тоже подтягивались. Интересно было бы и японские танцы поставить. Но тут грянули санкции, и МИД Японии не рекомендовал ей работать в России. Так ничего и не вышло.
— Вы уже давно обосновались в Дагестане, получили здесь звание Народного артиста. В чем специфика работы в этой республике?
— Дагестан словно веер. В Ингушетии нужно придумывать, копаться, героев искать, а здесь — раскрывай любую страницу и бери материал. Я лакский танец поставил — он сейчас на каждом концерте используется. Теперь это бренд лакцев. Раньше его по-простому танцевали, а я сделал с классическим уклоном, свое насочинял, появился синтез. Всего я поставил 5−6 национальных танцев, хочу теперь сделать кавказское шоу с самыми разнообразными движениями. Жаль только, что костюмы дорогие.
Здесь никто не указывает, что ставить. Полная свобода творчества. Но сам я — человек здоровых консервативных взглядов. Крайностям предпочитаю нравственность и традиции, продвигающие вперед. Мне претит искусство ниже пояса. Недавно режиссер в Сыктывкаре поставил «Гамлета». Так у него главный герой на красном рояле кое-какие действия совершает с девственницей Офелией. Куда это годится? Пиши сам пьесу с роялем и называй ее как-то иначе. У Гамлета в голове совсем другое творилось. Он был сосредоточен на мести.
— Другие ведь тоже переиначивают. Гамлет в оригинале был среднего возраста и одышливый, а его обычно показывают эдаким воздушным принцем.
— Внешность может не соответствовать, но суть надо сохранить!
— Бывает современное прочтение…
— Я не согласен. Если режиссер раздевает актеров, он бездарен. Можно то же самое показать иначе. В советском кино приходилось самому домысливать, и фильмы казались такого высокого качества! Я считаю, художник должен дать зрителю возможность проявить фантазию. Герои обнялись, выключили свет, а потом пошла следующая сцена. И пусть гадают, было или нет. Обнять — еще не значит отдаться. Я с девочками обнимаюсь — у меня в этом пошлости нет, они мне словно дочери. А если бы я наедине сидел с кем-то, общался, мы бы иначе говорили, иначе дотрагивались, может, без слов глазами бы говорили. В нынешних фильмах романтика — сугубо сексуальный, физический механизм. А где возвышенность, одухотворенность, чтобы меня это кино позвало совершить что-то доброе?
Я все либретто сам пишу. Возьмем «Франческу да Римини» Чайковского, на сюжет Данте. Я музыку оставил, но назвал ее «Поэт и муза». В оригинале муж-горбун убил за поцелуй жену и брата. Я убрал все это. Сделал музу, поэта и общество, которое его пинает. В финале он побеждает и ради музы остается жив. Я весь сюжет изменил. А мог бы взять Франческу и сделать ее сексуально озабоченной. Такое удалось разве что Матсу Эку с Жизелью, которую он превратил в девицу легкого поведения. Но там же не было Шекспира! Эк просто либретто поменял — и все. А спектакль в итоге получился очень хорошим. Даже если убрать известное название, все равно на него ходили бы люди.
— Выходит, переиначивать можно, вопрос лишь в уровне таланта.
— Таланта и бережного отношения к первоисточнику.
— Вы говорите, что девушки покидают труппу, как только выходят замуж…
— Не все. Некоторым супруги разрешают работать у нас. Есть балерины, которые уже родили, и все равно продолжают танцевать. Все дело в интеллекте мужей, в том, чтобы они осознавали: жена не в борделе находится, а занимается искусством. Казусов не было никаких. Все десять лет, пока я здесь работаю, с нравственностью и взаимоотношениями все в порядке.
— А случается, что мужчинам жены запрещают танцевать в балете?
— Такого не бывает. Иногда танцоры уходят в другие коллективы. Вначале мне это было обидно, а потом я понял — там больше платят. У меня душа разрывается от наших ставок. Я согласен, что спорт — это хорошо. Римляне говорили: в здоровом теле — здоровый дух. Тело мы создали, а где дух? Это — культура и искусство. Им нужно помогать так же, как спорту.
В свое время Майя Плисецкая поехала в Баку. Она там спросила у артистов, сколько они получают, и осталась в шоке. Потом на приеме у Гейдара Алиева Майя сказала, что ей стыдно за театр с такими копеечными ставками. После ее слов артистам сразу во много раз зарплату подняли. Ментальность на Кавказе такая, что очереди записываться в балет не стоят. Надо ценить тех, кто есть. Они у меня на трех-четырех работах сидят — не чтобы по Барселонам ездить, а чтобы одежду ребенку купить. В человеке должно быть достоинство, особенно в артисте. Ведь он — это лицо нации. Если актер обеспечен, он даже свое тело несет иначе, и люди берут с него пример. Когда я еще в училище занимался, нас по воскресеньям в Большой театр водили, и как-то раз мы оказались в одном лифте с Барышниковым. Вчетвером на него пялились, будто на девушку, ему даже неловко стало. Как элегантно он был одет! Сразу чувствовалось, что звезда. И мы хотели быть такими, как он.
Иногда я чувствую себя Сизифом. Готовишь танцора, он уходит, и все надо начинать сначала. Поневоле задумаешься: может, бросить это дело? Но остается надежда, что один из них тоже хореографом станет. Хореограф интересен, если он вложит в чью-то душу постановочное мастерство и у него появятся последователи. Это непросто. Махмуд Эсамбаев великим танцором был, но никого после себя не оставил. Если бы у нас не было такой текучки, я бы хотел создать свой стиль — кавказский балет, с национальными элементами, классикой и модерном. А пока работаем с тем, что есть. Ребята берут мой опыт, я — их максимализм. Хотя я и сам по состоянию души сейчас тридцатилетний. Когда ощущаешь себя старым, иссохшим, творчества не бывает.