Сначала муку просеять… Никогда не заморачиваюсь, повседневные пироги-печенья и так получаются.

Мука не та, что в детстве, — без маркировки, из большого мешка. У всех дома такой мешок был, стоял на балконе, укрытый от солнца. Не дай бог мошка заведется. Мука тонкая, белая. Соседка тетя Рита говорит, что на хлебозаводе в муку кладут стиральный порошок, чтобы хлеб белоснежный выходил. Я не верю: порошок так просто в магазине не лежит, весь, что ли, в муку ушел? Но молчу — соседка из тех женщин, которые могут заговорить до потери пульса. Я думаю, что ее тихий муж на ней так и женился. Серьезный человек. Физик. А на тридцатилетие свадьбы надел костюм, воткнул красную розу в лацкан и пошел в загс. С женой в свадебном платье и фате. Отмечать веху. Соседи покрутили пальцем у виска и сказали на Риту: «Климакс».

Вот зачем я это помню, а?

Итак, мука просеяна, все четыре чашки. Теперь соль на кончике ножа. Обычно я бездумно кидаю щепотку пальцами, но, когда печешь барты, ритуал — главное. Еще три четверти чашки сахара, сухие дрожжи. Кто вообще знал, что они бывают сухими? Их дос-та-ва-ли — свежий батончик с резким запахом, разводили в теплом сладком молоке, аккуратно смешивали с мукой на опару.

Действо — вот что это было такое. Тесто нельзя ставить, когда у тебя плохое настроение или сопливый нос. Ты должна быть весела и довольна, потому что пирог — это знак изобилия. Если раздражена или в гневе — даже не подходи к столу.

Почему-то с детьми это не работало. Считалось, что у нас все время отличное настроение — а вы попробуйте сохранить его, если вам надо, например, чертово сито отмыть? Ты им стучишь-стучишь по кромке раковины, но в ячейках все равно остается мука.

Сейчас у меня есть для этого отличная кружка из «ИКЕА».

Я просеиваю ею муку раз в год — когда пеку барты для Интнил-ху.

Просто стареешь незаметно.

Не в зеркале дело, мало ли что оно покажет, ну пятно на виске, ну розовая родинка у носа и подбородок несанкционированный лезет первому в помощь. Нет, это ерунда все.

Стареешь ты, когда видишь в зеркале собственную бабушку.

И то, что в детстве раздражало-раздражало, вдруг стало тебе важным.

Например, напечь барты — сладкие пироги в форме бараньей головы, сварить хахари — суп на бульоне из сушеного мяса с пшеницей и нутом.

И перелететь через костер, оставив все свои грехи позади.

Конечно, летящими сквозь огонь бабушек своих я не помню. Но то, что Интнил-ху — день весеннего равноденствия, похожий на праздник первой борозды, и Навруз мы отмечали с их подачи, даже не сомневаюсь.

Семейные праздники, значит, мне прибавится работы. Новый Год или Первомай — напеки-отмой. Но это официальные, для всех. А были и другие. Невеселый день 23 февраля. В телевизоре — песни-пляски, в школе мальчиков поздравлять, а в голове засела мысль, что вот вполне у меня могла быть еще одна тетя. С того грузовика в 1944 году бабушку и ее детей стащила чуть не силой местный почтальон, но трехчасового сидения в открытом грузовике младшая девочка не пережила. И 9 мая тоже был праздник горя, когда за накрытым столом во дворе вспоминали тех, кто вернулся с большой войны, и тех, кто остался на ней.

Еще отмечали тихое сопротивление советской власти — Уразу. С богатым столом, подарками и чинными семейными визитами.

А об Интнил-ху я знала, что его отмечают не все, даже в Дагестане. Лакцы, немного даргинцы и лезгины. В Грозном он за праздник не считался. Хотя через костер, разведенный на улице Нурадилова, прыгали все. И даже тетя Рита пыталась.

Если я попытаюсь разжечь костер во дворе своей московской многоэтажки, бдительные соседи вызовут МЧС и ОМОН. Я давно не варю хахари: почему-то в Москве он напоминает банальный гороховый суп.

Но каждый год в конце марта я пеку барты, веселя домочадцев разнообразием форм того, что задумывалось как баранья голова. Мне важен этот праздник, как был важен он для моих бабушек, потому что напоминал им их собственное детство, не слишком веселое и сытое и совсем не щедрое на праздники и подарки.

И поэтому, отложив все, я иду просеивать муку.

И сыплю сухие дрожжи, прося Всеблагое Провидение послать моему тесту пышности, потому что ленивым хозяйкам — это я твердо знаю с детства — ничего не дается. А я — из них. Я не делаю тесто руками, у меня есть блендер (спасибо, спасибо, что ты есть, блендер, я ненавижу тесто под ногтями!). Я закидываю в чашу блендера сухую смесь, разбиваю туда два яйца, лучше пять, но у меня два, и выливаю туда же стакан с четвертью теплого молока.

Кутаю тесто старым платком и жду.

И продолжаю говорить с мамой и бабушками. «Да, я вымыла яйца, нет, я сразу разбила их в муку, я знаю про тухлые яйца, они мне попались один раз за 47 лет жизни, я помню, что это был испорченный „Сметанник“ на Новый год!» Смешно. Стараюсь делать это тихо, а то ведь мать, говорящая с призраками своих ушедших родственников, современных детей может если не напугать, то озадачить. Кстати, мам, я придвигаю таз с тестом к батарее, а когда-то у меня было столько солнца, что дорожки света на полотенце было достаточно.

Но «когда-то» — было очень давно.

Когда бабушки были живы, и мука покупалась 50-килограммовыми мешками.

Мамину маму звали Айшат (в честь нее названы аж три правнучки), и она была хорошего происхождения. Я смеюсь: где же ваши фамильные дворцы и титулы? Мне отвечают серьезно: у ее отца было много земли, а ее мать была акушерка. Не знаю, как происхождение влияет на характер, но моя дадейка (мы называли бабушек «дадейками», что в переводе, наверное, будет «мамочка») — женщина с железным характером. Она говорит строго и всегда по делу. И больше всех на свете любит своего сына и его сына. Внучки ее не слишком интересуют. «Наша дадейка нас всех за своего внука продаст», — хмыкают мои старшие сестры. Чем братец заслужил эту любовь — неведомо. Мы и учимся лучше, и по дому вертимся как заводные зайцы.

Дед ушел в 1974 году — инсульт на фоне старых ран, и у бабушки случается диабет. Сначала она лежит месяц, отвернув лицо к спинке дивана, а потом диабет. Она проживет с ним почти тридцать лет, не потеряв ни зрения, ни возможности двигаться: железный характер, железная дисциплина, диета. Она пекла барты, лепила хинкал и чуду — и даже не протягивала маленькой сухой руки, чтобы попробовать: доктор сказал — нельзя!

Мне не досталось этого железа. У меня не хватает терпения даже вымесить тесто так, как делала это моя дадейка Айшат.

Кстати, пора месить. Тетя Рита говорила, что месить надо, читая «Отче наш» 17 раз. Я не знаю, сколько это по времени, я вообще из молитв откуда-то знаю только «Альхам», это двадцать секунд. Нет, это как-то мало. Хотя, кто его знает, может, «Отче наш» длиннее?

Сейчас я знаю на память не только «Отче наш», но и Pater Noster (спасибо филфаку!), но включаю «Престо Ажитато» Бетховена в рекордном (6:50) исполнении Эмиля Гилельса. Я вмешиваю в тесто кусочки сливочного масла, мы так не делали, но я прочитала об этом ноу-хау у какого-то кулинарного гуру, и мне оно кажется логичным.

Теперь есть еще час, и можно подумать, чем украсить голову весеннего барана.

Миндаль, орехи, чернослив, урюк.

А у нас была черная дагестанская хурма, не знаю, почему черная, она была скорее сиреневая, но такое название. Размером с ноготок, внутри плоская косточка. Вкус — я даже не знаю, с чем можно сравнить. Я не ела ее четверть века. Не вижу ее на базаре.

А из нее получались прекрасные глаза барашка — фиалковые.

Мои барашки напоминают выпечку моей дадейки Жамилат. Впрочем, во мне все ее напоминает — от носа до артистической натуры. И происхождение у нас совсем не аристократическое — ее собственную маму свекровь называла «вареник из пыли», потому что смуглое лицо почти всегда означало «некрасивое». «Вареник из пыли», бурчу я на далекую прапра, обижавшую невестку и морившую ее голодом, а сама как будто из Виндзоров!

Дадейка Жамилат домашнюю работу не любит, ей бы на дачу. Помидоры «бычье сердце» растить, чеснок (вот он висит всю зиму в чулане и пахнет), будь такая возможность, она вообще с дачи не приезжала бы. Но она тоже печет барты и пироги — и, боже мой, как же они отличаются от правильных красивых пирогов ее сватьи! В них меньше теста — и масса орехов. Грецкий орех и абрикосовое повидло (а не новомодный «джем») не экономятся. В настоящие барты начинку не кладут, но почти всегда остается тесто на рулет или на пирог. Можно прибежать со двора и отрезать себе серединку, дадейка не заметит, а если и заметит — слова не скажет.

Я закручиваю бараньи рожки, вдавливаю в них миндаль и урюк, смазываю взбитым желтком и отправляю в духовку. Тут могло быть полчаса ламентаций про то, что современность с ее духовками и продуктами не соответствует высоким советским стандартам семейной выпечки, но что толку! Я жду, пока мои барты зарумянятся, и думаю, что мы делаем буржуйский вариант, просто не верю, что в далеком бедном Хури могли печь сдобу в начале прошлого века.

И я совсем не помню, чтобы барты ело старшее поколение. Ни та бабушка, которой было нельзя, ни та, которой было можно, ни даже дед. Для них было важным, что этой пищи языческих времен вдоволь у детей. И что сейчас мы быстро запьем ее чаем и убежим прыгать через костер, как когда-то прыгали юные бабушки.

Хотя какие там у детей грехи.