В Дагестан мордовская певица и собиратель финно-угорского фольклора Ежевика Спиркина попала случайно — «на один раз, зализывать раны». Вылилось это в 10 поездок за 10 месяцев. К простому любопытству прибавились несколько экспедиций, два готовых трека на дагестанские мотивы и идеи для нового альбома ее группы OYME — «Дагестан».
«Это Кавказ» публикует впечатления Ежевики о путешествии по Гумбетовском району республики.
Ландшафт вокруг удивителен! С одной стороны холмы, покрытые бархатным ковром зелени. Так и хочется потереться щекой. С другой — пустынный пейзаж многоярусных домов, потерянных и будто намертво втиснутых в каменную горную стену.
Вообще-то, я прилетела в Дагестан молчать и помогать бабушке Алипат. Не учла, что я ее кунак. А кунаки в гостях дурака валяют. Впрочем, так не думал ее сын Магомед:
— Я верю в вас и в этнотуризм в Дагестане! Вы же этномузыколог!
Я вспомнила крупные яркие звезды в бездонном аварском небе и ликующее чувство при виде гор, набрала воздуха в вокальные легкие — и сдалась: впереди увлекательные покатушки по Гумбетовскому району.
07:41 утра
— Ежевика, просыпайся! Пора работать! — бодрый голос неутомимого Магомеда Мирзаевича доносится из трубки бабушки Алипат. — Через 10 минут выезжаем. В Чиркату!
Стаскиваю себя с кровати, умываюсь, выползаю наружу и задыхаюсь от солнечного света. В нос бьет такой родной запах хлеба и масла: бабушка Алипат готовит толстые чуду с творогом. Так моментально я еще не возвращалась к жизни. Бабушка Алипат мудрее сына, будильника и фейсбучных новостей. Она знает, как надо будить.
Чирката с андийского языка — место добычи серы.
В музее с любопытством разглядываю экспонаты — от наконечников стрел до старых утюгов. Уверена, что здесь работала археологическая экспедиция. Ошибаюсь. Говорят, местные жители раскапывали самостоятельно и, сами того не понимая, невольно разрушали культурные слои. К сожалению, обратной дороги нет…
— А поют ли у вас народные песни?
— Давно не поют. Мы потеряли их. Ислам запрещает их петь.
Я вспоминаю о потере музыкального фольклора в селе Луньга Ардатовского района Мордовии. «Ежевикань, дай нам песни, — говорили мне там. — Мы свои потеряли, не успели перенять у мам». В 90-е годы было не до песен. Люди выживали.
Казалось бы, где Мордовия, а где Дагестан? Чирката и Луньга — география разная, менталитет, религия, история… А итог один.
Иду и подбираю оранжевые абрикосы с земли — разной формы и оттенков, как сами люди. Их так много повсюду, как слив в Мордовии.
Сбор абрикосов и их сушка — традиционная сезонная работа гумбетовцев. В ход идут и абрикосовые косточки. Их перемалывают, а затем делают сверхполезный урбеч — что-то наподобие арахисовой пасты, только вкуснее. Кстати, из абрикосов делают абрикосовую кашу с заправкой из урбеча. Вы же знаете, что такое каша из абрикосов?
Мы идем к Сторожевой башне. Внутри прохлада и успокоение. Квадратом наверху разместилось бездонное ярко-голубое небо. У меня перехватывает дыхание.
У башни, кажется, столько историй происхождения, сколько и поколений, прошедших мимо нее. По одной из версий Сторожевая башня носит название Шапикала: «кала» — «крепость», Шапи — имя человека, кто ее построил. И стоит она тут со времен Кавказской войны.
Другая история мне нравится больше: башня построена уже после войны местным жителем Магдилавом. Это было главным условием для женитьбы на дочери хана. Девочки все-таки за мир. Войны — мужские придумки.
Прыг-скок, прыг-скок! — мое равновесие улучшается на глазах, одновременно укорачивается длина платья. Добираемся до водопада, и я застываю в восхищении: миллиард прозрачных капель разбивается о горную породу и окунают кожу в приятную прохладу.
И тут эрзянская душа запела. На аварском. Народное. Аварцы остолбенели в культурном шоке, на время став неподвижными скульптурами. А опомнившись, уставили свои камеры на меня.
Дорога обратно до машины оказалась почему-то короче. Это все живая вода водопада.
— Чтобы все ремни пристегивали — пусть придумают машины, которые бы не заводились, пока ремень не наденешь! Я что, должен к сыну, который в 500 метрах живет, каждый раз пристегиваться? Это у вас норма. У нас за руль пьяным не садятся почти. А этот гаишник мне в сыновья годится! То справа пост, то слева пост! — сетует водитель.
Мы взбираемся все выше и выше. Останавливаемся в окружении сосен на Сосновой улице.
— Это же почти Мордовия! Мокшанский район!
Сосновый бор — прекрасное место. Воздух лечит. В моем родном краю деревья высокие, а здесь как горные маленькие коровки. А вот пользы не меньше.
Рядом с селением Цанатль есть уникальное явление — природные кондиционеры. Это такие отверстия в почве, через которые дует ветер. Им несколько сотен лет. Одна из версий происхождения — оползень. Летом охлаждают, а зимой обогревают. Серьезно! Я смотрю на небо и траву — они неподвижны. Только из отверстий приятно обдувает ноги.
Нас приглашают в дом. Магомед Мирзаевич, хитро блеснув глазами, говорит матери хозяина:
— Мы вторую жену для вашего сына привезли!
Кажется, аварка не против: невестка беременна, управляться с хозяйством ей все сложнее и сложнее.
Многоженство, кстати, еще в начале ХХ века бытовало и в эрзянских семьях. Существовал свод строгих правил: мужчина, как правило, был зажиточным, он должен был обеспечить несколько жен. И материально, и физически. Мордовским женам, в отличие от мусульманских, приписывалось жить в одном доме. Думаю, у мусульман в этом смысле мудрее. Мужа делить — теоретически можно, а вот общую крышу…
В Цанатле встречаю мальчика четырех лет — знает только родной аварский. И правильно. К школе ребенок уже станет билингвой.
Местность Сагри живописна и самобытна.
— Если мужа сейчас тебе настоящего найдем, останешься. На девять месяцев. Мама же хотела внука? По пути фазенда будет. Там электричества, правда, нет. Вот как раз там детей можно хорошо делать!
Дагестанцы шутят, я же с удивлением замечаю, что почти не против.
— Фазенда? А что за фазенда?
— Ну, дом на природе. Слово в 90-е прилепилось к языку. Как начали по телеку показывать сериал. С рабыней Изаурой.
— Э-э-э… Рабыней?
Воображение нарисовало: я в Сторожевой башне. Под охраной. Жду мужа. Wi-fi отличный и муж любимый, конечно же. Абрикосы сушатся под ногами. Дети спят. Передо мной макбук. Я пишу очередной текст, сочиняю музыку и лопаю тазиками абрикосы. Лепота!
— Ежевика, садись сюда! Будешь учиться для мужа масло делать.
В центре лоджии аккуратно постелили коврик, вручили мне большой глиняный кувшин.
— На колени встань. И вот так делай: туда-сюда медленно качай. И пой.
Кстати, говорят, аварцы сбивали масло под особые маслобойные песни. Причем их тексты содержат магический компонент — призыв с целью ускорения превращения молока в масло.
Я запела. Правда, эрзянскую летнюю круговую песню «Адя киля мазы репсэнь саламо» («Пойдём, сношенница, хорошую/красивую репу воровать»).
Мордва в деревнях, конечно же, тоже готовила масло сама. Делает это и сейчас. Дагестан становился все роднее и роднее.
— Мы все выше и выше!
— Ближе к Аллаху!
Мы едем в Ичичали через соседний Ботлихский район. По другому маршруту доехали бы за 40 минут, так — за два часа. Но это того стоит. Едем вдоль Андийского Койсу, затем поднимаемся вверх по серпантину. Дорога петляет и ползет солнечной змеей вверх. Я в восхищенье замираю, прижатая ремнем и распластанная в кресле ощущением свободы и величия. И тайком поглядываю на спидометр: 100 км/ч. Мне впервые становится страшновато. Я справа — и край пропасти тоже. От высоты кружит голову. Неожиданно останавливаемся.
— Приехали!
— Уже? Ого! Я так быстро в горах еще не ездила! Извините меня, пожалуйста, за мат…
— Ничего! Я не люблю молчаливых женщин. Они бесят меня. Молчание страшнее.
С аварцами не скучно. Дагестанскому юмору и здоровой самоиронии стоит поучиться.
— Когда жарко, у нас все холодное пиво пьют! С солеными семечками.
Моя жизнь теперь не будет прежней…
Колючка, которую местные называют бига, содержит много йода. Лучше есть ее в конце мая — начале июня. Тогда стебель сочный и мягкий.
— Говорят, эти колючки мужской иммунитет повышают…
— Потенцию, что ли?
— Что ты кричишь так радостно? Тихо давай! Русские придут, всю колючку нашу съедят!
Дагестанский юмор бесподобен!
— Кто по полю гуляет сам по себе?
— Козлы?
— Ишаки! Ничего ты не знаешь. Эти колючки они едят. Представляешь, что с людьми происходит, когда они эту колючку едят?
— Ишаками становятся?
— Гуляют везде задорно! Направо-налево. Женщинам колючки есть нельзя. Да и не действуют они на них.
Рассказываю, что у эрзян тоже есть «лекарства» для «мужского иммунитета». В селе Напольная Тавла по сей день практикуют «животворящий» напиток — национальную самогонку, настоянную на мертвых пчелах.
— Родное село Кади, одного из наибов имама Шамиля!
По воздуху в знойной тишине разливается полуденный азан и уносится эхом далеко в горы и леса. Я осторожно взбираюсь на самую вершину, раскидываю руки, закрываю глаза, запрокинув голову. Какое девственное небо!
Пасущийся неподалеку ишак радостно приветствует гостью сигнальным ревом эрзянской трубы торама. Внизу четкими точками рассыпаны коровы и лошади. Пасторальная картинка для кисти художника.
В сельском клубе со стены на меня беспристрастно смотрит Путин, а в соседней комнате мужчины громкоголосо играют в настольный теннис. Внезапно появляется wi-fi, и мой айфон оживает суматохой. Определенно прошлое и будущее встречаются в Ичачали. Здесь этому ничто и никто не мешает.
— Ежевика, идем кушать!
Внутри дома прохлада, уют и любовь. Хатиджа. Русская девушка из небольшого города в Пермской области. Была крещеной. Встретились с будущем мужем в Москве, полюбили друг друга, первенца ждут.
— А как вас назвали родители?
— Не скажу. Извините. Когда ислам принимаешь, должно быть имя мусульманское. Вот вас же крестили, вам какое имя дали?
— Иное, конечно же. Мама сказала, не нужно его говорить людям. Чтоб не сглазили.
Кажется, любовь все-таки есть. Взаимная и счастливая. В Дагестане. Кажется, я теперь в нее верю.
Мужчина двигается ритмично. Мускулы завораживающе играют под прилипшей к влажной коже тканью. Вдох-выдох, вдох-выдох и еще раз резко — вздох… Воздух накаляется. В глазах туманная пелена. Пульс учащается с каждым движением. Пламя жаркими языками разгорается в расширенных зрачках. И капли пота медленно стекают на полураскрытые губы.
Мастер методично раздувает меха. И раз за разом бьет по раскаленной меди кувшина.
— А можно я присоединюсь?
— А не убежишь?
Я беру кувалду в левую руку. Она приятно скользит по ладони. Кровь приливает к щекам. Поднимаю.
— Ровнее, ровнее по краю клади. Медь — как девушка. Любит заботу и внимание.
— Ого! Какой неплохой фитнес! Так себе приличный рельеф накачаю! Устаете за работой?
— Раньше-то не меньше 200 кувшинов в год делал. Сейчас, может быть, 20−30. Все для свадьбы заказывают. Хорошо у вас получается. Красивая вы сейчас.
— Какой-то ты экономичный кунак… — говорит бабушка Алипат, горько вздохнув. Так печально, что я даю себе слово в следующий раз приехать в Тлярату сильно голодной.
Мы пьем чай с ее внуком. Разговариваем о земном и, как нам кажется, о важном. Бабушка рядом, надев белый платок, читает молитву. Тихо, безмятежно и мудро. Она обращается к Аллаху и просит мира и здоровья всем. Я знаю: и мне тоже.
Перед нами щедро, по-крупному нарезанный пушистый хлеб бабушки Алипат и сделанный ее руками дагестанский сыр из молока горной коровы.
Я ловлю себя на пронзительной мысли, что мой любимый Достоевский все-таки не угадал. На молитве маленькой доброй бабушки Алипат держится целый мир.
Мир спасет не красота. Мир спасает доброта. Мудрая доброта русской баб Кати, эрзянской бабань Веры и дагестанской бабушки Алипат.