120 лет назад Лев Толстой приступил к повести «Хаджи-Мурат», дата начала работы — 19 июля 1896 года — зафиксирована в дневниках писателя. А в Дагестане, на родине легендарного сподвижника Шамиля, в этом году отметят 200-летие со дня рождения «нелитературного» Хаджи-Мурата. «Это Кавказ» беседует с заведующим отделом литератур народов России и СНГ Института мировой литературы РАН, профессором МГУ Казбеком Султановым о том, почему взгляд Толстого на кавказцев — особенный и что это такое — подвиг художника.
— В массовом сознании Хаджи-Мурат — герой последней повести Льва Толстого. Но чего писатель не рассказал нам о самом известном наибе Шамиля?
— В данном случае можно говорить, что художественный образ почти полностью вытеснил реального героя. Толстой и Хаджи-Мурат — не менее устойчивое сочетание, чем Шамиль и Хаджи-Мурат. Но писатель признается в прологе повести, что многое в его истории — выдумка. В марте в Центральной библиотеке имени Толстого в Москве отметили интересную дату — 120 лет со дня начала работы над повестью «Хаджи-Мурат». На встречу пригласили Леонору Москаленко, правнучку Хаджи-Мурата. Она много лет «собирает» свою родословную и рассказывала об интересных и новых для меня фактах биографии прадеда. И вы знаете, ни слова о повести сказано не было. Для нее Хаджи-Мурат — это ее семейная история, а вовсе не литературный герой.
— Интересная ситуация: есть книжный герой — мощный и привлекательный образ, хорошо известный человеку читающему. Но при этом доверять Льву Толстому мы не можем?
— «Хаджи-Мурат» в части достоверности очень уязвимый текст.
К примеру, историк Владимир Дьяков в статье «Исторические реалии „Хаджи-Мурата“» ссылается на воспоминания Арнольда Зиссермана как на «основной источник для Толстого». Но отмечает: «…в повести события описываются по-иному. Толстой мотивирует поступки Хаджи-Мурата не „религиозным фанатизмом“ и „хищничеством“, как Зиссерман, а благородными, человеческими чувствами…»
Подобного рода «неточности» — тончайшие компоненты «строительства» художественного мира, и я их большой сторонник. Вспомним легендарную «детскую улыбку» Хаджи-Мурата — пример вызывающего несоответствия историческим фактам.
— Ну отчего бы ему не иметь детской улыбки?
— Потому что Полторацкий — тот самый офицер, который у Толстого встречает Хаджи-Мурата в русской ставке, — оставил довольно подробное описание наиба. Как и другие источники писателя — Василий Потто, Арнольд Зиссерман. Какая там «детская улыбка»! Везде используется прилагательное «жесткий».
Жесткое лицо, хромота, настороженность и готовность дать отпор — но нигде ни слова о том, что Хаджи-Мурат Хунзахский улыбался. Конечно, это явный «произвол» писателя. Лицо Хаджи-Мурата — лицо воина в высшем смысле этого слова. Но за этим стоит отношение писателя к своему герою. Для него Хаджи-Мурат — человек. А человек — существо улыбающееся.
Безусловно, писателю было известно, что все описывали сподвижника Шамиля опасным и неприветливым бойцом. Но этого «оттиска» характера, этой правдивости образа для художника уровня графа Толстого явно недостаточно.
— Но при этом он подарил нам национального героя?
— Он подарил миф. Когда я читаю лекции по «Хаджи-Мурату» или выступаю на эту тему, всегда находятся люди, которые говорят мне: «Зачем вы усложняете? Это повесть о предательстве. Герой предал своих и русских!» И сам Толстой в 1851 году в письме брату заметил: «…второе лицо после Шамиля, некто Хаджи-Мурат, на днях передался русскому правительству. Это был первый лихач и молодец во всей Чечне, а сделал подлость».
Это его первоначальная позиция, и в своих дневниках он все время упоминает определение «подлость». Оценочное существительное, довольно сильно уничижающее человека. И в этом была правда: Хаджи-Мурат дважды изменил газавату, убежал от русских, таким людям не верят нигде — ни там, ни тут.
Но спустя 50 лет и 10 (!) редакций повести — слова «подлость» уже нет. Напротив, характер Хаджи-Мурата очищается от каких-то наслоений, к примеру, писатель упоминает о набегах наиба, которые, скорее всего, сопровождались жестокостью, вскользь, не акцентируя их.
Льву Толстому интересно другое — и он снимает слой за слоем, как луковицу очищает. Потому что мысль Толстого о человеке как сыне божьем здесь главная. Остальное — это просто строительные леса. Тут уже не так важно, реальный Хаджи-Мурат описан в повести или нет. Хаджи-Мурат в его достоверности, наверное, был не слишком интересен писателю. Толстого интересовал человек, способный не ломаться.
— Но Толстой ведь любуется своим героем?
— Толстой очень «вочеловечил» этот образ. Все эти мелочи — ребенок Воронцовой на коленях Хаджи-Мурата, подаренный кинжал, «беседы» с Марьей Дмитриевной — вряд ли имеют отношение к настоящему Хаджи-Мурату. А еще Толстой ни разу не ставит под сомнение действия этого героя, тогда как остальных не щадит.
Лев Николаевич взвалил на себя тяжелейшую задачу — показать судьбу такого сложного и неоднозначного человека при всех реальных, часто неприятных, обстоятельствах его жизни. Тогда и возник «репей» — как образ человека, которого можно убить, но невозможно сломить.
И вот в этой позиции оценочное суждение «подлость» — оно лишнее.
Конечно, Хаджи-Мурат литературный вызывает восхищение у автора — Толстой трижды в финале повести повторяет глагол «поднялся» уже после того, как наиба убили.
Никто в мире не положил столько сил на этого конкретного Хаджи-Мурата. И никто так далеко от этого конкретного Хаджи-Мурата не ушел.
— Но что-то же роднит реальный, литературный и мифический образы?
— Я точно могу сказать, что помимо признаваемой всеми «жесткости» он был безудержно храбр и властолюбив — это вы найдете во всех источниках, как литературных, так и исторических.
— Но кто там не был храбр? Тот же хунзахский Абунуцал-хан, который бился с убийцами, придерживая отрубленную щеку, разве был трусом? Почему легендой стал именно Хаджи-Мурат?
— Тут многие факторы совпали. В частности, до Толстого, да и после, Хаджи-Мурат воспринимался как герой авантюрного романа. Битвы, предательство, заговор, побеги, прыжки в пропасть и символическая смерть на рисовом поле. Да еще 150 лет земляки не могут получить голову из Кунсткамеры, чтобы похоронить ее с телом!
XX век очень чувствителен к герою, попавшему в жернова двух империй.
— Я бы сказала, что он герой века нынешнего: погиб не за родину, а в отчаянной попытке спасти семью и поставив личное выше общественного.
— И это тоже правда. Человек прошлого был распихан по ячейкам: вот семья, вот участок земли, вот обязанности. А Хаджи-Мурат оказался вне законов и не уцелел бы: не чужие, так свои убили бы его.
— Но тогда что будут отмечать в Хунзахе в августе этого года?
— Будут вспоминать бунтаря отчаянной храбрости — это можно делать, не оглядываясь на текст Толстого. Кроме того, именно этот уроженец Хунзаха вошел в фольклор. Даже генерал Максуд Алиханов-Аварский, в серии очерков «В горах Дагестана» упрекающий земляков в том, что они держатся за свои темные адаты и не хотят принимать нового, отзывается о Хаджи-Мурате с большим уважением.
Его рассказы о герое Хунзаха точно соответствуют народной традиции героизации образа. Жесткий, властолюбивый и безудержно храбрый — эти характеристики остаются неизменными. Мужество Хаджи-Мурата никогда никем не оспаривалось. Его репутация основана на его героизме. Он никогда и ни перед кем головы не гнул. Помните эту фразу «Пусть сабля решает»?
Но при этом он не был готов управлять людьми. В отличие от Шамиля — тот был, как мы бы сейчас сказали, «эффективный менеджер».
— Спрошу странное: о чем говорит повесть «Хаджи-Мурат»?
— После ее выхода в свет Людвиг Витгенштейн отправил экземпляр своему другу с припиской: «Очень многое сказано в ней самой». Вы понимаете: весь этот специфический кавказский материал, где война и смерть, не произвел никакого впечатления на крупнейшего философа XX века. Для него не экзотика Кавказа и даже не главный герой — плоть от плоти Дагестана — доминируют в этой картине мира. Философия жизни, которую открывает Лев Николаевич Толстой, шире войны, шире конкретного персонажа.
Поэтому одного ответа на этот вопрос вы не найдете даже в среде литературоведов. В рамках толстовской картины мира, в рамках концепции «позднего» Льва Николаевича о человеке как сыне божьем, величайшая сила повести в том, что она отрицает принятую в обществе теорию перерождения.
— То есть «теорию ассимиляции»?
— Все, кто писал о Кавказе в ту пору, декларировали превращение кавказца во что-то другое.
Вспомним «Аммалат-бека» Бестужева-Марлинского. Его герой, полковник Верховский, воспитывает своего дагестанского Пятницу: «Выказываю, доказываю ему, что есть дурного в их обычаях, что хорошего в наших». Поэт Петр Вяземский обращается к плененному Шамилю со словами: «…благословит победы наши перерожденный нами враг». Умнейший человек, историк, генерал и современник Толстого Ростислав Фадеев пишет: «…люди стали всецело мусульманами и перестали быть людьми».
Толстой был озабочен судьбой человека в том варианте, который исключал всякое позитивное к этому человеку — Хаджи-Мурату — отношение. И не понимал принятого в России по отношению к кавказским народам имперского пафоса. Толстой остается вне этой идеи. Он не рассматривает Кавказ как пространство, которое не развивается, и отрицает все устоявшиеся пути оценки человека другой культуры, которые до сих пор приняты в нашем обществе.
И все время ищет пути сближения. Вспомните сцену знакомства Хаджи-Мурата и Марьи Дмитриевны: «Он не понял слов, но понял ее участие и кивнул ей головой». «Ему нравилась и ее простота, и особая красота чуждой ему народности» — не чужой, а чуждой. Толстой снова смещает акценты: чужой завтра станет родным, а чуждый таковым и останется, что, однако, не означает, что диалог невозможен. Необычайная и никем не повторенная широта взгляда.
«Он татарин, а хороший», — говорит о Хаджи-Мурате Марья Дмитриевна. И потенциально негативная нагрузка слова «татарин» перемещается в плоскость общечеловеческих ценностей при помощи союза «а». Хороший человек — это когда уже неважно, какой он национальности.
— Существует точка зрения, что «Хаджи-Мурат» объясняет трудные отношения Москвы и Кавказа. Так ли это?
— Когда началась первая война в Чечне и все пытались понять, что же делать, многие выступали с советами «перечитать Толстого». Но литература, хотя и вторая реальность, никогда не влияет напрямую на жизнь и не предлагает готовых решений.
Позиция Толстого настолько выпадает из традиций русской литературы, что до сих пор звучат упреки, что он «создал некий миф» и что попытки «сближения Востока и Запада» бесплодны и бесперспективны.
Но одно можно сказать точно: взгляд Толстого уникален. Я не знаю ни одного произведения в русской литературе, в котором цена возможного диалога, цена общения людей — была бы такой дорогой.
И это и есть настоящий «подвиг художника».
Иллюстрации подготовлены сотрудниками Хасавюртовской центральной городской библиотеки имени Расула Гамзатова.