Итак, ничто не предвещало беды…

Я этот ваш Новый год недолюбливаю с детства. Прямо с того самого утренника на папиной работе, где, стоя под елкой в костюме лунохода, пропела песню. Там было про девочку, которая мечтает хоть день побыть с родителями, а им все некогда. С такой песней хорошо побираться в электричках. Мне за нее дали приз — уродливую твердую собачку. А папе выговор. Его начальство послушало мой скулеж, разрыдалось и поняло: ребенок заброшен и вот-вот покатится по наклонной.

Я и покатилась. В том смысле, что мы с Новым годом все больше отдалялись друг от друга. Я его практически совсем разлюбила, к тому же обстоятельства способствовали.

Как-то, уже взрослой девицей, взялась готовить оливье. Люблю, когда все мелко-мелко нарезано, а тут времени было мало, и я все это дело пропустила через мясорубку. Включая соленые огурцы. Крутила ручку — и радовалась: ай да я, ай да сукин сын и Кулибин с Похлебкиным! Оказалось, что скорее только сукин сын. Потому что вместо нормального оливья вышел странный такой бурый густой супчик, в котором неспешно плавали отдельные горошины. Горошек я почему-то решила не молоть.

Мой позор был внесен в анналы, и его не затмили ни пирожные эклер, ни торты «Птичье молоко» с начинкой из манной каши, которые я как-то неожиданно ловко насобачилась испекать, ни многочисленные рядовые борщи, ни вполне съедобные чебуреки, освоенные в последующие годы. Над всеми пловами, тефтелями, сатэ и рисовыми запеканками витал призрак — хрустальная глубокая вазочка, откуда позорное оливье гости разливали по чашкам как какой-нибудь крюшон.

В другой раз все случилось не у меня, а вовсе даже у друзей, и были там какие-то смешные малознакомые люди, и на одного из них упала елка. Спустя мильён лет на какой-то выставке ко мне подошел рыжий парень и напомнил о давнем знакомстве. Я морщила лоб и тосковала, не умея вспомнить, кто это вообще такой и откуда я могу его знать. Он называл имена, но ни одно из них во мне не отозвалось.

— Ну Новый год! — уже совсем отчаявшись, сказал рыжий. — На меня еще елка упала.

И тут я вспомнила, как зажгли свет и долго выцарапывали щуплого рыжего пацана из колкой и хрупкой этой мешанины. Темно-зеленая хвоя так красиво оттеняла яркие волосы, что хотелось его там и оставить. Как девушка впечатлительная, вспомнив, я немедленно влюбилась, вышла за рыжего замуж и прожила так 13 лет, пока не поняла: анекдот «У людей праздник, 8 марта, а моя все нудит — вынеси елку, вынеси елку!» — это про нас.

Но это так, личная ерунда. По-настоящему глубокие и серьезные взаимоотношения с Новым годом, перешедшие из рефлексии и брюзжания на уровень борьбы и гражданской позиции, начались у меня позже.

Сначала в Дагестане появились листовки. Или ролик? Неважно, в принципе. В ролике разные люди важно рассуждали, что Новый год — ненашпраздник. Мол, мы мусульманская республика и негоже! А на листовках были нарисованы перечеркнутые елки и написано приблизительно то же самое. Если до этого я к НГ относилась прохладно (читай выше про оливье, замужество и прочие огорчения, среди которых еще не упомянутый, но не забытый облом с костюмом лисички в детском садике), то тут прямо полюбила всей душой! Мне для того, чтоб полюбить всей душой, нужно немного. Чтоб запрещали.

Как существо сильно пассионарное, но ленивое, я митинговала не на улицах и площадях, а у себя в ЖЖ. Чем обратила на себя внимание корреспондента одного заграничного издания, а по совместительству какого-то там по счету претендента на великобританский престол.

Это был мой звездный час! Я была как настоящий аналитик и инфоповод. Часа три я кричала в трубку претенденту и всей мировой общественности, что Новый год — вовсе не языческий праздник, как говорят его противники, и даже не христианский. Что попытки его запретить разобщают социум и могут привести к катастрофе, не зря уже ползут слухи о том, что елку на площади заминировали, а на тех, кто продает елочные украшения, готовят покушения. Претендент время от времени жалобно приговаривал «дедлайн!», что я воспринимала как заграничный эквивалент нашему «ох, нифигасе!». И наддавала ужасов, размахивая кулаком с крепко зажатым в нем куском домашней горской колбасы.

Колбаса придавала мне уверенности.

— Конец света! — предрекала я, рассекая воздух колбасой, как папиной кавалеристской шашкой.

— Дедлайн! — в ответ стонала трубка.

С того самого дня любить Новый год, всячески готовиться к нему и бурно-шумно-демонстративно праздновать — стало практически моей обязанностью как человека, гражданина и парохода.

Продукты закупались, как боеприпасы. Умереть от винегрета, но не уступить ни грамма кайфа врагу! Срубиться под утро в мандариновой кожуре и осколках елочных шаров — но, сцепив зубы и скрепя сердце, праздновать из последних сил. Веселиться до последней капли и крепнуть духом в борьбе.

Из домашнего, мирного и уютного праздника Новый год постепенно превращался в рискованное мероприятие, вроде самых первых маевок, когда трудящихся, солидарно отдыхавших на свежей травке, под картошечку с селедочкой и прокламации, могли в любой момент свинтить налетевшие гадские жандармы. Уже в начале декабря в дагестанском сегменте соцсетей начиналось сначала ленивое, а потом все более и более азартное бурление и перегавкивание, переходящее в проклятия и забивание стрелок в реале. А под окнами бегали дети с сосновыми ветками и распевали ставшее вдруг популярным «Новый год — харам, Дед Мороз — шайтан!». Я слушала и растила в себе берсерка.

В общем, жизнь наполнилась новыми смыслами.

И вдруг наступил декабрь 2016-го… Я не знаю, что произошло, по какому вражьему наущению, но вместо ожидаемой предновогодней битвы, вместо всей этой кадрили, где роли разучены, а аргументы повторены по стотыщпятому разу, соцсети сначала отмалчивались, а потом вдруг выдали обескураживающее. Мол, мы тут посовещались и решили, что Новый год не очень харам.

«Новый год для тех, кто родился в СССР, — не является частью религии или видом поклонения, — гласил пост. — Это традиция, обычай, связанный с празднованием окончания/ начала периода времени. На сегодняшний день этот праздник интернационален и межконфессионален».

Это был удар под дых. Меч джедая выпал из растерянных рук. «Традиционные для России герои праздника Дед Мороз и Снегурочка — не являются божествами, не призывают к поклонению», уговаривал текст.

Серебряная звонкая дедморозья борода вновь стала ватной. Елочные игрушки, которые я начала покупать лет восемь назад именно в связи с неустанной борьбой всего светлого в моем лице со всем темным в лице тех, кто со мной не согласен, — потускнели.

Мой отлаженный устойчивый мир покачнулся, накренился и обрушился в гигантскую миску с жидким оливье. Вокруг плавали отдельные наглые горошины. Гады, гады, они, кажется, опять поехали за мной в Сибирь и испортили мне всю каторгу! — думала я и тянула руку в поисках чего-то основательного, крепкого, что позволит удержаться на прежних непримиримых позициях. Чего-то надежного, вроде плеча друга или куска твердой горской колбасы. Яркий оранжевый мандарин выкатился из темноты и лег в мою ладонь.