Казалось бы, про дагестанскую художницу Патимат Гусейнову легко написать официозную статью с перечислением десятков персональных выставок и дюжины экзотических стран, где в музеях хранятся ее работы — Сингапур, Южная Корея, Косово, Турция… И все же сделать это решительно невозможно. Как невозможно и называть ее серьезным именем Патимат. Только быстрым, огненным — Патя. Словно пуля, эта горянка из далекого села летает по Махачкале: с выставки на практикум, где собираются лучшие художники города, оттуда — в мастерскую, где «красит холстики», затем — к друзьям, которых зовет гонять по ночным улицам. Слишком много энергии, слишком много — огня.
— Самым важным моментом моей жизни был пожар в родном селе Арчо. Мне 48 лет, и до сих пор я несу его в себе. Корова телилась, человек хотел подогреть воду, чтобы ей помочь. Растопил печь, а в ветреную погоду в аулах это запрещено, потому что от маленькой искры могут вспыхнуть запасы дров, сено — огонь перекинется на соседние дома. Так и случилось. Горело все село. Нас, детей, спасли, сломали дверь. Папа рассказывал, что ее выбил ногами безрукий человек и малышей пинками вытолкнул из дома. А на бабушку упал горящий потолок. Было это в 1976 году.
Жила я с папой в городе, а летом приезжала к маме в Арчо. Помню, она меня отправляла собирать колорадских жуков и топить их в баночке с керосином. Я не понимала, как это можно делать с живыми жуками. Они же такие красивые. У них на затылочках арабеска, похожая на суру Корана. Если люди это разглядят, то, наверное, перестанут выращивать картошку, не смогут бороться с жуками.
Я не помню себя не рисующей. Еще дошколенком напросилась на урок рисования со старшей сестрой и так старалась изобразить грушу, что затерла бумагу до дыр. В Дагестане сложно не быть художником, поэтом, композитором, потому что днем видишь горы и леса, а ночью — звезды. Закаты в нашем селе были демонически красивыми. Оно напоминало замок Дракулы. Если ребенок такое увидит, это уже не сотрется никогда. В моем детстве туалеты были без стен. Садишься, смотришь в небо, видишь города. Внизу светились огни в сельских окнах. А в вышине звезд было так много, что казалось, будто там целый мегаполис. Падающие метеоры напоминали машины на скорости. А еще в городе был папа. Я постоянно ждала, что он за мной приедет.
Мама была председателем сельсовета. Папа в финотделе работал, потом в городе в кондитерской. Постоянно говорил: будь как мужчина. Не плачь. Но неженские увлечения все же не одобрял. Однажды поймал меня на море во время занятий серфингом. Для дагестанских девочек это ненормально, но мне нравилось, и тренер очень надеялся на меня. И все же папа поймал и запретил. Он был добрый, но боялся за меня. С раннего детства я не понимала, почему женщина не может заниматься тем, чем хочет.
В итоге выбрала искусство — вроде бы, спокойное, без риска, но и учиться на художника папа запретил. Сказал: давай я тебя устрою в кондитерскую, будешь готовить, станешь поваром — это хорошо для женщины. Не предупредив отца и маму, я тихонечко поступила в художественное училище, потом — в институт. И по сей день крашу холстики.
— Это только кажется, что абстракционизм — современное искусство. Традиционная дагестанская культура тоже абстрактная. Привычные портреты и натюрморты пришли уже с русской школой. Мы просто забыли, чем занимались наши предки. На меня очень повлияла археология, когда я работала в Академии наук.
Мой первый персональный проект назывался «Вне тела». Я хорошо пишу после встряски. Но тогда встряска была не лучшей. Ушли мама, папа и брат. Внезапно, в течение трех лет. В творчестве я тянулась к солнцу. Но после этого стала работать в монохроме. Это был проект о душе, о духе, ни о чем другом я думать не могла. Уход родителей принес боль, тревогу, тоску и все же многому научил. Прощать, любить.
Следующий проект, «Слой», вырос из археологических экспедиций. Я держала древние зернотерки, чувствовала их вековой запах. Казалось, что за моей спиной ходят мускулистые женщины с мощными ногами и руками. Глядишь на зернотерку — и сразу представляешь такие руки. Дербентская экспедиция длилась всего 15 дней, а мне казалось, что это вечность. Не терпелось встать за холст. «Слой» появился за два месяца. На него отреагировали даже в других странах. Обо мне стали писать, начали приглашать. Наша культура вызывает интерес за рубежом.
Мне казалось, старинные вещи надо писать так, будто их создают руки природы. И природа действительно участвовала. Однажды в мастерской было дико холодно. Я включила отопление и ушла. Вернулась — все мои скифские кони в жутких трещинах, в кракелюрах. Я сначала расстроилась, потом посмотрела внимательно, залила трещинки клеем, закрепила. Будто мне помогли. Я чувствовала это присутствие, когда пыталась вмешаться и что-то поменять в символах. Так я пришла к тому, что не надо придумывать артефакты. Надо писать их портреты, как портреты людей.
«Слой» был почти монохромным. Так легче соприкоснуться с прошлым. В цвете вещь становится как бы авангардная, новая, современная. Потом уже я пробовала вводить контрастные яркие цвета, но тут же терялось время. В этом внутреннем конфликте и рождались работы. Много картин запорола, сожгла.
Меня часто ругают за то, что сжигаю картины. Говорят, ну, ты ж могла мне подарить. Но это так красиво. Бывает, со временем я начинаю жалеть. Но в тот момент не хочу транслировать то, что не чувствую, что не мое, чужое. А огонь лучше всего стирает информацию.
В моих удачных работах тоже чувствуется огонь. Сейчас я примирилась с ним. Без него скучно, кажется, будто я что-то недосказала. Для меня огонь не всегда красный. Но красным я его запомнила тогда, во время пожара. Еще это ощущение укрепляли яркие закаты, рассветы в селе. Такие бывают, если скоро поднимется ветер. Поэтому красный для меня родной. Сочный, энергичный, аварский. Мне не кажется, что он связан только с опасностью. Никакой другой цвет не дает такую плотность чувств.
— Если бы я все понимала, то получалось бы точно. И это было бы гораздо скучней. Сейчас у меня такой период, когда даже символ — это слишком много. Он сужает пространство, навязывает чужую мысль. Я еще не научилась так отрешенно работать, чтобы достать из подсознания все, что чувствую. Поэтому не всегда ищу в творчестве результат. Бывает, что просто, как маляр, вертишь, крутишь краски, доверяя случайностям. Ищешь ниточку, чтобы зацепиться и уйти в себя. Бывает, месяцами ничего не можешь выплеснуть. Но я никогда не забуду вечера, когда открывался канал. Ради этого стоит потратить и деньги, и силы, и холсты. Вообще все.
Не думаю, что художник — это мужская профессия. Наоборот, мне кажется, что мужчины в нее вторгаются. Я, видимо, осталась немного горянкой. В моем представлении мужчина должен строить, рубить, ломать, снова строить, а женщина должна украшать, красить, приводить в порядок, создавать уют. Женщина красивее, чем мужчина. Она и должна нести красоту, а мужчина должен все это охранять, беречь. В Дагестане считается, будто женщина может разве что вышивать. А писать картины… Пока я не укрепилась в профессии, меня постоянно спрашивали: зачем тебе это надо? Да просто я создаю красоту. Сотрите цвет, сотрите все, что придумал художник, и посмотрите, что останется в ваших квартирах.
— Решила заняться боксом. Для меня это был сложный период в семье. Тренер спросил: «Зачем пришла? Кого ты хочешь побить?» Я ответила: «У меня рвутся холсты. Надо выбросить лишнюю экспрессию». Больше вопросов не было.
Мужчины напрягались, не хотели меня бить. Но когда я ударила, у парня расширились глаза. А я предупреждала, что у меня сильные руки. Жаль, не успела даже толком поставить удар. И все забросила, потому что я не только боксер, но и мать. Женился сын. А свадьба в Дагестане — большое, энергозатратное мероприятие. Стало не до бокса.
Думаю, надо возобновить. Тогда я была одна среди мужчин. Это слегка дискомфортно. Я уже договорилась с девчонками, будем бить друг друга. Я люблю Дагестан, но здесь слишком много правил. Нужно быть таким, как все. А мне сложно лицемерить. Не будешь же драться с обществом. Приходится кому-нибудь там, в зале, врезать как следует.
— Я работаю в махачкалинском Центре этнической культуры, устраиваю выставки. Это засасывает, сейчас я меньше пишу и больше курирую. В надежде опять вернуться в творчество я открыла «Эпицентр» - площадку для художников. Хочу в Дагестане ввести в моду искусство. Картину может купить каждый, она дешевле айфона. Мы хотим объяснить людям, что искусство важнее гаджетов. Перевести промыслы на современный язык. Сколько можно восхищаться одним лишь наследием предков. Пора придумывать что-то свое, выносить искусство на улицу. Мы хотим красить стены, ступеньки, лестницы. Когда художники вместе, это словно зикр, поминание Бога. Мы общей энергией работаем.
Хочу запустить детскую школу в «Эпицентре». Попадая в социум, дети перестают рисовать, потому что их начинают учить, как правильно. Давно мечтаю их спасти. Был первый пробный урок. Я увидела в работах одной девочки суперэкспрессию и пригласила ее сюда. Но ребенок, который еще недавно свободно творил, оказался зажат. Она нарисовала солнышко в углу, причем даже не треть диска, а кусочек малюсенький. Я попросила ее саму встать в угол и спросила: тебе уютно? Нет. Так зачем ты солнце в угол загнала? Отвечает: нас в садике так учат. Это катастрофа, когда педагоги начинают говорить, что солнце должно быть в углу, а дерево — непременно зеленое. Портрет можно нарисовать красным цветом, багровым так, что зритель этого даже не поймет, потому что акцент — на эмоциях. Именно в этом художественное вложение человека. А детей обезличивают, заставляют работать одинаково. Это потому, что сам преподаватель — не художник.
— Я часто ворчу, но в глубине души давно перестала чувствовать себя несчастной. Подростком часто возмущаешься системой, моделью жизни. Потом понимаешь, что все неслучайно — и какие-то правила нужны. А ненужные ты умудряешься ломать. К тебе больше прислушиваются, многое прощают.
Неплохо, что я родилась в Дагестане, но хотелось бы пожить в более современном обществе. Мне не хватает возможности быть собой, не напрягаясь. У меня болит сердце при виде лжеверующих, которые кичатся знаниями, но на деле это просто актерство. Меня мучает, что утром человек идет молиться, а вечером — кого-то оскорбляет. У меня с Богом свои отношения. Обращаясь к нему, я чувствую, что меня слышат и дают ответ. Поэтому не могу считать себя атеистом.
Чем старше становлюсь, тем больше во мне ребенка. Я радуюсь искреннее, чем раньше, чувствую счастье чаще, чем раньше, и наслаждаюсь этим счастьем больше. Маленькие радости с возрастом ярче. Даже жалко уходить будет. Наверное, лет в девяносто мне станет достаточно просто надкусить яблоко, если сохраню какие-то зубы. Почувствую его вкус и буду безумно счастлива.