В этом году «Лучшим врачом» страны в специальной номинации «организатор хирургической службы» стал заведующий первым хирургическим отделением Республиканской клинической больницы № 2 в Дагестане Магомед Абдулжалилов. «Это Кавказ» попросил его вспомнить «случаи из практики» и жизни.
— Мне снились реактивные самолеты. Я мечтал стать летчиком-истребителем.
Когда мне было 12−13 лет, папа сказал, что семье нужен врач: «У нас в роду нет доктора. Все есть, а доктора нет». Потом он часто говорил, какая это важная и полезная профессия и как ему хотелось бы видеть меня медиком. Потом я захотел этого сам. Отец взял меня с собой в Махачкалу, привел к мединституту и сказал: «Видишь вон те ворота? Ты их не откроешь, если будешь плохо учиться».
В нашем селе не было школы. Мы шли до нее пешком три километра. Не по ровной, конечно, дороге. Так, по горам, полями, тропинками. Ну и обратно столько же. Зимой, помню, замерзал сильно. Приду домой, отогреюсь, поем, а потом беру книгу — и на подоконник. За стеклом мороз, а я в тепле и с томиком Жюля Верна. Такого беззаботного времени у меня больше, кажется, не было.
Однажды я выучил наизусть «Евгения Онегина». Со скуки. Телевизора не было, ничего не было.
У нас была большая семья. 10 братьев и сестер. Я самый старший. Так что ответственность мне знакома с детства.
Однажды, я был тогда в четвертом классе, собрал всех младших братьев и сестер и сказал им: «Берите топоры и идемте за мной». Отвел их в лес, и мы до ночи кололи и собирали дрова. Весь день я говорил младшим, что наши родители много работают, устают, что мы должны им помогать, и думал о том, как они обрадуются, увидев столько дров. «Нашелся здесь дровосек! — выпалил отец. — Вы хоть понимаете, сколько мы вас искали?»
Отец гордился мной, но мне об этом никогда не говорил. Когда я начал писать диссертацию, он сказал: «Во что ты ввязываешься? У меня нет денег». Сразу после защиты я прислал ему из Москвы телеграмму: «Теперь ты можешь меня поздравить». Это был очень счастливый день.
В медицину должны идти те люди, которые сами этого хотят. Я преподаю в медакадемии. К нам большинство поступают, потому что мама сказала. Некоторые прямо заявляют, что это желание родителей, а самим им даром не сдалась эта профессия. Вот и получаем в итоге 10 процентов хороших врачей и 90 — попутчиков. Кто-то из этих 90 процентов работает, кто-то, к вашему счастью, нет. Но в целом все они портят вам жизнь, а нам — имидж. А большинство из тех десяти уезжают в другие города и страны. И там уже становятся ведущими специалистами и заведующими отделениями. Уйма примеров. Вот только что Расим звонил. Специалист! А здесь не нашлось работы. Уехал в Самару и заведует отделением, востребованный доктор.
Приводят родители первокурсника: «Из него надо сделать врача». «А он хочет?» — спрашиваю. Им не интересно. Потом этот сын видит кровь и в обморок падает. Раз за разом. Звоним родителям. «Привыкнет. Надо сделать из него врача».
Я мечтаю, чтобы в мед принимали только при успешном прохождении психологических тестов. Чтобы была целая система, как у милиционеров.
Все трое моих детей — врачи. Они сами приходили и говорили: «Я хочу стать врачом». Всех я от этой затеи отговаривал. Особенно отговаривал младшего: «Зачем тебе это? Ты же папу не видел, ты вырос без папы». Сейчас он периодически выходит из равновесия, а я говорю: «А ты как думал?»
Я бы назначил смертную казнь тому, кто придумал сотовый телефон. Раньше хоть один день можно было отдохнуть, набраться сил. Уехал — и все. Сейчас звонки. В любое время суток. Тысяча бестолковых вопросов. Ты что-то оперируешь человеку, у него остается твой номер, и он звонит через полгода в субботу в 12 ночи, чтобы спросить, чем сбить температуру. У хирурга. Я уже не говорю про звонки от родственников и друзей.
Мне смешно смотреть фильмы о медиках. В жизни все не так.
Девяностые. Пять утра. Бригада спит. Мы, старшие, только закончили работать и сидим общаемся. Звонок в отделение: привезли пьяного парня. Резаная рана в локтевой области. «Переправить в районную больницу?» Обычно с мелочами нас не беспокоили. Хотел ответить: переправляйте, но что-то кольнуло, интуитивное. «А ну, — говорю, — стоп. Я посмотрю его».
Выхожу с медсестрой. Там парень 130 килограммов, не меньше. Лежит пьяный, без сознания. И ранка на локте. Смотрю ближе: крупные сосуды перерезаны. Щупаю: пульса нет. Давления нет. Понимаю, что времени у нас мало. Берем с медсестрой его — и наверх. Не знаю, как донесли. «Срочно! Кровь вся вытекла!» Начинаем экстренно оперировать. Вдруг открывается дверь. И видим — человек пятнадцать с автоматами, пистолетами: «Если он умрет, вам не жить».
«Вы что, — говорю, — не знаете, что в операционную в сапогах нельзя?» Злой такой. «Заходите, — говорю, — оперируйте». Они замешкались, растерялись: «Нет-нет, мы там подождем».
Хорошо хоть не расстреляли. И такое бывало. У нас в хирургических отделениях запасные выходы были. Убежать при летальном исходе, когда такие блатные за дверями решали судьбы врачей. Девяностые…
В 99-м, во время военных событий в Дагестане, мы месяцами безвылазно были в больнице. Хотя нет, время от времени на вертолетах вылетали в горячие точки и проводили экстренные операции.
В Хасавюртовский район, в село Комсомольское, отправили машину скорой помощи. Во время обстрела погибло много людей, в том числе наш фельдшер. Молодой хороший парнишка. Его отец отправился за ним в ночь, привез на своей машине к больнице, пришел с телом к главному врачу и сказал: «Вы его отправили. Дайте мне живого сына».
Убить в себе эмпатию? Врачи говорят, можно научиться? К этим ребятам, наверное, никогда не привозили жертв терактов. Когда разом десятки людей, молодых, с утра еще здоровых, а сегодня — без ноги, части живота или рук.
Помню, как после теракта в Каспийске во время Парада Победы 9 мая 2002 года в отделение приехали все врачи. Без вызовов, без звонков. Все, что в отпусках, в отъезде, на больничном. Днем и ночью все находились в больнице и оказывали помощь.
Сильнее всего в жизни я стараюсь забыть летальный исход. Какой? Каждый.
Как-то ко мне подошла наша медсестра Вера Иосифовна и сказала: «Магомед, мне жаль этого парня».
Это был не мой пациент. За ним смотрел опытный врач, профессор. А я тогда только начал работать. Заходя в палату, я несколько раз видел, как больной сидел, скорчившись от сильных болей, возле батареи. У него гнила грудная клетка, образовались свищи.
«Они его не вылечат», — сказала Вера Иосифовна. И сообщила, что его врач заболел и не пришел на работу. Я подошел к пациенту, предложил кардинально поменять лечение и довериться мне. Он, конечно, мог отказаться. Стоит рядом его ровесник, говорит про новые методы лечения, мало ли чем закончатся эти методы. Но согласился. Я в то время писал диссертацию по гнойной хирургии, много читал, изучал. Не буду вдаваться в подробности, но парень через неделю пошел на поправку. Вот уже 34 года он один из моих близких друзей.
А вот Веры Иосифовны уже, к сожалению, нет. Интереснейшая была женщина, еще фронтовая медсестра. Поила меня, кормила, заботилась. Она мне на работе была и мамой, и бабушкой, и сообщницей. Да-да, знаете, сколько ног мы тайно спасли от ампутаций? Тайно, потому что нашими методами тогда еще не лечили, не верили в эффективность. Мы рисковали и спасали. Это потом, лет десять спустя, мы получили признание, люди удивлялись: «А ведь оказалось правдой!»
Я не оперирую близких людей. Родственников, друзей. Я прошу коллег. Сам рядом стою, ассистирую. Но бывает, приходится. Недавно одноклассник, очень близкий друг, привел маму свою. Оперируй, говорит. «Дорогой ты мой, — отвечаю, — твоя мама — это же моя мама, у меня рука не поднимается, как ты не понимаешь?» Но он все равно заставил.
Забочусь ли я о руках? Ну, есть врачи, которые камень лишний раз не поднимут, боясь потерять чувствительность. Но я считаю, что все это ерунда. Вот в тяжелую руку верю — бывает. Иногда бежишь на ор пациента, а там врач — больному: «Чо, потерпеть не можешь?» Я срываюсь: «А чего он должен терпеть, наркоз же есть!» Тот в шоке: «Магомед Курбанович, какой наркоз, я ему просто повязку накладываю». С душой, говорю, тогда накладывай свою повязку. И ухожу.
На протяжении многих лет от одного из вылеченных пациентов я каждый Новый год получаю посылку: индейку и мандарины.
Когда пациент жаловался нам, что кто-то из врачей вымогал у него деньги, мы собирали совещание и при всех задавали этому врачу вопрос: «Зачем взял?» Потом говорили ему: «Этот человек сейчас стоит за дверью. Иди и верни его деньги, если хочешь и дальше с нами работать». Да, у врачей мизерная зарплата, тяжелая работа, сложный график. Если больной остался доволен работой и решил отблагодарить деньгами и подарками — бери, ничего зазорного в этом нет. Но руку не протягивай. Если у тебя этого нет, он откуда возьмет?
Российскому здравоохранению надо понять, что голодный врач не может хорошо работать — он же не камикадзе.
Шесть лет я заведовал 90-коечной экстренной хирургией. Такого в мире нет. 90 коек, когда должно быть максимум 30. Как не умер — не знаю.
Собственная частная клиника? Вы знаете, сколько стоит оборудование?
Я верю в интуицию. В молодости просыпался среди ночи из-за плохих предчувствий и ехал в больницу. Ни разу не ошибся. Сейчас звоню.
Люди читают в интернете, что надо лечить грипп жареными тараканами. Им бы посмеяться, но они ловят тараканов и жарят.
Встретившись с Богом, я бы сказал ему: «Господин Бог, помогайте, пожалуйста, работающим людям». Но я бы сказал ему на своем языке. Не на арабском. Я же не знаю арабский.