Все знали Халилова, причем знали давно, одна я его все время упускала.

Кто-то учился с ним на худграфе, кто-то кавээнил, тусовался, дружил, ходил на его выставки, видел издалека… И все говорили: «Ты чо, Мурадика не знаешь?»

Или так: «Халилов — гигант!»

Надеясь, что я вспомню, описывали: «Обычно в сторонке сидит, рисует».

И что-то в этом отношении было почтительное, как бывает, когда человека любят, но понимают не до конца.

Я видела его картину. Большую такую, на красном фоне страшные люди куда-то решительно идут, явно с намерениями. Картина висела в махачкалинской «Первой галерее», в той, рядом с вокзалом и видом на порт. И не на выставке, а в кабинете кураторов — и это был знак. Мол, вот молодое поколение идет на смену классикам дагестанского изо, смотрите, что творят! Картина называлась «Восстание беременных мужчин», и она меня пугала. Казалось, эти мужчины меня затопчут. А больше ничего «из раннего» Халилова я не видела.

— В 90-е сама среда провоцировала на творчество! В «Восстании беременных мужчин» — они не просто беременны, они беременны идеями.

Видела его документальные фильмы и, зная героев этих фильмов, удивлялась, какими они там предстали, как раскрылись, как выглядят — иначе, чем всегда, значительней, по-настоящему! Короче, как на хорошем портрете.

А потом вдруг в фейсбуке (опять fb, снова fb, всегда fb) смотрю — нежнейшие акварели. Карандашные зарисовки. Картины маслом. Фломастерами, маркерами… На бумаге, на картоне, на холсте. А на них вроде и Махачкала родимая, а такие уютные местечки! Они отродясь такими не были.

— На твоих работах Махачкала выглядит так мило…

— Ну да, уголок, который я рисую, должен быть мне чем-то мил. Или сейчас я вижу его таким, каким видел в юности. Или, например, яркие цветы в вазе, или чайник на столе. Хочется его схватить, налить себе заварки, кинуть лимон в чашку…

— На заварном чайнике часы… Будто тикают.

— Да.

— Темень какая-то, рыба вплывает в комнату, цветы в вазе стоят, а называется картина «Трубочист».

— Это не рыба — это еще один бутон.

— А трубочист где?

— Вон же маленькая лесенка в уголке.

Или лабиринты его, или такие абстракции-абстракции, но смотришь — и будто давно их знаешь, будто узнаешь. Совсем не агрессивные, совсем «свои». Поддаются трактовке — у всех разной. А художника лучше не спрашивать, что он хотел сказать. Своим творчеством. Никогда.

— У меня была мастерская, где банк «Эльбин», и там акции продавали за ваучеры. И люди из очереди за акциями все время путали двери и попадали ко мне. И один раз зашла женщина, огляделась, посмотрела мои работы и говорит: «Ты рисуешь, как мой сын». Я подумал, это значит как ребенок, мне часто говорят, что мои работы на детские похожи. Но оказалось, это мама Магомеда Кажлаева (дагестанский художник. — Ред.). Я горжусь.

Однажды мне пришлось уже не проматывать ленту фейсбука, а остановиться и, сосредоточившись, подолгу рассматривать картины Халилова — с удовольствием рассматривать… И опять выяснилось, что вся прогрессивная общественность уже давно в восторге. По новой понеслось: «Ты что? Мурадика не знаешь?», «Халилов — гигант!»

— Мы Халилову пачку блокнотов в начале лета купили — вот такую! — и Дадаева (Зарема Дадаева, директор Музея истории города Махачкалы. — Ред.) показывает воображаемую стопку высотой в электрический чайник. — Так они уже у него кончились все! Выкидывать я их запрещаю, все у себя храню.

— У Халилова нет страха перед чистым листом, пустым полотном. Он не думает, кто что скажет, как это будет выглядеть. Он берет и мажет, — говорит Дадаева. — И эта легкость ощущается в работах!

Мне кажется — легкость и игра с самим собой и со всеми.

Потом подруга заказала сережки по эскизу Халилова. Они оказались чудесными. Такими аутентичными, подчеркнуто дагестанскими и очень современными — одномоментно (как и его живопись, собственно). Она послушала-послушала, как я ахаю, и заказала такие же мне в подарок. И уехала.

Забрать сережки велела мне самой. Робко пишу Мураду в fb, что, мол, так и так, у меня дэрэ, а у тебя мои серьги… И он отвечает прекрасно:

— Давай, я их тебе привезу, если, конечно, не очень далеко, а то я на велосипеде…

О, какой роскошный это мог бы быть подарок, который сам автор привозит на велосипеде! Это был бы перформанс, это было бы лучшее в мире дарение!

Но я застеснялась и сама к нему поехала.

— А если бы ты жил в очень красивом городе? В Вероне например…

— Я бы с утра вставал и шел рисовать. Там же красота кругом.

— А тут?

— Тут тоже встаю и рисую.

В вечер встречи гигант Халилов сидел и пил пиво в кроссовках на босу ногу. По-кубачински тонкокостный и легкий — запястья узкие, щиколотки узкие, я подумала, что ему бы пошли веснушки, или они у него есть?

Рядом лежал помятый блокнот и карандашик. И сразу стало понятно, почему его все называют Мурадик — такая нетвердость и уязвимость в облике и вокруг в воздухе.

— Много раз я пытался нарисовать так, как есть, потом понял, что «так как есть» не имеет значения.

Мне хотелось рассказать ему, какой он офигенный, как мне нравится то, что он делает, услышать про то, как его прет, как он каждый день пишет и пишет разное, про творческий подъем!

И все, конечно же, оказалось не так.

— В Грузию ездила? А-а-а… Мне Манаба Магомедова сказала: «Нельзя умирать, не увидев рассвет в Батуми». Я не видел.

— Мне 40, и у меня паника. Мне кажется, что пруха закончилась.

— Мне дома говорят: пойди на нормальную работу… А куда?

— Искусство должно выходить на улицы, быть везде! А в Дагестане если что-то происходит, то «наверху». А на улицах все как всегда. А уезжать — куда? Что я буду там делать?

Он оказался даже лучше, чем мне рассказывали. Поэтому интервью не получилось — я так много говорила сама.

— Разве ты не даешь работам названия сразу?

— Даю, потом иногда забываю, потом меняются смыслы…

Когда человек сразу вспоминает, как назывался американский округ, где жили герои Фолкнера, — Йокнапатофа, любит Massive Attack, читает философов, утверждает, что «Бесславные ублюдки» — это шедевр, да еще и ходит без носков, с ним же хочется разговаривать! Это так редко доставляет удовольствие — разговоры.

— Большую часть времени я вообще ничего не делаю. Так и запиши. Или ничего не делаю, или пытаюсь научить детей вести себя подобающе.

— Я хочу больше детей, чтобы всех их учить рисовать.

— Дочки смотрят мультики про школу монстров Монстрхай, а я хочу, чтобы они читали сказки — архетипичные истории.

Смотришь, слушаешь и в голову приходит банальная мысль, что это такое чудо, что вот есть Халилов, и он ходит по тем же кривым улицам и смотрит на те же битые тротуары, а потом пишет свои лабиринты, свои пляшущие чашки, свои цветы. Он такой родился и другим быть не может. Даже если хочет.

— Я говорю детям: делай со мной, но не делай, как я. Это правильно, но это не я придумал. Не помнишь кто? Делез?

— Не знаю, кто такой Делез.

— Это который ногти не стриг. Он сказал: «Мы ничему не учимся у того, кто говорит: делай, как я. Единственными нашими учителями являются те, кто говорят: делай со мной».

Почему-то его цветы, его динозавры, птичьи рынки, черешня, гора Тарки-Тау — они такие, какими бы я хотела их видеть, хотя бы иногда. Чтобы они были такими, какие они внутри Халилова… Вот ведь знаешь, что «в жизни» все не так! Все совершенно иначе! А хотел бы, чтобы так, как на его картине. И чтоб у него самого все было хорошо.

— Халилов, ты знаешь, что ты великий?

— Нет.

— Ты должен знать!

— Нет, он не должен этого знать. Пусть сомневается…

— Хорошо, пусть так. Но он должен знать, что мы, его друзья, знаем, что он великий.

А Халилов потом говорит:

— Либо ты один, либо тебя двое. Обычно я один.

Невесомый и одинокий Халилов — настоящий гигант.

Теперь я тоже написала про него, как пишут, когда любят, но понимают не до конца.