Когда я в 2013 году впервые собирался в Грозный, автостопщики рекомендовали останавливаться в библиотеке. Странное массивное здание в центре города еще не было открыто, но уже принимало гостей. Три года спустя я услышал схожий совет от американского ученого. Разгадка единодушия столь непохожих людей одна — Сацита Исраилова, директор библиотеки. К ней каждый день обращаются самые разные незнакомцы.
— Мой мобильный указан прямо на сайте, — поясняет она, когда нашу беседу прерывает очередной звонок.
Одну за другой директор показывает свои драгоценности — потертые, раненые книги, их судьба подчас драматичнее содержания. Писатель, которого частая гостья библиотеки спасала от голода, ошибался — рукописи горят. Но когда слушаешь воспоминания Сациты, кажется, что из современных стен проступают старые деревянные стеллажи. И «Джен Эйр» побеждает огонь, «Морфология чеченского языка» исцеляется от ран, и миллионы их исчезнувших собратьев рассказывают свои истории.
— На войне погибли десятки миллионов книг. Так называемые точечные удары разрушили республиканскую библиотеку, одну из лучших на Северном Кавказе. Фонд 2 700 000 экземпляров. Редкие краеведческие рукописи на арабском. Первые словари, буквари чеченцев. Все было уничтожено. Горящую библиотеку потушить нельзя. Остаются лишь руины и пепел по колено. Сюжет романа «451 градус по Фаренгейту» мы видели воочию. И книги для нас значили не меньше, чем для его героев.
Советская система воспитывала нас непрактичными. Чеченки зачитывались «Джен Эйр», «Тэсс из рода д’Эрбервиллей», «Гордостью и предубеждением». Пусть рассуждают о разнице менталитетов, но это — лучшая литература для пятнадцатилетней девочки, где бы она ни жила. Хотя сейчас больше «Гарри Поттера» любят. С восьмого класса я не вылезала из библиотеки. Здание 1930-х годов — пятиметровые потолки, дубовые стеллажи. Очень величественно. Мне разрешали переносить книги и даже запускали в святая святых — книгохранилище. Через пару лет заведующая предложила работать у них. Я согласилась и ни разу не пожалела. Для меня книга — не просто бумага. За ней я вижу автора, переплетчика, наборщика, верстальщика — огромную армию людей. Поэтому я с удовольствием провожу презентации книг, даже не очень интересных.
Часто рассуждают — XXI век, люди перестанут читать. Но и про театр говорили, что его вытеснит кино. Изменится формат? Ничего страшного. Пергаменты и папирусы тоже остались в прошлом. Библиотекарь — одна из древнейших профессий. Когда-то мы переписывали глиняные таблички. Теперь оцифровываем информацию. Но я уверена — книга выживет. Невозможно все скинуть в интернет.
Библиотека — последний очаг культуры, где работают бессребреники. Я общалась с коллегами в Америке. Такие же люди. Видимо, мы везде одной крови. Чтобы удержать читателя, разве что на голове не стоим. И все равно будущее библиотек туманно… Вы нас берегите. Цените.
— Библиотека на проспекте Победы обслуживала центр города, элиту. Ярче всех выделялась Тамара Тонтовна Мальсагова, дочь офицера Белой армии и выпускница петербургского Института благородных девиц. Уникальная была женщина. С ярко накрашенными губами и таким же броским лаком. Она носила крепдешиновые платья и высокие каблуки, а меня, молоденькую библиотекаршу, называла милочкой: «Милочка, приличная женщина должна иметь трех любовников: богатого шашлычника, актера и того, кому будет рожать детей».
Она была личным секретарем Булгакова и бежала с ним до Чечен-Аула, когда беляки захватили Владикавказ. Вместе ночевали в канаве. После возвращения очень красивый и худой Михаил Афанасьевич в поношенном костюмчике поставил в городском театре спектакль с ней в роли горянки. Вспоминала, что писатель был вечно голодный, она его пирожками кормила.
Тамара Тонтовна назначала в библиотеке свидания таким же интеллигентным бабушкам. Приходила раньше всех. Я ей делала обзор публикаций, а она пересказывала подругам.
Скульптор Сафронов поведал нам про бюст генерала Ермолова (русский военачальник, один из инициаторов Кавказской войны 1818−1864 годов. — Ред.). Его поставили в Грозном после окончания Кавказской войны, одновременно с церковью архангела Михаила. Когда чеченцы в 1957 году вернулись из депортации, памятник взорвали. Ночью скульптора с помощниками вызвали в обком — как хотите, но чтобы утром Ермолов был на месте. Изваяли на скорую руку. Потом генерала залили красками — и опять пришлось восстанавливать. В итоге много-много ермоловских бюстов наделали и быстро их меняли. Сейчас на этом месте хотят разбить сквер и поставить памятник художнику Петру Захарову — чеченскому сироте, воспитанному двоюродным братом Ермолова.
От людей, прошедших Отечественную войну, я слышала, как в октябре 1942 года город горел. Говорили, что грозненскую нефть можно было сразу в танки заливать, такая она была качественная. Ее грузили для фронта из специальных котлованов. Немцы их подожгли. Нефть протекла в Сунжу, и река пылала по всему центру города. Сколько молодых ребят погибло, чтобы Грозный спасти! Он выжил и стал самым красивым на Северном Кавказе.
— Это был город, где я родилась, в первый раз влюбилась, впервые пошла на свидание. Жан Поль Рихтер говорил, что память — единственный рай, из которого нас нельзя изгнать. Но жить в нем нельзя, надо идти дальше. Клены, которые росли перед библиотекой, не обнимешь, в старые кафешки не зайдешь. Город же не просто дома. Он живой. Я застряла в том Грозном. Где выключатели в нынешней библиотеке, не помню, но закрою глаза — и скажу, где они были в той, сгоревшей, где какие книги стояли. Некоторых жителей весь Грозный знал. Например, полковник Исаев. Так он сам себя называл. Этот человек содержал город в порядке. Поправлял мусорные баки. Если кидали сигарету, кричал: «Положи в урну!» По проспекту громыхал трамвай, и он звенел лучше всех трамваев в мире. Летом заведующая отпустит на полчаса погулять, выскочишь — там, где сейчас мечеть, продавали мороженое под огромным зонтом, а чуть дальше, где правительственный комплекс, стояло летнее кафе, его называли Стекляшкой. Алкаши воровали оттуда граненые стаканы для газировки, а официанты их гоняли.
Когда началась война, мне было 29. Двух моих племянников убили, друзей, дом почти разрушили. Но самой нереальной потерей было лишиться города. Сидишь и тупо считаешь бомбардировщики — один, два, три… Сколько можно! В первую кампанию мы даже не поняли, что с нами случилось. Вылезаешь из подвала. Шок. Идешь как контуженный. Мой знакомый Муса пришел на пепелище библиотеки и написал на какой-то железке: «Сацита, если ты живая, обязательно меня найди». Очертания города хорошо видны — вот Барский дом, вот Пятый жилстроительства. Тут Стекляшка, тут Детский мир. Но после второй кампании, в начале февраля 2000 года…
— Перед войной мне приснился сон. Я в ту пору носила длинные волосы. Но уже тогда, во сне, я коротко стриженная и бегу. Мне надо открыть какую-то белую дверь. Захожу в дом — все раскидано, вода течет. В магазине товары есть, а продавцов нет. Самое страшное — когда остаешься один. А я ищу эту дверь. Знаю, что там встречу людей. Вижу моего знакомого. Он лежит мертвый, у него стеклянные глаза. Я ему: «Вставай, Айла, вставай!» И покойник говорит: «Иди, уже недалеко». Я добежала, открыла эту дверь. Там были души умерших людей. Папа, дедушка, дядя, брат. Мне надо было войти, чтобы тоже умереть. И во вторую военную кампанию, когда я вышла из подвала, один в один увидела то, что во сне.
После первой войны еще много людей оставалось в городе, а во вторую почти все уехали. Даже собаки исчезли. Помню, зашла на улице Куйбышева в дом. Гробовая тишина. На раме висит окно, и ветер его колышет — тыт-тыт, др-др. Тарковский. Я была худючая, всего 42 килограмма. Ветром уносило. И все же прошагала из Октябрьского района почти четыре километра по пустому городу до Минутки. Даже не помню, как Ханты-Мансийский пост прошла, самый жуткий. Не помню окриков. А на Минутке апокалипсис. Раньше там стояли красивые дома, их называли грузинскими. Ни одного. Пост. Солдат приказывает:
— Покажи руки!
А я дрова колола, они в ссадинах. Спрашивает:
— Где муж?
Я, не задумываясь, отвечаю:
— Воевать ушел.
И сама задаю вопрос:
— Где дома?
— Мы их взорвали.
— Зачем?
— Чтобы вас спасти.
— А надо было спасать меня от этих домов?
Только позже поняла, как рисковала.
Потом, конечно, вышла на работу, в библиотеку для слепых. Она была в доме с подвалами, где прятались люди. Из учреждений культуры библиотеки после войны всегда открывались первыми. Кушать нечего, воды нет, топим этот чертов снег, в тишине — гул самолета, и город, совершенно мертвый город. Люди шли — тыт-тыт, будто то разбитое окно.
Кто-то сказал, что в послевоенном Ленинграде надо ходить на цыпочках и говорить полушепотом. Я то же думаю о Грозном. Его разрушили сильнее, чем Дрезден и Сталинград. В историю города и отец, и сын (Кадыровы. — Ред.), что бы о них ни говорили, войдут как люди, благодаря которым мы больше не видим пустые глазницы вместо окон, груды кирпичей, покореженные деревья. С 1994 года по 2007 здесь были сплошные развалины. Когда зимой выпадал снег, они выглядели не так страшно.
Книги мы собирали по руинам и помойкам — разорванные, простреленные. Однажды искала их в полуразрушенном доме и подо мной рухнула межэтажная плита. Полы провалились. У Радуева (полевой командир Салман Радуев. — Ред.) в штабе была личная библиотека. Я туда зашла — никого нет, а на столе лежит Плутарх, лицом вверх. Его я тоже приволокла сюда.
Зелимхан, сын профессора, приносил в котомке на продажу книги о Кавказе. Его дом разрушили, он жил в подвале и покупал на вырученные деньги продукты для раненой сестры. Потом Зелим пропал.
Люди несли нам все — материалы съездов КПСС, доклады Горбачева. Не смейтесь. Некоторые оказались очень нужными. Я их прячу, никому не даю. Вот сборник «Ленин — друг народов Востока». Нелепое название, да и какой тут восток? Но нет ничего лучше о гражданской войне на Кавказе. Розовые закладки видите? Там упоминается Грозный. Телеграммы: «У нас закончилось оружие, нет боеприпасов. Владимир Ильич, помогите!»; «8 июля из Петровска сообщают — Грозный, отбиваясь от чеченцев, ожидает нападения». Вот «Морфология чеченского языка» Дошериева — пробитая пулей. Курсовая работа, материал о городе… 21 марта 2000 года библиотека приняла первых читателей.
— Утраченные фонды невосполнимы. Чечня до сих пор занимает последнее место в России по обеспеченности книгами. Мы пытаемся собрать довоенную литературу о нашем крае. Если не оригиналы, то хотя бы электронные копии. Но даже перечень сделать нелегко: ведь каталоги уничтожены. Нет объективных книг об Ичкерии (самопровозглашенная республика на территории Чечни. — Ред.). Чаще всего сейчас заказывают, как ни парадоксально, газеты с 1992-го по 1995 год. Людям интересен процесс смены власти. К сожалению, и они сгорели, а другие регионы с нами не делятся. Ученые вынуждены ездить в Северную Осетию, Ставропольский край, Дагестан.
В 2013-м открылось новое здание библиотеки — по проекту чеченских архитекторов. С фасада оно похоже на книжные полки, сверху — на открытую книгу. Читателей много. Молодежи родители запрещают ходить по клубам, вот они и собираются здесь. Книг не хватает, ребята свои приносят. Обмениваются. Любят Маркеса, Борхеса. Но больше всего читают «1984» Оруэлла. Создали здесь клуб «Феникс» — по имени птицы, постоянно сгорающей и возрождающейся из пепла.
Мне нравятся чистота и простор нынешнего Грозного. Старый разрастался от крепости хаотично, как Махачкала. Сейчас улицы прямые, ровные, широкие. Но в прежний город я возвращалась с волнением. Ждала, когда в самолете объявят посадку в Грозном. Теперь услышала — и ладно. Мест, где я бродила, больше нет. Трамваи убрали, тополя спилили. Уцелела лишь горстка домов на проспекте. Наверное, поэтому я по десять часов сижу на работе. Собираю фотографии старого города, истории, книги. Умом понимаю: надо писать о новом Грозном. Но пусть это делает тот, кто в нем живет. Нынешний город принадлежит молодым, они его будут любить и защищать.
Недавно к нам приезжал высокий чиновник, с ним — жена. Родом отсюда. Подошла к дому, где жила, собрала землю в карман. Спрашивает: «Можете показать „Столичный“? Я туда на свидания бегала». Я ее привела на тропиночку возле мечети. Тут «Столичный», Вера Николаевна. Здесь стояло ваше кафе.