— Наверное, Пальмин просто так «щелкнул» отца, как многих других, ничего о нем не зная, ни о чем не спрашивая. Да и сам отец в то время избегал любых разговоров о себе, семье… — говорит историк Зулай Батукаева, дочь запечатленного на этой фотографии Абухажи Батукаева. — Он полвека держал под замком память, душу — все то, что касалось прошлого. Когда я нашла эту фотографию в интернете, мне показалось, отец смотрит мне в глаза. Так, будто знал, что через 40 лет я «увижусь» с ним как с живым.

— Отец, как и все вернувшиеся из депортации чеченцы, властям не доверял, но о политике никогда не говорил, — продолжает Зулай. — Когда перед выпускными экзаменами в школе я сказала ему, что хочу продолжать учебу, я ожидала чего угодно, но не спокойствия, с которым он произнес: «Да учись сколько хочешь, только ответ найди: за что сожгли мою первую семью?»

Так он подсказал, кем бы хотел меня видеть. Я стала историком, проштудировала горы литературы, архивных материалов, написала десятки статей, очерков, а ответа на вопрос отца так и не нашла…

Наше родовое гнездо — селение Моцарой. В начале 1944 года, когда разыгралась эта трагедия, отец мой жил здесь с матерью, женой и тремя детьми, и ждали четвертого.

В дома горцев тогда начали подселять военных, прибывших якобы для отдыха в тылу. Постояльцем Батукаевых оказался офицер, мусульманин. За два дня до намеченной депортации он повел Абухажи в мечеть, предупредил о предстоящей «операции». Но отец не поверил…

В тот же день отца — а он работал председателем сельсовета — в срочном порядке вызвали в соседний район. Перед тем как отправиться в дорогу, он заглянул в комнату, где спали дети. Не зная, что видит их последний раз…

Полгода спустя в Казахстане, где депортированный вместе со всеми чеченцами Абухажи безуспешно искал родных, односельчане рассказали ему, что его семья вместе с другими жителями окрестных сел была заживо сожжена в соседнем Хайбахе.

В 1948 году Абухажи в числе других 30 человек отправили из Казахстана в Грозненскую область с заданием — найти и уговорить сдаться властям оставшихся невыселенными чеченцев и ингушей.

На некошеных склонах гор у Моцароя стояла трава по грудь, а с крыши башни в Хайбахе, завидев людей, поднялась стая голубей. Каменные стены конюшни хранили следы огня, от крыши не осталось и следа… В этот миг он окончательно потерял надежду, что кто-то из родных спасся…

Пальмин встретил отца в горах, где тот каждое лето, 16 лет подряд, пас скот. Ему мало было нас, семерых детей, вторую семью свою, поднять. Он постоянно находил кому помогать. До конца дней своих был сельским «тамадой» — старейшиной, выполняющим массу обязанностей: похороны организовать, свадьбу устроить, примирить врагов…

Когда меня назначили директором школы, отец усадил меня рядом с собой: «Взгляни на мои руки! К ним не прилипло ни одной копейки, не заработанной мной, а ведь я много кем работал. И твои руки должны быть чисты. Хочешь что-то для школы сделать — вон под навесом пиломатериал, цемент, краски, гвозди… Бери. Это — свое, все остальное — чужое».

Он был предприимчив, и руки росли откуда надо. В 85 лет косил. В 100 лет читал Коран без очков, при свече. Не болел ни разу. Лишь последние три месяца провел в постели.

В больнице, увидев его, навстречу кинулись две женщины: «Абухажи, ты помнишь нас? Ты в Казахстане нашу бабушку похоронил, барана зарезал. Нас, двух сестер, бабушка растила…» Он прервал говорившую, назвав по имени: «Все помню…»