Когда-то журналисты назвали художника Магомеда Дибирова «зеркалом новейшей дагестанской истории». Сам Магомед считает себя «актуальным художником» и рассказывает, почему в его работах нет иронии и сарказма, почти не встречаются женщины, но много символов, объясняющих жизнь.

***

— Художник начинается всегда одинаково, мне кажется. Ребенок рисует — на полях в тетради, на страницах учебников, в газетах, пока кто-нибудь из взрослых не заметит. Меня заметил старший брат. Он же отвел меня в художественную школу в Хасавюрте — единственное учебное заведение, которое я окончил на отлично. Рисовал я все подряд и все время, поэтому в образовательной школе учился так себе. Людей, животных — да все, что видел или придумал. Но в основном людей. Меня всегда интересовали люди.

У меня нет студии. Я спокойно пишу дома. Сколько себя помню, хотел быть свободным художником. В дипломе у меня написано «художник-реставратор», я окончил Ленинградский художественно-реставрационный лицей. Но по профессии — «реставратор фресок» — ни дня не работал. После училища служил в армии, на авиационной базе. Заправлял самолеты и рисовал плакаты. А потом вернулся в Хасавюрт. В моей трудовой книжке есть запись, что я работал сторожем на мясокомбинате, художником в сельхозтехникуме и преподавал детям ИЗО в лицее.

Я всегда точно знаю, что именно будет на холсте: до того, как взять в руки кисть, я несколько дней просто прорисовываю все в голове. Включается компьютер внутри. Главное, как говорил Микеланджело, отсечь все лишнее. А все остальное — это дело техники. Я, кстати, спокойно могу технику поменять, но не вижу необходимости. Мне не столь важен стиль письма, сколько смысловая нагрузка. Чтобы картина родилась, мне не надо никуда выходить или ездить. Наоборот, я стараюсь не читать газеты и не смотреть новости, потому что они сгущаются в воздухе и ужасно мешают мне работать.

Меня как-то спросили, не считаю ли я себя политиком. Конечно нет, но я человек социальный. Настолько, что сам от себя устаю. Меня волнует, к примеру, коррупция в Дагестане. И поэтому у меня есть картина с таким названием. Я не могу рисовать то, что не отражает текущего общественного состояния. Я бы хотел писать только пейзажи и натюрморты: люди скорее украсят стену симпатичной картиной «с кавказским акцентом», чем «Арестом пропагандиста». Эту картину, перифраз известной картины Ильи Репина, я нарисовал в 1998 году, когда все религиозные изменения в дагестанской атмосфере были еще не так заметны. Я всегда любил художников-передвижников.

***

— Хасавюрт. Ну это мой город, и я вижу, как он изменился. По-прежнему базар — центр вселенной и люди живут вокруг него. С утра начинается обсуждение сериала «Великолепный век», кто и что там кому сказал. Сколько разводов из-за этого фильма! И при этом — абсолютно религиозный город. Ты знаешь, что в Хасавюрте трудно встретить человека без бороды? Из ста девушек только одна без платка. От светской власти там мало что осталось. К примеру, в городской художественной школе теперь запрещено рисовать людей. Пришли люди из мечети, указали на гипсовые головы: «Убрать!»

У меня есть картина «Четки. Покушение». Не все религиозные течения признают значение четок. У меня они свиты в круг, а круг разорван и постепенно бусины теряются. Это самое настоящее покушение на традиционный для Дагестана суфийский ислам. Не заметить изменений невозможно, даже если задраить все люки и оставаться дома. Я как-то вышел на базар и увидел, как застрелили двух полицейских. Если живешь внутри новостей — смысл читать или смотреть их?

Я не испытываю ностальгии по прошлому, прошлое я не рисую. Да и будущее тоже — кто его знает, что там произойдет? И планов на будущее стараюсь не строить, я фаталист. Рисую то, что вижу здесь и сейчас. Мне комфортно в моем времени, каким бы сложным или противоречивым оно ни казалось. Как гражданин я возмущаюсь, когда вижу социальную несправедливость, как художник — я рисую картину. Например, у меня есть работа «Индульгенция» — о том, как чиновник отправляется в хадж, чтобы получить отпущение грехов. Как жителя Дагестана меня раздражает, что из-за личных амбиций каждый год разворачивается борьба за точную дату Уразы (Ураза-Байрам — один из главных праздников в исламе. — Ред.). Но это раздражение трансформируется в картину «Противоречие»: на ней много полумесяцев в одном небе, общем для всех.

***

— Свои первые выставки я помню очень хорошо. Потому что мои картины заметили. И не просто заметили — они как-то зацепили людей. Не все их приняли. Но вот картине «Противостояние» уже почти 20 лет, я ее привез сюда, в Москву. Многим она нравится, люди ее запомнили, картина даже получила в 2006 году Гран-при на биеннале «Москва — город мира». А вообще, как мне кажется, в девяностые многое было легче. Рисовать можно было абсолютно все, не особенно задумываясь, как тебя будут воспринимать. Но я стараюсь и сейчас не думать об этом.

Я люблю рисовать известных людей. Как правило, это политики или духовные лидеры. Меня журналисты все время спрашивают: зачем ты рисуешь политиков? Смешно, когда слышу, что для заработка: лидеры, изображенные на картинах, редко бывают довольны, и мне почти всегда рассказывали, что реакция у героев была негативная. Но мне эти люди интересны — потому что власть всегда придает какую-то харизму, меняет воздух вокруг. Для кого-то харизма отрицательная, а для кого-то — с большим знаком «плюс». Эти люди интересны не сами по себе, они отражают время, в котором мы все находимся.

Сколько раз меня ругали, что я нарисовал покойного дагестанского депутата Магомеда Хачилаева за столом, на котором стоят рюмка и бутылка! Говорили: «Ты из него алкоголика сделал!» Когда я выставил эту картину, она называется «Не грусти!», в выставочном зале Союза художников Дагестана — ее сняли со стены и убрали, услышав, что Магомед собирается на выставку. А через неделю вышла статья в газете «Новое дело» — и там была фотография именно этой работы. Я сказал тогда организаторам: «Ну, прячьте теперь!» Эта картина вовсе не о выпивке. Она о том, как человек хочет быть причастным к двум началам — светскому (рюмка) и религиозному (зеленое яблоко), а пустая тарелка — это то, что человеку в результате остается. Этот выбор мучит многих людей, но если бы я нарисовал соседа — никто не понял бы, о чем она вообще. В изображении первых лиц можно увидеть более-менее полную картину жизни.

А с портретом бывшего мэра Махачкалы Саида Амирова вообще вышла целая история — еще до начала выставки председателя Союза художников Юсупа Магомедова вызвали в мэрию. А там уже фотографии разложены. «Кто такой Дибиров? Что хочет сказать? Кто за ним стоит?» А кто за мной может стоять — я нарисовал целую серию портретов руководителей. И никакой конъюнктуры с восхвалениями там не было. Потребовали мои контакты тогда. Хорошо, что сотовых телефонов не было. А портрет, кстати, хороший: там Саид Амиров нарисован в интерьерах «Клуба „Коттон“» (гангстерский фильм Френсиса Форда Копполы. — Ред.). Эта работа у людей всегда вызывает улыбку.

Я люблю рисовать людей, которые остались в истории. Мне не очень интересен в этом плане имам Шамиль — но я не раз рисовал Хаджи-Мурата. Вот у меня на картине одна половина черная полностью. Потому, что мы мало что о нем знаем. Мы до сих пор смотрим на него глазами Льва Толстого и видим блестящего воина. Хаджи-Мурат — абсолютный дагестанский герой. Вневременной. О нем будут спорить еще много лет.

Я привез в Москву картину «Зачистка» в начале нулевых. А нарисована она была двумя годами раньше, потому что мы же бесконечно в этом варимся, это наша среда обитания. А в Москве тогда был сплошной гламур, какая там «зачистка». Я предлагал ее разным галереям, но там только руками разводили: «слишком актуален» — «не слишком актуален». Через десять лет, когда она уже была в собственности махачкалинской «Первой галереи», туда приехали столичные галеристы и купили ее. Где она сейчас, я не знаю. Гораздо важнее то, что она, в конце концов, стала понятной всем.

***

— Когда меня спрашивают, в каком жанре я работаю, то отвечаю: социальный символизм. Потому что я объясняю жизнь через символы. Вот у меня есть картина — «Традиционное молчание ягнят». Там нарисованы папахи на деревянных болванках. Это специальные болванки: они могут растягивать или сужать папаху. Так вот папаха — это мы. Именно нас власть может менять по своему усмотрению.

Я не сатирик. Между прочим, для сатиры нужен отдельный талант, а его у меня нет. Я использую холст и масло, чтобы показать положение вещей. Вот картина «В составе федерации». Именно так мы, дагестанцы, и выглядим. Созданный из разных камней кирпич в кремлевской стене. Но не все темы подходят для живописи. К примеру, мне говорили, что вот есть проблемы в ЖКХ и не мог бы я это все изобразить. Но я не работаю в журнале «Крокодил».

Я и не судья. Никогда не принимаю ничью сторону. Особенно в таком страшном деле, как война. Меня, безусловно, волнует, что наши ребята уходят воевать в Сирию («Очередная партия»), что любовь к богу затмевает любовь к человеку («От любви до ненависти»), что человек стреляющий сливается со своим оружием («Танец пулеметной ленты»). Но если художник выбирает чью-то сторону — это всё. Это как если он сам берет в руки автомат Калашникова.

Я не конъюнктурщик. Я — актуальный художник. Я фиксирую время. Ловлю момент.

Конечно, мне важен отклик. Я не очень верю, когда художник говорит: «Я рисую для себя». Я хотел бы остаться в большом искусстве. Трудно сказать, какая картина переживет мой век, у меня нет нелюбимых картин. Думаю, что «Временное перемирие» и «Противостояние» — точно.

У меня на картинах редко присутствуют женщины. Потому что они редко бывают настоящими злодейками. То есть за каждой злодейкой, как правило, стоит мужчина. Мне интересно рисовать более злое и опасное существо, нежели женщина. Хотя, конечно, женщины — поразительные создания. Воспринимать средневековую ханшу Хюррем как ролевую модель в отношениях с мужьями в современном Дагестане — это надо уметь.