Музей Антропологии и Этнографии имени Петра Великого, всем известный под названием Кунсткамера, таит немало чудес. Но самое удивительное из них не числится в каталогах. Это — здешние ученые. Кажется, они сохранились, подобно редким экспонатам, с тех романтических времен, когда люди науки бороздили опасные моря на фрегатах и пересекали пустыни с караванами бедуинов, не забывая в перерывах между поединками и спасением красоток совершать выдающиеся открытия. О приключениях сотрудников старейшего музея страны в далекой южной республике мы побеседовали с кандидатом исторических наук Екатериной Капустиной, соавтором книги «Горцы после гор», настольной для каждого специалиста по Дагестану. Она поведала нам, зачем отходникам «Приоры», а героическому черепу — пружинки, что снится ученым и чем прославились лакцы в Эфиопии, а также тысячу других захватывающих историй.
«Там все по-другому»
— Мы с тобой знаем, что если единожды увлечься Дагестаном, это надолго. Но как тебя угораздило оказаться здесь впервые? Девушка из Нижнего Новгорода, училась в Питере, занималась этнографией русских, и вдруг — на другом краю России, среди бородатых горцев…
— В Дагестан я попала случайно. Меня временно позвали в отдел Кавказа на беременную ставку — девушка ушла в декрет. В том же 2004 году Юрий Юрьевич Карпов, мой руководитель, предложил мне отправиться в экспедицию. Он сказал: «Катя, не верьте тому, что по телевизору говорят. Верьте мне. Там все по-другому».
— Тогда было тревожно.
— Да просто золотое времечко — Северный альянс, война в Чечне, взрывы…
Мы объехали пять районов за пять недель. Я была поражена. В Архангельской или Псковской области какой-нибудь новый заговор услышал — и в восторге. А тут люди живут традиционной культурой, как в книжках и монографиях. И все же в первый раз я не очаровалась, так как мне это было чуждо. А на следующий год влюбилась по-настоящему. Меня завораживало буквально все. Любой чабан мог уйти за мечтой и поступить в институт. Никто не сидел на месте, все что-то делали, и, пусть у них часто не получалось, для меня фраза «на движениях» — до сих пор синоним Дагестана.
Потом первая влюбленность прошла, страсти поутихли. Я обнаружила, что любимый и храпит, и косолапит. Если этот момент преодолеть и не разочароваться, то любишь уже со всеми недостатками. Сейчас я все равно что старая жена, которая может прикрикнуть: «Не чавкай!» — но это тоже от любви. Хотя множество мелочей меня страшно бесит.
Мой друг Миша, тоже карповский аспирант, — нас еще называли карпятами — грустит, что прежнего удивительного Дагестана уже нет. Мальчики сидят в айфончиках и, кроме мобилы, ничего за душой не имеют. Недавно в республику приехал знаменитый шейх, так его в основном спрашивали, какие части барашка лучше есть и по каким частям тела халяльней бить жену. Но суть-то совсем не в этом!
И все же — новые веяния тоже прекрасны. Самое интересное в Дагестане — что это не просто заповедник старинных обычаев, а место, где бурлят все социальные процессы. Традиционная культура ломается об колено, но не выбрасывается. Не успели что-то загасить, как оно выскакивает в другом месте, при поддержке другой идеологии. Оторванная нога наспех приматывается изолентой к руке — и прирастает. Это удивительно.
Когда мы начинали, я поражалась — тут же копи царя Соломона, греби лопатой. И никто этим не занимается! Но за последние десять лет столько людей мимо проходило, заглянули в щелочку — да так и остались. Вначале я боялась конкуренции, а потом поняла, что Дагестана хватит на сотни ученых.
— Даже в исследователях Дагестана есть что-то особенное.
— Все они — немного авантюристы. Те, кто остается в Дагестане, любят поэзию анархии и беспорядка. Она прекрасна.
— Хотя и бесит.
— Конечно, бесит! Так от бесячки до любви и шага нет. Да, милый храпит. Но как он храпит!
Любовь и свобода воли
— Кстати, о любви. На Кавказе порой жених и невеста почти не видят друг друга до свадьбы, за них все решают родители…
— Не только родители, но и другие родственники. Моему знакомому родная сестра от имени девушки в социальную сеть написала, тайно от них обоих. Так с ее подачи начался эпистолярный роман, закончившийся свадьбой.
— При этом нередко дети сами просят родителей подобрать им вторую половинку. А если те отказываются, — мол, время нынче другое, сам ищи — страшно огорчаются. Поневоле задумаешься, так ли для них ценна свобода воли, да еще и в столь серьезном решении.
— Очень часто, поссорившись с любимой, молодые ребята в сердцах говорят: женюсь на первой встречной. Как в сказке. И родители тут же наготове. Я знаю миллион историй, как человека на таком изломе поймали и чем это закончилось. Один парень женился не глядя, а потом дал дочке имя прежней возлюбленной, хотя жена была против. Прошел год, а они все еще называли ребенка разными именами.
— Среди кавказцев бытует мнение, что родители не просто могут, а обязаны выбирать пару для своих детей. Опыта у них больше, стало быть, и вероятность ошибки гораздо меньше. А если ты перекладываешь ответственность за такое важное дело на своего ребенка, значит, ты — трус и слабак.
— Доля правды в этом есть. Порой, когда родители пускают дело на самотек, оно заканчивается плохо. Мой знакомый из Махачкалы, очень красивый даргинец, обнаружил то ли в сауне, то ли в казино тринадцатилетнюю девушку из Буйнакска. Решил, что ее надо срочно спасать, и привез к другу, у которого я тогда комнату снимала. Мы с этой девочкой в одной кровати спали. Он благородно сказал: «У меня к ней никаких чувств нет, но я готов жениться и увезти ее отсюда. Иначе она пропадет». У него в Москве была несчастная любовь, и он решил, раз уж счастья не вышло, хотя бы спасти невинную душу. А я-то понимала, что девочка такую жизнь выбрала сама.
До сих пор у меня картина перед глазами: она стоит на кухне, как и подобает хозяйственной горянке, готовит плов и из бутылки водку прихлебывает. Плов получился изумительный. Такого бы я никогда не сделала, ни пьяная, ни трезвая. Она еще пару недель развлекалась в роли невесты человека, готового на алтарь ее спасения свою жизнь бросить. Потом ей надоело, она убежала и тем самым спасла парня. Он вернулся в Москву к своей любимой, помирился, женился на ней. А через два года они, конечно же, разбежались.
Кавказ от Эфиопии до Америки
— Сейчас в той же Москве дагестанцев немногим меньше, нежели в самой республике. И ведут они себя порой совсем иначе, чем у себя на родине. Ты уже много лет изучаешь трудовую миграцию горцев и, наверное, нашла ответ на эту загадку.
— Я долго занималась горными районами, но потом увидела, что горы уже сами двинулись на равнину. Люди уезжают из старых селений, но навсегда остаются частью сообщества, джамаата. Они строят социальные, деловые, брачные стратегии через связь гор с равнинами. Кубачинцы, к примеру, съезжаются на свадьбы в родное село даже из других стран. Там же молодые гости ищут себе пару. Так мы начали изучать горцев после гор, зарабатывающих себе на жизнь далеко от родины. В старину это называлось отходничеством.
В конце XIX — начале XX века отходничество традиционно для всей России. Особенностью его в Дагестане было преобладание ремесленников: давали о себе знать ремесленная специализация сел и катастрофическое горное малоземелье. Бедные отходники шли в Дербент копать марену, а элитные мастера добиралась даже до Америки. Лакцы доходили до Эфиопии, где один из них, Гаджи Гаджиев, стал начальником монетного двора. Кубачинцы торговали в Париже и в Иране. Из путешествий они привозили ценные вещи — так появились знаменитые кубачинские гостевые комнаты, похожие на музеи. Дагестанские лудильщики бродили по всему Кавказу. Многие уходили работать на нефтепромыслы в Баку. Они нередко приносили в село революционные идеи, так что в советской историографии отходники были пролетариями, просвещавшими горцев.
В советское время заниматься отходничеством стало сложнее, так как границы закрыли, а горцев прикрепили к колхозам. Но хитроумные ремесленники договаривались с родственниками, чтобы те отработали за них трудодни, а сами направлялись в Среднюю Азию. Там о них до сих пор ходят легенды. Например, рассказывают про лакца, который нанялся в школу учителем французского языка. Когда нагрянула комиссия, он сбежал, и те с удивлением выяснили, что ученики не знают ни единого французского слова, зато свободно говорят по-лакски. Потом дагестанцы начали шабашить на стройках, причем каждое село имело свои направления. Одни в Туркмению ездили, другие — в Азербайджан.
Я начала с исторического отходничества, а потом обнаружила, что жители Цумадинского района Дагестана в наше время занимаются в Ростовской области луковым промыслом. Технике овощеводства их обучили корейцы из Средней Азии. В 1980-е и 90-е годы они брали горцев на работу, а через десять лет уже сами цумадинцы арендовали землю и даже нанимали батраками жителей других селений. Все лето они жили в вагончиках-времянках прямо на поле. И — удивительное дело! — в Ростовской области, с одной стороны, проявлялись элементы культуры, давно забытые в селе, а с другой — спадали некоторые сельские табу. Цумада — район суровых правил, но на равнине даже женщины временами матерились. В горном селении мужчине махать на поле тяпкой зазорно, это — женская работа. А на луковых полях это — норма. Как говорил один из работников: «Там Аллах не видит. Там Магомед не видит… Если я увижу, что в селении Магомед прополку делает, я скажу: „Э, Магомед, тебя жена бьет, что ли?“ А там … как можно издеваться, если и ты должен работать…»
— Насколько совпадают мотивы дореволюционных лудильщиков и современных гастарбайтеров?
— Экономические причины отходничества дагестанцев сто лет назад и сейчас похожи: малоземелье, бедность, безработица. Культурные предпосылки тоже одинаковые: проблема работы равных людей друг на друга. Потомственные уздени — свободные люди — не желают батрачить на бывших зависимых. Вот и выходят за пределы системы, занимаются на равнине тем, что неприемлемо на родине. А главное — никто в селе не видит, как ты грязным тяжелым трудом деньги зарабатываешь. Возвращается отходник красавчиком, на машине — естественно, «Приоре». Он — молодец и удалец, сумел срубить большой куш. В XIX веке о горцах говорили, что на набег их толкает не столько жажда наживы, сколько молодечество. Вернуться с победой, показать всем, что ты — джигит. Люди в Москве на стройке работают, в Ростове спины в поле не разгибают, а сельчане уже ждут, что они вернутся и будут сорить деньгами — успешные, чистенькие, красивые и с миллионом.
Диссертацию по луководам Цумадинского района я писала неспешно, как все ученые, особенно питерские. Ездила к ним с 2007го года. И не учла, что в Дагестане все быстро меняется. В 2011 м собралась в очередную экспедицию, а они меня огорошили: «Все, больше мы лук не выращиваем, вместо него в Москву на стройки ездим». Я — трах-тибидох! Через год с ними связалась — а они уже опять лук сажают.
Череп преткновения
— Недавно Дмитрий Медведев посетил крепость Нарын-Кала и там обещал дагестанцам помочь с захоронением головы Хаджи-Мурата — легендарного наиба Шамиля, героя повести Льва Толстого. После того, как ее в 1852 году отделили от тела, она была выставлена в анатомическом театре Тифлиса. Затем этот «экспонат» отправили в Санкт-Петербург профессору Пирогову. Так голова героя оказалась в Военно-медицинской академии, откуда перекочевала в Кунсткамеру, где ты работаешь. Слышал, что в вашем музее ее ждали удивительные приключения.
Фото: Дмитрий Астахов/пресс-служба правительства РФ/ТАСС
— Голова Хаджи-Мурата попала в Кунсткамеру случайно. Собственно, это даже не голова, а череп с нижней челюстью на пружинках. Я его однажды видела. Кое-кто считает пружинки знаком неуважения, но на самом деле они нужны, чтобы сберечь экспонат. Череп великана Николя Буржуа, приглашенного в Россию Петром Первым, к туловищу ничем не прикрепили — и в итоге потеряли. Теперь поговаривают, что скелет императорского телохранителя ночами бродит по музею в поисках собственной головы.
В середине XX века антрополог и скульптор Михаил Герасимов одолжил голову на время, чтобы реконструировать облик Хаджи-Мурата, а ее взяли и зарегистрировали как экспонат. В начале 1990-х годов в Кунсткамеру посыпались запросы — верните череп! Кто-то предлагал взятку, кто-то угрожал. Директор наш тогда очень нервничал — время было лихое. Ходили слухи, что ему приносили полный чемодан денег. Другой директор боялся, что музей взорвут, и даже подумывал ограничить в него доступ кавказцев. В конце концов, Кунсткамера признала череп не представляющим научной ценности и списала.
Но злоключения героической головы на этом не закончились. Списанный экспонат можно либо уничтожить — что, к счастью, никто не планировал, либо передать организации, либо по суду вручить родственнику. Последний вариант почти осуществили, но потомки Хаджи-Мурата не договорились друг с другом о том, кто из них главный, и череп остался у нас. В дальнейшем от кого только мы ни получали запросы, вплоть до президента Дагестана Муху Алиева. Все документы Кунсткамера отправляла в вышестоящие организации — Академию наук и Министерство культуры. Оттуда нам приходили рескрипты с требованием разобраться. Мы писали, объясняли ситуацию, но указания передать череп как не было, так и нет.
Аварцы до сих пор мечтают его вернуть. Однажды нам позвонили из Артиллерийского музея и предупредили, что к ним только что явился странный кавказец, требующий показать ему голову. Они со страху признались, что она хранится в Кунсткамере, и советовали нам готовиться к скорой встрече. Мы все перепугались, но, к счастью, в музей он так и не проник. То ли заблудился, то ли отважного джигита вахтер не пустил.
Другие дагестанцы умоляли меня сказать, где голова и как ее выкрасть, готовы были сесть в тюрьму, лишь бы она возвратилась на родину. Однажды мне предложили самой похитить злосчастный череп. Обещали, что сидеть я буду на Кавказе, с невероятным комфортом, чуть ли не в пансионате «Дагестан». Меня даже попытались свести с олимпийским чемпионом то ли по боксу, то ли по борьбе. Говорили, что он ходит с Путиным в баню и может шепнуть главе государства про голову Хаджи-Мурата. Я позвонила, но он был вне зоны доступа.
— Наверное, хлестал веничком президента.
— После выступления Медведева мне сообщили: что-то сдвинулось, и вопрос может решиться в ближайшее время. В администрации поговаривают, что лучший выход — отдать голову потомкам Хаджи-Мурата. По закону чей-то родственник не может быть музейным экспонатом. Даже его часть. Если бы кто-то провел генную экспертизу и доказал родство…
— С головой мы разобрались, а что случилось с телом? Оно ведь тоже пока не в Дагестане.
— Тело Хаджи-Мурата покоится в Азербайджане, возле селения Загатала, неподалеку от места, где его убили. Голову с ним похоронить азербайджанцы вряд ли дадут, так как опасаются роста местного аварского национализма. Националисты, в свою очередь, не позволят отдать тело Дагестану. Так что посмертные приключения Хаджи-Мурата закончатся еще нескоро.
«Мне снился сон…»
— Твой руководитель Юрий Юрьевич Карпов, был, пожалуй, главным экспертом по этнографии Дагестана. Его скоропостижная смерть в сентябре 2015 года огорчила тысячи людей. Как тебе с ним работалось?
— Карпов говорил, что для этнографа важно не быть снисходительным и высокомерным. Он критиковал коллег, которые были прекрасными специалистами, но не любили этот регион. А его надо любить. Иначе — не занимайся Дагестаном. Ты очень многое берешь от него и должен делать это с пиететом.
Поначалу я во всем его слушалась. Когда надо — молчала, когда надо — говорила, всегда — в платке и длинной юбке, святее папы Римского. Но однажды мы сидели в местном ДК, ждали машину. Мне очень нравилось играть в бильярд. Когда один юноша предложил мне партию, я согласилась. И продула. Карпов на меня страшно взъелся: «Катя, вы с ума сошли! Играете вечером с молодыми парнями в бильярд, вызывающе себя ведете. Кошмар!» Я оправдываюсь, мол, ничего страшного не случилось и случиться не могло. Рядом были вы, директор музея, надежные люди… А Юрий Юрьевич покачал головой и сказал с укором: «То, что вы в это ввязались, еще полбеды. Но раз уж начали, надо выигрывать!»
Карпов очень боялся, что меня в горах кто-то обидит. Пару раз он действительно меня спас. Однажды школьный учитель, у которого мы ночевали, в белой горячке принялся бузить. Юрий Юрьевич вытолкал его за дверь. Тогда тот закричал: «Я вас обоих застрелю!» И пошел за ружьем. Потом, видно, жена проснулась и привела его в чувство, но я до утра прикидывала, удастся ли спуститься из окна второго этажа по простыне. На следующий день хозяин протрезвел, обещал вести себя смирно, так что мы остались. Он нам и вправду очень помог. Вечером все уселись за общим столом. Учитель, к тому времени начисто забывший об инциденте, поднял бокал и сказал: «Я хочу выпить за наших гостей. Ведь у нас гость — это посланник Аллаха. Ты для него должен в лепешку разбиться. Оберегать, защищать…» Попал на дискурс гостеприимства и улетел в стратосферу. Здесь уж я не выдержала и рассмеялась.
Однажды над Ругуджой, в Гунибском районе, нам целый день не везло. Проводники подвели, мы устали, заблудились и шли домой, вооружившись старыми фонариками. Был фиолетово-розовый закат, и горы светились рериховскими цветами. Вдруг они расступились, открывая удивительный вид. Тогда Юрий Юрьевич сказал: «Катя, мне десять лет снился один и тот же сон, словно я летаю над ущельем. Я знал, что оно в Дагестане, но никогда его не видел. До этой самой минуты». Меня поразило, что серьезному, взрослому мужчине снятся такие романтические сны. Он все понимал и совсем не был восторженным. Порой Карпов сам изрядно честил Кавказ. Но, что бы он ни делал, это было с любовью.
— И Кавказ отвечал ему взаимностью. Кажется, во всех дагестанских селах, где я останавливался, помнят Юрия Юрьевича. Кто знает, может, он и сейчас летает над тем ущельем…
