— Меймун, где твоя рука? На таре, что ли, играешь? Лезгинка — это красота! Это зверье!
За окном — темные кирпичные дома Брайтон-Бич, района советских эмигрантов. Небоскребы Манхэттена в получасе езды, а в этом уголке Нью-Йорка надписи на русском и иврите встречаются чаще, чем английские. Бесстрастные китайцы в уличной забегаловке готовят цыпленка генерала Цо сообразно вкусу людей, привыкших к борщу, а на дверном косяке студии танцев висит мезуза с молитвой «Шма, Исраэль».
Внутри — грохот барабанов и трели аккордеона. Седой, коротко стриженый человек, тонкий и подвижный, как юноша, показывает ученику правильное положение рук при лезгинке. Остальные воспитанники послушно ждут очереди у стены.
— Видишь, какие у меня ребята? — гордо говорит учитель. — Этот — боец. А этот — вообще сумасшедший!
И сумасшедший, и боец послушно делают один круг за другим. Ведь руководит ими знаменитый Анатолий Вартанян, солист из первого состава дагестанского ансамбля «Лезгинка». Кажется невероятным, что человек, почти 60 лет назад видевший само рождение лезгинки как академического танца, сейчас передо мной командует многочисленными учениками и легко демонстрирует им сложные движения.
Час спустя мы сидим в опустевшем зале на деревянных стульях и Анатолий рассказывает историю своей жизни. Порой она кажется приукрашенной и невероятной — но не более, чем само существование этого не по годам бодрого человека в нашем мире, да еще и в Нью-Йорке.
— Вот и все, что тебе нужно, — наконец выдыхает он. — Сядь потом спокойно, хапни бутылку хорошего дагестанского коньяка и напиши как положено.
Кто я такой, чтобы ослушаться человека, преподававшего задолго до моего рождения?
— Меня куда ни сунь, я везде на месте. Даже дальнобойщиком был. Как умел проскочить с левым грузом! Из любой дырки выскальзывал, любые посты с шуточками проезжал. Иногда сорву куш, набью рефрижератор едой — и в детский дом. Они голодные, я через это сам прошел в Буйнакске. Я на макухе вырос. Знаешь, что это? Прессованная шелуха от семечек, ею лошадей кормили. Она жесткая и сосется долго. Кусок весь день мусолишь, и почти не голодный. Даже не чувствуешь, что шелуха. Вши, чесотка, восемнадцать дырок на штанах. Картошку жарим на углях. Чуть потемнела, вынимаем, потому как невтерпеж.
Отец мой был даргинец. Мать работала в селе Уркарах, он там преподавал географию. Она забеременела, а потом узнала, что все его родственники против. Собрались его женить не на армянке, а на двоюродной сестре. Мать была баба принципиальная, ушла. Дала мне фамилию по своему деду.
Она была вторым секретарем райкома партии в Кизилюрте, а третий секретарь за ней ухаживал. Она его отшила. Однажды заболела кассирша, и матери поручили аванс раздать. Тот приставала попросил у нее 500 рублей. Обещал, что вечером занесет. Она с кассы сняла, отдала и ушла обедать. Возвращается — опечатано, ревизия, недостача. Эту сволочь третьего секретаря я потом нашел. Глаз выбил, поломал… А тогда мне было восемь, сестре пятнадцать. Сестра вышла замуж, я попал в детдом. На второй день убежал, искал маму… Она за пятьсот рублей пять лет отсидела, бедная. Вышла и вскоре умерла.
Я рос один и все делал сам по себе. Никого не спрашивал. Чем только не занимался. Чемпионом Дагестана был по конному спорту среди пионеров. Меня цирк брал, но не пустили. Рисовал. Нормального карандаша не было, я точил огрызок о стакан. Пою оч-ч-чень хорошо. До сих пор знаю все довоенные песни. Танцевал с малых лет. Любил чечетку, степ, цыганочку, русские пляски.
Лезгинку у нас всегда уважали. Чеченцы, дагестанцы, грузины и абхазы — вот четыре народа, на танец которых нельзя просто так смотреть. Обязательно будешь как на иголках. Из дагестанцев лучше всех были кумыки, горские евреи и аварцы. Я тоже не отставал. Ходил по свадьбам, праздникам. Мне девушки кидали палку с ленточками — приглашали танцевать. Заодно и кормили. Я же детдомовский.
Однажды летом едем в Махачкале мимо филармонии. Смотрю — конкурс танцоров. Ребята говорят: «Иди, покажи им, как буйнакские танцуют!» Последний этап конкурса я прошел в день своего рождения. В ансамбле песни и пляски мне сразу дали оклад 300 рублей, потом еще повысили. Это был 1956 год. Каждый день я на самосвалах, на чем попало ехал в Махачкалу. Как выходил на сцену, люди удивлялись: «Что он вытворяет, этот дурак армян? Все же себе переломает!» Вечером возвращался обратно. Не мог без Буйнакска! Потом уже стал задерживаться в столице, снял квартиру.
Хореограф Танхо Израилов у нас делал постановки — русские пляски, калмыцкий танец. Я схватывал на лету, потом и заслуженных артистов учил. В ту пору ансамбль танца был только в Грузии — Сухишвили-Рамишвили. Танхо надумал создать дагестанскую «Лезгинку». Помню, приехал я с гастролей, а он меня встречает: «Привет. Разговор остается в силе?» На следующий день, 5 сентября 1958 года, мы уже репетировали. Со временем и породнились. Дочь Танхо стала моей женой.
Штатных должностей в ансамбле еще не было. Танцоров оформляли куда придется: кого-то на завод, а меня — в райком комсомола. И все равно зарплата упала с 500 до 80 рублей. Но я, когда соглашался, про нее вообще не спрашивал. Тогда Танхо гремел. Первый ассистент у Моисеева! Он чистильщик был великолепный. Любое говно отшлифует до блеска. Это я у него перенял. Адский труд. Иной танцует неплохо — и баран в постановках. А есть те, кто танцевать не может, — и великолепные хореографы.
Всю зиму мы и тренировались, и спали в спортзале. Буржуйка-печка, зимой колотун, плюнешь — замерзает, пожрать нормально и то не получается. В три часа будят: «Толя, аварский перепляс!» Через девять месяцев, как и положено ребенку, ансамбль родился. 11 мая дали первый концерт — в Русском театре Махачкалы. Полный аншлаг. Потом отправились по Кавказу: Баку, Ереван, Тбилиси, Грозный. В 1960 году на фестивале дагестанского искусства «Лезгинка» прогремела в Москве. В зале Чайковского на рампе стояли разноцветные фонари, связанные между собой. Я сделал сальто, пролетел метров пятнадцать, зацепился и порвал провода. В искрах вметнулся в зал. Вопрос стоял: или мы, или грузины. Нам был год, им больше десяти лет, они из Америки не вылезали. Но антрепренеры выбрали, естественно, нас.
Мы отправились в Чехословакию, Румынию, Болгарию. Курица не птица, соцстраны — не заграница. Но валютная копейка капала. Дальше — больше. Весь мир увидели — Париж-Мариж, массажисты, тренеры. Я прыгал выше головы. Во Франции вылетел со сцены через весь оркестр под скамейку первого ряда.
Приезжаем в Москву, десять дней — и опять за рубеж. Тогда шутили: «Ансамбль „Лезгинка“, наконец, приехал на гастроли в Махачкалу». Я хороший парень был. У меня своя публика — три ряда забиты. А в целом ансамбль — нищета, от зарплаты до зарплаты. Аванс получишь — долги отдаешь.
После «Лезгинки» где я только не работал! Испробовал все, кроме милиции и самолета. Баранку грузовика крутил. Потом стал худруком ансамбля «Гуниб». Весь Союз с ним объездил. Преподавал в кулинарном училище кавказскую кухню. Однажды на спор за один день устроился таксистом. Шикарно зарабатывал! И так же азарта ради сделал ансамбль танца глухонемых. Все говорят, что танцоры нужны стройные, высокие, со зрительной памятью. А я в ответ: «Если человек хочет, он и камень научит! Только надо вложить силу, энергию и терпение». Пошел в Общество глухих, собрал человек тридцать пять. До восьми вечера у меня была работа, а с восьми до утра мы занимались в подвале. И так — целый год. Сделали двухчасовую программу — 17 танцев. Гармонист играет и смотрит на ноги первого. Остальные танцоры идут один в один, ни на секунду не отстанут! На сцене они преображались. Каждый раз что-то свое добавляли. У глухих мимика богатая, а если человек еще и по жизни комик… Я им взял «Икарус», костюмы. На конкурсах Общества глухих все говорили: «Раз Толик приехал, нам ловить нечего». Теперь эти танцоры в Москве, с пропиской, живут на широкую ногу. Раза четыре я их в Америке встречал. Лезгинка нашего ансамбля всех убивала! Я мог на них хорошие бабки делать! Возил в Турцию, Китай, Польшу. Но я никогда ничего до конца не доводил.
В Америке наш ансамбль был много раз. Я приезжал сюда с мультивизой, как к себе домой. Потом понял, что в России кисляк, и остался здесь. Было это 19 лет назад.
Сперва работал в кондитерской. Потом начал готовить танцы на свадьбу и бар-мицву — еврейский праздник совершеннолетия у мальчика. Правда, здешние дети совсем иного склада. Вот в Дагестане порядок. Не то что в Америке. Тут норовят все за два дня освоить. Я им говорю: лезгинку танцевать — это вам не курзе кушать! И все равно научил уму-разуму. Привез народные костюмы из Хасавюрта, ансамбль сделал. Выступали на Манхэттене, в культурном центре Трибека. Американцы чуть в обморок не попадали! Теперь я от этого отошел. Не хочу, сложно. Мне ведь скоро 81 стукнет. Благо частных заказов столько, что не знаю куда девать.
Я листал недавно книгу фотографий первого состава «Лезгинки». Все умерли! Все! Осталось четыре человека, и то денег даже на лекарства нет. Я им посылаю.
Среди шпаны, которая сейчас в ансамбле, полно моих учеников. В заслуженные артисты меня произвели, профессора хотят дать. Зачем мне звания? Я уже доезжаю «до Казанского вокзала». Хорошо прожил. В грязи не извалялся, подлянок не делал. Девятый десяток пошел, а танцую с легкостью — на сцене меня и полиция не поймает! Правда, сегодня плечо плохо двигается, на неделе операцию сделали. И все равно, если потребуется за себя постоять, заломлю кого угодно.