— Я родилась в Грозном. Как и мой отец, его дед и прадед.
Мы жили с мамой на остановке «Нефтянка» в Старопромысловском районе. У моего дедушки, маминого отца, была просторная квартира в центре города, потом еще квартира-кабинет недалеко от Дома Печати. А вот бабушка по отцу жила на «Минутке», к ней далеко было ехать. Часто летними вечерами мы с мамой сидели у Драматического театра, слушали, как плещется вода в фонтане, и ели мороженое. Моя новая книга «Ослиная порода» — об этом. О довоенной жизни в Чечено-Ингушетии. Там описаны события, которые произошли до «Муравья в стеклянной банке». Мне сложно сейчас понять, была ли эта жизнь счастливой, но одно я знаю точно: тогда был мир.
Если бы я сама писала свою страницу в энциклопедии, то обязательно бы пояснила, что всю жизнь говорю и пишу правду. Правда — всегда неудобна. Из-за нее меня не любят и «эти», и «те». Первый том документального чеченского дневника вышел в 2011 году. Конечно, его заметили и в России, и за границей. Негативные комментарии и угрозы я получала тоннами — в основном от воинствующих русских националистов. Это я смогла бы пережить. Но начались нападения. Пострадала моя семья. Я попала в больницу. Мы с мужем вынуждены были эмигрировать.
В 2013 году мы получили политическое убежище в Финляндии. В настоящий момент я неплохо говорю на финском языке. Конечно, моя главная работа — писательство. Мой день проходит так: встречи с издателями и режиссерами, переговоры, иногда работаю волонтером в лагере беженцев. Я живу, как все люди здесь: путешествую, заключаю контракты, плачу налоги.
Мои книги переведены на 13 языков. В Европе с ними знакомы, их не просто читают, а ставят на сцене. Поэтому земляки не раз обращались ко мне с просьбой остановить депортацию из Европы той или иной семьи. Я не могу отказать тому, кто нуждается в помощи. Звоню в консульства. Подписываю прошения, беседую с сотрудниками миграционной службы и полиции.
Многие из тех, с кем я общалась в Грозном, погибли. Те, кто остался в живых, уехали в Европу. Кто-то стал фермером во Франции, кто-то — полицейским в Норвегии, кто-то — многодетной матерью в Австрии. Похоже, будет книга еще и об этом.
Моя мама живет на юге России. Болеет. Условия жизни тяжелые, скромная пенсия, как у всех стариков. Мы помогаем, конечно. Я бы хотела забрать ее к себе, но она отказывается. Мама носит платок «по-чеченски», как она привыкла в Грозном, поэтому иногда случаются конфликты с местными населением: в некоторых семьях мужчины принимали участие в военных действиях в Чечне, поэтому приезжих из нашего региона там не любят. У людей свое горе, своя боль.
Меня часто спрашивают, почему я ношу платок. Во-первых, с десяти лет все девочки в Чечне носят платки, и я не была исключением. Привыкла. И маме моей платки нравятся. Сейчас, когда я выступаю по теме чеченской войны, то всегда покрываю волосы. Может быть, еще потому, что мне хочется максимально погрузить слушателей в те далекие дни, в ту опасную обстановку.
Конечно, я думаю о детях. Но мои дети сейчас — это мои книги. Для меня война имела ощутимые последствия: шестнадцать осколков в ногах, выпавшие из-за голода зубы, да и ночевки на снегу не прошли даром. Я долго восстанавливалась — в том числе при помощи йоги и медитаций.
Никто не верил, что начнется война, все привыкли к мирной жизни в СССР. Я начала вести свой дневник за год до ее начала. Наверное, потому, что в семье принято было знать свою историю и хранить архивы — мои прабабушки и бабушки вели дневники, я часто пересматривала фотографии и открытки, которым было больше ста лет! Еще были письма — в доме все сохранялось. И я решила, что смогу продолжить традиции своих предков. Мои первые записи? О кошках, об играх во дворе, о прочитанных книгах.
Мне никогда не нравилось название «Ичкерия». Для меня Чечня — это Чечня. Но мама до сих пор говорит: «Как ты можешь! Ведь это твой дед вычитал в книгах название „Ичкерия“». Мой дедушка, мамин отец, журналист-кинооператор Анатолий Павлович Жеребцов был талантливым человеком. Вот я, например, говорю на русском и финском. Совсем немного на чеченском. В Грозном до войны жители в основном говорили и читали по-русски. Многие знали, как надо поздороваться и попрощаться по-чеченски, но не более. А дед был исключением. Анатолий Жеребцов знал шесть языков. Украинский и русский были для него родными. В молодости он работал переводчиком-синхронистом, помогал на переговорах с союзниками, владел английским, немецким и французским. Уже в зрелые годы выучил чеченский язык. Говорил так, что жители высокогорных сел удивлялись чистоте его произношения.
Деда очень уважали. У нас дома была огромная библиотека, я с детства понимала, что моя семья очень образованная. Обе бабушки играли в театре, пели, чудесно рисовали. Дед много лет работал в газетах, на телевидении, общался с Владимиром Высоцким, с Эльдаром Рязановым, дружил с Леонидом Царицынским, был такой известный грозненский художник-антифашист. К сожалению, и библиотеку, и архив деда забрала война.
С Джохаром Дудаевым у них был общий знакомый, именно он рассказал генералу об Анатолии Павловиче. Генерал Дудаев не был ни надменным, ни неучтивым. И всегда проявлял уважение к старшим. Деду предлагали работать в новом парламенте. Но наша семья не интересовалась политикой, поэтому от любых должностей дедушка сразу отказался и только подсказал чеченскому генералу материалы по названию «Ичкерия».
В 2012 году Алла Дудаева, прочитав мои детские дневники, написала мне: «Мне понравился ваш дневник, все — правда». Я храню двухлетнюю переписку с ней.
Я независимый эксперт по чеченской войне и всегда на стороне мирного населения, а не враждующих военных. Многие читатели пишут мне добрые письма, благодарят, но есть и недовольные. Поэтому периодически случаются угрозы, интернет-травля, троллинг: распространяется смехотворная информация о том, что мне, например, 50−60 лет и в войну я не могла быть ребенком. Как признаются в комментариях сами тролли, они очень боятся, что чеченские дневники займут свое место в истории. Когда я приехала в Финляндию, стали появляться «ходоки» из различных чеченских группировок. Сейчас в Европе много выходцев с Кавказа, которые яростно рвут друг у друга знамена былой славы. Им нужен был известный человек с безупречной репутацией, который начал бы воспевать их «подвиги». Я очень резко отказалась от «сотрудничества», и это им не понравилось. Кто-то понял и оставил меня в покое, а кто-то начал планомерно рассылать угрозы и заведомую клевету, которая ничем не отличалась от той, что придумывали русские националисты. А моя правда — правда тех людей, кто годами жил в аду. И еще тех, кто хочет знать, что именно происходило в Чечне в конце прошлого века.
Моим миром была война. Выехать из республики не было возможности. Все, кто был с деньгами или при власти, первыми побежали с чеченской земли в мирные русские регионы, а затем — за границу и рассказывали оттуда про свой «патриотизм». Большинство осталось под бомбами. У нас ничего не было — ни пенсий, ни пособий, ни зарплат. И условий для выезда мирным жителям не предоставили. Во вторую чеченскую мне было четырнадцать, и я была ранена при обстреле мирного рынка — осколки попали в ноги. Затем в Грозный пришла кровавая зима 2000 года. У жителей не было еды, отопления, медикаментов. Человек на войне может искать убежище только в своем сердце. Я верю, что доброта помогает вынести самые темные времена. Я помню, как ночами в коридоре, частично провалившемся в подвал, я куталась в сырое одеяло, а рядом пищали и жались к моим ногам крысы. Мне было жаль их, голодных и напуганных бомбами. Крысы не кусали меня. Иногда крысы ведут себя лучше, чем люди.
Я училась в пяти школах, и все они были разрушены бомбардировками. Учеба была военная: периодически в программе не было русского, математики, химии, физики. Дети учили Коран и «Вайнахскую этику» — правила поведения ингушей и чеченцев. Девочки стремились поскорей выйти замуж. А я хотела учиться и занялась самообразованием. Читала книги из богатейшей библиотеки деда. Несколько книг XVIII и XIX веков нам пришлось обменять на картошку и хлеб. Остальное разграбили мародеры и уничтожил огонь. Книги всегда были отдушиной. Снег плавно тек в комнату через разбитые окна, а я читала «У войны не женское лицо» и плакала, сочувствуя героям. Мне нравится читать книги тех, кто многое пережил.
Я считаю, что нужно быть честным писателем. Это высшее мастерство. Но такому нигде не научат. Только сам. В моем случае писателя выковали трудности и 21 год дневниковых записей. В основе моих произведений — человеческие судьбы. В книге «Тонкая серебристая нить» собраны истории моих соседей по грозненскому двору, одноклассников, знакомых по рынку, на котором мы с мамой торговали. Там нет ни слова неправды — люди читали и вспоминали родных, а затем писали мне письма. А «отстраниться» от пережитого я не могу. Мой долг писать настоящие истории, а не придуманные.
В мой Кавказский цикл войдут пять книг. На русском языке были опубликованы четыре книги из Кавказского цикла: «Дневник Жеребцовой Полины» о второй войне, «Муравей в стеклянной банке» о первой войне и послевоенных годах, «Тонкая серебристая нить» — рассказы о жителях Грозного и автобиографическая повесть «Ослиная порода». Пятая книга в работе. Это большой роман, основанный на документальных ставропольских дневниках. Могу раскрыть секрет: роман будет о любви.
Возможно, когда я закончу документальный цикл, то перейду к описанию «осознанных сновидений». Несколько десятков удивительных снов ждут своего часа, чтобы стать романами и повестями. Как-то мне приснился сон о вручении мне Нобелевской премии. Жду. Сны у меня вещие.
Я часто читаю свои изданные дневники на мероприятиях, посвященных памяти погибших. Перечитывать их для самой себя не имеет смысла — я помню те дни так, будто все случилось вчера.
Я работаю с подлинными историями, именно поэтому мои тексты живые, пульсирующие. Каждая книга хранит в себе мгновения жизни. Для меня это очень важно. Писать о пережитом — мой долг и моя судьба.
Я искренне верю, что литература делает людей лучше.