«Я должен был погибнуть тысячу раз»

Сегодня в Чечне проходит вечер памяти известного чеченского тележурналиста и фотографа Саида Царнаева. Он погиб 28 ноября 2020 года — сорвался в пропасть во время съемок в Аргунском ущелье.

Саид сотрудничал с международными и российскими СМИ, освещал обе чеченские кампании, военную и послевоенную Чечню, восстановление республики. Его персональные выставки проходили в Грозном, Москве, Париже и Дагомысе.

«Это Кавказ» публикует фрагменты из интервью, взятого у Царнаева еще в 2017 году, когда он открыл свою первую персональную выставку в Грозном. В тот день он рассказывал о своих снимках, о любви к танцам и о войне. Интервью осталось неоконченным: корреспондент Кира Машрикова должна была встретиться с Саидом снова, чтобы продолжить разговор, но встреча так и не состоялась.

О Чечне и Грозном

— Я не самый типичный чеченец. Мне 60, я никогда не был женат, у меня нет детей, я танцевал в балете втайне от родителей и всю сознательную жизнь ненавижу оружие. Но я очень люблю Чечню и нигде на свете не чувствую себя так, как в этой республике.

Этот город мне не родной. Мой старый уютный Грозный стал руинами. А новый красивый Грозный будет родным для поколения, которое в нем выросло.

О Махмуде Эсамбаеве

— В 6 лет я увидел по телевизору танец Махмуда Эсамбаева и обомлел от восторга. «Я буду танцевать. Как Махмуд», — сообщил я родителям. Но в нашей патриархальной семье, где никогда не было артистов, такие мечты не оценили. Смотреть мои попытки танцевать никто не хотел. Поэтому первыми зрителями были коровы, которых мы с братом пасли по очереди. Там в свою смену наедине с природой я устраивал животным концерты, воображая, как однажды буду выступать в большом зале перед людьми.

Когда мне было 12 лет, я узнал, что Махмуд Эсамбаев приедет в село к сестре Паде, которая была замужем за нашим родственником. Я поехал туда и неделю жил в ожидании кумира. И дождался. Помню, Махмуд спросил: «Ты любишь танцевать?» — и обнял меня.

Умирающий от счастья, я тогда еще не знал, что спустя 10 лет буду целую неделю репетировать с ним сольный танец и даже услышу один раз: «Еще немного, и ты доконаешь меня». И уж тем более не знал, что однажды я выступлю в питерском театре, и зал, услышавший, что танец мне ставил сам Эсамбаев, будет аплодировать и кричать: «Бис!»

Единственное, что я знал, — что даже за мысли об этом получу от родителей.

Об упрямстве

— Однажды в Ленинграде я открыл дверь квартиры и увидел перед собой маму: «Это правда, что ты здесь танцуешь?» Мама услышала об этом от одного чеченца, который был проездом в Питере, и выехала из Чечни ближайшим рейсом. К счастью, от отца она это скрыла.

Я тогда после армии переехал в Ленинград и поступил в политех. Но все свободное время я танцевал. Днем и ночью. Сначала — двадцатилетний дылда — с дошколятами. Серьезно, из-за отсутствия хореографического образования мне поставили ультиматум: хочешь заниматься — начнешь с малышами. И я с радостью согласился.

Позже занимался персонально с солистами театра.

И каждый раз, куда бы я ни приходил с просьбой научить, разрешить заниматься, дать шанс, мне отвечали: «Молодой человек, вы сумасшедший?» В 20−22 года у танцовщиков за плечами обычно хореографическое образование, занятия с репетиторами, концерты и даже уже какие-то звания. А я: «Выслушайте, пожалуйста, я танец люблю больше, чем жизнь, не прогоняйте. Куда вы, подождите».

Иногда приходилось ходить неделями. Просить, обивать двери, умолять дать шанс. Сложнее всего было убедить декана отделения хореографии Ленинградского института культуры им. Н.К. Крупской.

Пришлось даже поехать с ним в автобусе. Молча. Я дождался его у института, потом последовал до автобусной остановки, протиснулся в автобус, вышел вслед за ним на Исаакиевской площади. Декан не выдержал: «Молодой человек, вы собираетесь целый день меня преследовать?! Вы не являетесь студентом нашего вуза, поэтому посещать занятия вы не можете». Я снова начал просить его сделать исключение для меня, но он ответил отказом и зашагал. Я пошел следом на расстоянии. Спустя несколько минут он обернулся: «Молодой человек, ваше упрямство поражает. За всю мою многолетнюю практику ко мне впервые обращаются с такой необычной просьбой и с таким упорством. Хорошо, я пойду вам навстречу, можете посещать занятия». И я ушел, безумно счастливый, по Невскому проспекту.

О фотографиях

— Я не хочу выбирать любимую фотографию. Они все история. И люди, рыдающие над руинами своих домов. И спустя каких-то десять лет — звезды мировой величины, от певцов до Марадоны, на месте этих руин.

В 2014 году в Грозном горел Дом печати. Шла контртеррористическая операция. Из-за перестрелки начался пожар. Узнав об этом, я прибежал к месту и увидел, что полыхающее здание оцеплено силовиками.

А там, внутри, в моем кабинете, возможно, уже сгорело 30 террабайтов отснятого за много лет материала. А может, еще нет.

Я просил разрешить мне пройти, но, поняв, что бесполезно, побежал. Милиционеры кричали: «Стой, мы будем стрелять!» Но мне уже было все равно. Темно. Приглядываюсь — свисают провода под напряжением, слышно, как с них вода капает. Потом наступил на что-то — труп. Отпрянул резко. Иду дальше, а сам боюсь коснуться проводов, боюсь наступить на погибших, одновременно понимаю, что могу сгореть в любую минуту, но, черт побери, там, наверху, 12 тысяч фото. Эти снимки — история республики, разрушенной двумя войнами. История ее жителей. И она не принадлежит мне. Так уж получилось, что я ее запечатлел. Но у тех, кому надо будет вспомнить и кто однажды захочет узнать, должна быть возможность увидеть все своими глазами.

Смотрите, вот эта девочка на фотографии. Знаете, сколько я плакал после общения с ней? Война уже закончилась, город в руинах. И на этих руинах играют дети. Шумят, веселятся, бегают. А она стоит неподвижная на полуразрушенном балконе и смотрит на развалины. Вокруг все мрачное. Я хотел с ней заговорить. А она молчит. Где, говорю, родители? — Убили.

От нее такой холод шел, в 9 лет человек потерял всякую любовь к жизни. И стоит разбитый, потерянный, одинокий. А в руках кукла. Рыжая, яркая, нарядная. Кусочек перечеркнутого детства.

Через полчаса от фотографий остался бы только пепел, но, к счастью, я успел.

Кто-то говорил, что было глупо так рисковать жизнью ради фото. Что ж, я рисковал жизнью и делая их.

О войне и правде

— Дважды я фотографировал в воздухе. В первый раз пилота. Во второй — пытался сфотографировать крупного политика, но два амбала, его охрана, подхватили меня и понесли прочь. Пока они несли, я, болтая в воздухе ногами, нажимал на кнопку — чик, чик, чик.

Каждый раз, отправляясь на съемку во время войны, я оставлял в своих вещах записку родителям: «Если со мной что-нибудь случится, простите меня».

Я должен был погибнуть тысячу раз. Любой материал мог стоить жизни. Все съемки мы проводили скрытой камерой. Журналистов ловили, издевались над ними, убивали их. Мне было 43 года в 2000 году. Мама была уже старая, переживала очень, я не знал, как ей сказать: «Мама, я иду работать и могу погибнуть». И молча исчезнуть из жизни тоже не мог. Рассуждал: если не вернусь, будут вещи перебирать — найдут письмо.

Сложнее всего было журналистам чеченцам, работающим на федеральные СМИ.

Я даже не о боевиках и военных, которые были самым большим риском для журналистов. Особенно если работаешь без аккредитации, как я.

А про гражданских.

Для многих местных ты — почти предатель, работающий на «них», на «врага».

Бесполезно объяснять, что ты просто пытаешься рассказать правду о войне. Как бы утопично ни звучало — повлиять как-то.

А для своего руководства, которое сидело далеко от военных событий, ты очередной чеченец — если и погибнет, не страшно. Тебе до конца не доверяют. Как-то мой материал очень не понравился начальнику, и он решил его не давать. Говорит, какой-то прочеченский получился. Я объясняю, что вот же, мол, съемка, вот на глазах правда, при чем тут я. Он, не зная, что ответить, вдруг начал кричать: «Вы все потенциальные террористы! Вы не имеете права жить!» А мы с ним были в хороших, дружеских отношениях. Как-то очень болезненно я воспринял эти слова. Не из-за дружбы даже, а от понимания, как ослепляет многих людей ненависть и мешает оставаться объективными.

Ведь какой толк в твоей настоящей правде, если человек уже выбрал себе нужную ему правду?

Об удаче

— Как-то нас с водителем остановили боевики. Узнав, что я журналист, вытолкали из машины, назвав предателем своей религии. Приставили к стенке и собрались расстрелять.

«Можно мне хоть последнее слово? — спрашиваю. — Кто у вас тут старший?»

Подходит один, жует что-то и говорит: «Ну, я».

Говорю ему: «Слушай, все полевые командиры знают, что мы журналисты. Басаев разрешает работать, а ты нет. Как это понимать? Ты говоришь, я предал веру, а у меня пост. Я держу уразу. А ты жуешь. Кто из нас больше мусульманин?»

Он ударил меня так, что из глаз искры полетели. Потом за шкирку доволок до машины: «Следующий раз ты у меня живым не уйдешь». Я до сих пор не знаю, как назвать эту удачу. Родился в рубашке?

Один раз повезло: отснял 40 минут в течение дня. Уникальный материал. Ехал, довольный, ночью в Ингушетию на базу для СМИ и как-то сошел с линии маршрута. Ну и наткнулся прямо на пост — попался в руки федералов. Сначала они отобрали у меня камеру и растоптали ее, а потом принялись бить меня самого. Кричу им: «Я корреспондент Первого канала! Я пришел по спецзаданию».

Тогда стали бить реже. И как-то в сомнениях. А потом перестали. Отвели к горе и вытолкали вниз. Шагаю, а сам не знаю, минное поле или нет. Страшно: больше километра пути вниз. Дошел до поселка Гикало. Там постучался в первую попавшуюся дверь. В крови, избитый, разодранный. Открыл старик, стоит оцепеневший. Объяснил ему, что журналист, попросился переночевать. До рассвета был у него, потом кружным путем, через другие села как-то выскользнул.

О чувстве вины

— Андрей Болконский в «Войне и мире» Толстого называет угрызения совести одним из главных несчастий. Меня они убивают уже много лет. Я чувствую себя виновным в смерти очень хорошего парня — Адама Тепсуркаева. Он очень хотел стать журналистом и просил меня помочь ему. Я устроил его в информационное агентство. Спустя время я узнал, что он снял ампутацию ноги Басаева. Я сказал Адаму: «Это плохо. Тебе надо немедленно уезжать из страны. Надо бежать. Тебя не оставят в живых. Я умоляю тебя, уезжай». Через несколько месяцев Адама расстреляли. Не знаю, кто это сделал, но думаю, что это как-то связано с журналистикой и той съемкой, и корю себя, что помог ему с работой. Парень был эталоном порядочности. Золотой, просто золотой.

О подлости

— Меня ничто не удивляло в людях так сильно, как подлость. Как-то, во время войны, в Грозный приехал снимать известный американский журналист Стенли Грин. Он обманул девочку, инвалида войны. Не знаю, откуда он взял этот автомат, но он положил его рядом с ней и сфотографировал. Это сильное, но фальшивое фото стоило ей больших мучений в последующем. В отместку, решив, что она с боевиками, над девочкой сильно поиздевались. А ей не было и 16 лет.

О главном

— Я никогда не был женат. Мне не разбивали сердце, и я ни против чего не протестовал. Просто так получилось. Сначала думал, что потом женюсь, но потом началась война. Потом — вторая. А после разонравились отношения, и я понял, что уже не хочу семью.

Были бы у меня дети, не знаю, справился бы я, сумел бы воспитать их достойными людьми. А что если нет? Что если бы у меня выросли дети, которые бы вредили другим?

С детства ненавижу три вещи — автомобили, насилие и оружие. В детстве меня травмировало забивание животного. Я понимал, что это священный ритуал, но я был ребенком и умирал от жалости.

Мир стоит на честных тружениках. А их подавляющее большинство.

Сложно снимать свадьбы, когда ты снимал войну. Был один опыт — не мое.