Наконец увидеть родину. Рассказ жительницы Кабардино-Балкарии, пережившей депортацию

Хорошие солдаты

— Я родилась в 1942 году. Когда выселяли балкарцев, мне был год и восемь месяцев. Выселяли нас втроем — меня, мать, бабушку, а отец был на фронте. Я прекрасно помню, как мы там жили в бараках, как страдали. Как мама моя тяжело работала, несмотря на то что рука у нее болела.

Когда выселяли, в некоторые села приехали солдаты хорошие, а в другие — очень плохие. К нам в Мухол попали очень хорошие, дали время собраться, нашей семье позволили взять с собой пять чемоданов вещей. Ехали очень тяжело, потом еще много лет старшие оплакивали тех, кто пропал в дороге. Бабушкина родственница отстала от поезда, и бабушки мои часто плакали, гадали: что с ней стало? Мужчины тоже отставали часто, потому что в вагоне при женщинах даже в туалет сходить не могли — на остановках выходили, а поезд уходил без объявления.

Когда мужчины стали с фронта возвращаться, они сначала приезжали домой, в пустые села. Очень тяжело им было своих найти. В некоторых кабардинских семьях были балкарские снохи — их оставили, не выселили. И у них можно было узнать хоть что-то о своих. И вот один Тогузаев был, он вернулся после войны домой, в свое село поехал — в Верхнюю Балкарию. Рассказывал нам потом, что их старая собака была живая — во дворе жила и узнала его…

Спецпереселенцы

— Нас называли спецпереселенцы, и каждую неделю — иногда даже по два раза — все-все ходили в комендатуру отмечаться. Бабушка меня за руку держала и вела туда. С утра до вечера стоял там наш народ. Не знаю, что комендатура там делала. Иногда даже среди ночи зовут людей — за подписью. Если кто из родственников умирает, даже на похороны поехать нельзя было — только письма друг другу писали, комендатура не разрешала перемещаться. Такое время было.

Мы попали в Акмолинскую область Казахстана, сейчас это Астана. Рядом с нами там и чеченцы, и ингуши, и немцы жили — очень много выселенных. Когда нас привезли, местным сказали, что людоедов везут, и они боялись из домов своих выходить, чтобы не встретиться с нами. А потом один старик, я его помню — до самого отъезда мы с ним дружили, сказал своим: «Вы не выходите, а я все равно этот народ посмотрю, кто они такие». Он потихонечку к бараку пробрался, заглянул и попал на обеденный намаз: брат моей бабушки был очень образован и после намаза читал нам Коран. И вот этот казах подошел к нему, поговорил с ним — языки у нас похожие, потом своим сказал: «Не бойтесь их, они, как и мы, мусульмане». Казахи оказались очень образованными в религии, гостеприимными, хлебосольными, ни в чем не жадничали никогда.

Вообще, мы в выселении все мусульманские обычаи очень строго соблюдали, многие из стариков читали по-арабски, читали Коран, мой дедушка муллой был. Ни один намаз никто не пропускал, пост держали, детей учили всему, что сами знали. Несмотря на все запреты. В Акмолинском даже мечеть была, говорят.

Наши женщины привезенные с собой вещи (у кого было, конечно) у казашек меняли на отруби или на муку. Казахи тоже бедные в то время были, говорят, но у них скотина была хотя бы. Горсть серебряных пуговиц могли отдать за горсть отрубей. Воду кипятили, бросали туда отруби — и это ели. Как-то бабушка выменяла пять метров плюша на корову с теленком. Я помню до сих пор эту корову. И барак. Он длинный был: в одном углу печка и в другом — еще одна. И от этой коровы хоть по кружке молока каждой семье давали. Народ был дружный, делили соль-хлеб.

Но было среди нас и такое, что целыми семьями умирали… Казахстан очень холодный был, зимы снежные — с сугробов на санках скатывались. Бабушки мои старые уже были, работать не могли, но всегда скотину держали и из козьей шерсти платки вязали, из сыромятной кожи делали тапочки на продажу. Наш народ очень рукодельный был, без дела не сидел.

После войны с каждым годом становилось чуть легче. Но я такое время помню, когда одна женщина родом из маминого села шла мимо железной дороги и взяла там уголь — у нее был маленький ребенок. И ее посадили за кражу семи килограммов угля на семь лет. Потом она вернулась — такая красивая была, а ребенка ее все это время родственники воспитывали.

Все, кроме родительской ласки

— Мама молодая была совсем, когда нас выселили, 25 лет ей было. Еще я не родилась, когда отец на фронт ушел, в 115-й Кавдивизии он был. Потом в плен попал, а что с ним дальше случилось, я не знаю. Он не вернулся. Мама умерла в 1946 году. Помню, у нее рука болела, она ее привязывала и уходила на работу — двух быков гнала через речку. Не знаю зачем и куда: я тогда слишком маленькая была, чтобы понять.

Сначала мы жили в бараках, а потом стали давать нам землю, чтобы строить дома. Почти сразу после этого мама умерла. Меня воспитали две мои бабушки — отца мать и ее сестра, очень хорошо меня воспитали, смогли в это голодное время меня поднять. В школу я пошла в Казахстане, 4 класса окончила. По-арабски тоже тетя научила читать.

Мое детство прошло не скажу, что легко, но голодать не голодали. Слава Аллаху, всего мне хватало в жизни, кроме родительской ласки, а все остальное у меня было.

Мою бабушку, мать отца, звали Сурат, а ее сестру — Хабибат. Они были из рода Хасауовых. В ссылке всех опекали, не только родственников, помогали людям, как могли. Мы жили вместе с бабушкиной сестрой и с ее золовкой, но они сначала отдельно жили, потом нашли друг друга.

Моя бабушка и ее сестра были замужем за Асановыми. Мужем бабушкиной сестры был известный революционер Хаджи-Мурат Асанов, кавалер Георгиевского креста 4-й степени, участник трех войн: японской, австрийской (первой мировой. — Ред.) и гражданской. И вот она, бабушкина сестра, взяла с собой в выселение все его документы, но в дороге их у нее украли, и осталась она без пенсии. И когда наша родственница, грамотная девушка, услышала об этом, написала в разные инстанции и сумела восстановить документы, и пенсию бабушкиной сестре вернули.

Моего родственника Лукмана Асанова я не застала, но много о нем слышала. Он дважды ходил с Кязимом Мечиевым в хадж пешком. Один раз Кязим заболел и сказал ему: «Ты умный человек, Лукман-хаджи, ты меня здесь в песках похоронишь, а когда домой вернешься, поезжай в мое село Безенги и три дня дуа (молитву. — Ред.) делай». Но потом Кязим поправился, оба вернулись домой. А когда Лукман-хаджи умер, Кязим приехал из Безенги и три дня у нас в Мухоле дуа читал. Вот как в жизни случается… Я тоже была в хадже 12 лет назад, но уже не пешком, конечно, на самолете полетела. Хотела бы еще раз, но не знаю, потяну ли.

Возвращение

— Я любила сидеть со старшими, слушать их разговоры, когда они за какой-то работой соберутся. Помню, как сидят все старшие — женщины, мужчины — и говорят: «Хоть бы Черека песок зачерпнуть и водой из реки запить!»

Мы вернулись в 1957 году, возвращались по очереди, эшелонами. Многим предлагали селиться на равнине, кто-то селился в Жемтале или в других близлежащих кабардинских селах, но мои родственники хотели только у себя на родине жить. Мы остановились сначала в Бабугенте у бабушкиного племянника, который раньше вернулся. А потом захотели в Верхнюю Балкарию переехать. У нас до выселения сады там были, и, когда мы в 1957 году вернулись, такой урожай яблок был! И если в дом ведро яблок занесешь — такой аромат стоял! Сейчас уже не то.

Первый раз увидеть родину, конечно, удивительно было. Сошли мы с поезда, едем уже на грузовых машинах, а дедушка говорит: Аушигер, Советский, все названия населенных пунктов по дороге в наше село называет, узнает все, а мы, дети, ничего же не помнили — смотрим во все глаза, старики плачут… Родина есть родина.

Бабушкина сестра Хабибат умерла еще в Казахстане. Бабушка выдала меня замуж уже после возвращения и через год после этого умерла. Замуж я вышла в 25 лет в род Глашевых. Мой муж был сирота: его отец и сестры погибли во время Черекской трагедии (в ноябре-декабре 1942 года отряды НКВД, получив приказ уничтожить бандповстанческое движение в Средней Балкарии, сожгли три села и убили около 1500 мирных жителей. — Ред.). У нас с мужем родилось пятеро детей. Всех подняли сами. Я работала в ателье портнихой. Ездила потом еще несколько раз в Казахстан на могилу матери.