Один день войны

Султана Хажумаровича Бетрозова все с детства называют Мишей, даже сейчас, когда ему уже идет 99-й год. Пережив немецкий плен и советские лагеря, он вернулся в Кабардино-Балкарию, четверть века трудился в доме отдыха, а как только вышел на пенсию, переехал в родное село Хатуей. Ветеран Великой Отечественной живет в доме, который построил еще его отец, часто принимает в гости детей и внуков и не забывает об односельчанах: в сложной ситуации самоизоляции он купил для малообеспеченных и многодетных семей села 22 мешка картошки.

«Вас придут раскулачивать»

— Эту усадьбу мой отец купил в 1928 году. Первоначально он решил поставить здесь сарай. Мне было тогда лет шесть, но я помню, как он поднял стены из камня и кирпича. В 1936 году отца кто-то предупредил, что нас придут раскулачивать, разберут сарай — строить хлев для колхозного скота. Отец решил выселиться из старого дома и переехать с этот сарай, чтобы спасти его. Мы доделали его в несколько дней. Так до конца своей жизни мои родители и прожили в этом доме. Я только поднял повыше стены.

В нашей семье было пять сыновей и четыре дочери. У нас всегда был скот, и работа в хозяйстве для нас всегда находилась, в соответствии с возрастом, конечно. Я в детстве был очень подвижным и вредным. Всех детей в нашем квартале собирал, и мы играли в «войнушку»: делились на белых и красных, скакали на палочках, как на лошадях, прятались за углами, устраивали засады. Война очень меня увлекала, но в жизни повоевать мне не пришлось. Если бы я не попал в плен, или бы погиб, или стал бы героем.

Перед войной

— Я с детства мечтал о машинах, тракторах, их тогда было у нас очень мало. И после 7 класса ушел из школы и три месяца обучался на тракториста, хотя был совсем мальчишкой. После этого меня направили в Баксан, там я обучился на водителя, получил удостоверение и вернулся через полгода домой. Но в колхозе нашем ни одной машины не было, и председатель пообещал посадить меня за руль, как только выдадут, а до тех пор меня отправили работать учетчиком в тракторную бригаду. Но совсем скоро пришла повестка, ускорило ее то, что у меня на руках было водительское удостоверение. Меня призвали в армию в майском наборе 1941 года. Отправили в Винницу, там формировали большую воинскую часть, технику нужно было обеспечить водителями.

«Думал, здесь же и убьют»

— 22 июня началась война. На следующий же день нас построили «с вещами» и отправили куда-то пешком. Мы шли неделю, не зная куда. Когда до Житомира оставалось километров десять, остановились вечером в хуторке, командир приказал занять оборону. Мы разделились и залегли по двум сторонам единственной асфальтированной дороги. Лежали практически в чьем-то огороде между картофельными грядками. Раздали нам винтовки, но их на всех не хватило, сказали, что утром привезут еще. В общем, до утра мы пролежали там, и, что где-то идет война, ничего не говорило.

Наступило утро — винтовок нет, командир куда-то подевался, 8 утра уже. А в 9 начали стрелять немецкие пушки, обстреливать лес неподалеку — там засели наши. Потом налетели самолеты и стали бомбить этот лес. Оттуда, где мы лежали, ничего не было видно, но земля под нами загудела — это приближались танки, после них — мотоциклисты с автоматами. И вот, увидев последних, я своим соседям говорю: «Давай в пшеницу!» Пролежали мы там часа два-три, ждали, что откуда-нибудь немцы появятся, но нигде никого не было. Уже в сумерках встали и пошли. Вдалеке увидели большое село. Стали наблюдать. В одном дворе увидели мужичка, решили пойти к нему попросить еды и узнать, куда нам лучше идти. Старик сказал, что в дом нас не пустит, но мы можем заночевать в хлеву, дал нам немного еды: хлеба и мяса. Утром просыпаемся — ворота заперты, старика нет. Что было делать? Мы ушли, пошли по селу, а когда подходили к самому большому в селе зданию, из него вышли немецкие солдаты с автоматами, обыскали нас, и один из них погнал нас в близлежащее поле. В тот момент я подумал, что нас здесь же и убьют. Но оказалось, здесь собирают военнопленных, там уже было много народу. Так я попал в плен. Отвовевал свое.

В плену

— Тремя группами человек по сто нас отправили в село Белая Церковь в лагерь, где уже были тысячи пленных. Я пробыл там больше двух месяцев. Из всех одна группа, человек в двадцать пять, рыла траншеи, одна — работала на кухне и еще одна подметала город. А остальные тысячи пленных находились постоянно в лагере.

Питание было такое плохое, что вскоре я уже не мог ходить сам, встать без посторонней помощи. Однажды вечером в очереди за ужином (суп с картошкой и брюквой и сто граммов хлеба) я упал от того, что меня кто-то случайно задел. Я побоялся по-русски что-то сказать и выругался по-кабардински. Недалеко от меня стояли два парня, услышав это, один сказал по-кабардински: «Посмотри, тот бедняга — кабардинец». Подошли ко мне, спросили, откуда я, из какого рода, из какого села, и говорят: «Каждый вечер приходи к этому месту — мы будем приносить тебе что-нибудь». Это были два брата, их фамилия Кушховы, помню, что из Зольского района они были, но имен сейчас назвать не смогу. Они были в тех бригадах, что работали в городе. И действительно, каждый вечер они давали мне кусочек хлеба или мяса — это украинские женщины выносили пленным. Они меня и спасли от голодной смерти.

А через какое-то время меня отправили на границу с Польшей — там строили новый небольшой лагерь, а потом в Эстонию работать на шахте по добыче сланца.

Замыслил я побег

— Когда прорвали блокаду Ленинграда и немцы начали отступать, нас собирались отправить в Германию. Все то время, что я был в плену, меня ни разу не оставила мысль о побеге, и я прекрасно понимал, что если попаду в Германию, то все кончено.

Со мной в Эстонии сидели два брата Тазовы, кабардинцы, мы всегда держались вместе. Однажды вечером я сказал им, что если мы не убежим этой ночью, то другой возможности не будет. Поздно ночью, когда большая часть немцев уже спала, мы тихо поползли, отдалившись на некоторое расстояние, встали и пошли ногами, но не бегом, потому что ночью все слышно очень хорошо.

Все сложилось удачно. Мы шли до утра, нашли какую-то дорогу, пошли по ней, не зная даже, куда она ведет. Наткнулись на одинокую усадьбу. Во дворе мужчина запрягал бричку. Мы не знали, что делать, но выбора особо не было — мы вошли во двор, узнать дорогу. Оказалось, что он русский. Мы все ему объяснили, и он довез нас до своей работы, а дальше рассказал, куда идти. Когда высаживал, показал на дорогу и сказал, что на ней мы встретим патруль, который не нужно бояться.

Через какое-то время мы действительно встретили патруль. Нас обыскали и отправили в штаб, находившийся неподалеку, оттуда — в лагерь для бывших военнопленных. Примерно через месяц перевели в тюрьму в Ленинграде, с этого момента я своих больше не видел.

«Миша вернулся, он идет по дороге!»

— Мне присудили 10 лет лагерей и отправили в Коми АССР. Оттуда я уже мог писать письма домой, а родные мне даже посылки присылали, хотя самим иногда есть было нечего: трудное время было.

Как-то раз привезли очередную группу, среди них был одесский немец. До войны он работал главным инженером судостроительного завода. Когда фашисты захватили город, он сумел восстановить пекарню и начал жарить хлеб, благодаря этому выжил. Когда город отвоевали, его арестовали за пособничество врагу. У него были три сестры и двое детей — дочь и сын, они тоже были в лагерях. Я тогда работал на токарном станке, он встал со мной в пару: он досконально знал эту работу. И когда меня освободили, говорит: «Мишенька, если ты не возражаешь, когда меня освободят, я приеду к тебе. Я домой не поеду». Я, конечно, не возражал. И года через полтора после моего возвращения он приехал. У нас за селом стояла небольшая электростанция, он устроился туда инженером. Нашел одну из своих сестер и забрал ее, так они здесь и жили вдвоем. Когда умер, похоронили его на нашем кладбище — мой брат этим занимался. Вот такая судьба.

В Воркуте я пробыл 9 лет, работал на строительстве железной дороги. Отпустили меня на год раньше срока — сразу после смерти Сталина. Мне и во сне не снилось, что меня могут освободить. Просто однажды вызвали и объявили, что с завтрашнего дня я свободен. Дали деньги на билет. До Пятигорска ехал на поезде, а оттуда на попутках добрался до своего села. Когда машина доехала сюда, я вышел и думаю: точно ли это наше село? Сомневался. Там стояли дети на обочине дороги, и я спросил у них: это ли село Хатуей. Те, кто был постарше, сразу меня узнали: «Это же Миша!» Они побежали впереди меня, чтобы первыми известить мою семью: «Миша вернулся, он идет по дороге!» Вся семья в тот момент была дома.

Второе возвращение

— Сразу после возвращения, в 1954 году, я женился и купил надел земли в Нальчике, построил дом и переехал. Восстановил свои водительские документы. Устроился на работу в дом отдыха «Металлург», он принадлежал Тырныаузскому комбинату. Сначала в котельную, а потом меня сделали завскладом. Двадцать пять лет я проработал в сфере курортов.

Но мне всегда хотелось вернуться в отцовский дом. После того, как я вышел на пенсию, сразу переехал в село. Конечно, село гораздо лучше города, с какой стороны ни посмотри. Когда я жил в Нальчике, то жил в Вольном Ауле, а работал в Долинске (районы Нальчика, — Ред.). Так вот, машин тогда было настолько мало, что я иногда доезжал из дому на работу ни разу ни остановившись, кроме как на светофорах. А сейчас так невозможно.

С тех пор, как погибла супруга, я один, но дети приезжают часто. У меня три дочери и сын. Две дочери живут в Нальчике, у них уже есть внуки, одна — в Канаде. Сын тоже в Нальчике, но приезжает постоянно, работает в саду, ремонтирует дом.

Тогда и теперь

— В прежние времена люди больше придерживались адыгэ хабзэ (адыгский неписанный свод правил поведения, — Ред.), держались друг за друга, общались больше и лучше. Например, брат моего отца, Хажисмел, жил неподалеку от нас, с другой стороны — другой брат, Исмаил, третий брат, Аслангери, — тоже поблизости. Они все уже были в возрасте, но весь день работали, а по вечерам собирались друг у друга — то у одного, то у другого, разговаривали, обсуждали новости, играли в карты. Сейчас такого нет, каждый сидит в своем доме и смотрит телевизор. Ничего, что тебе нужно, там не покажут. Только вред от него.

Самая лучшая еда — это адыгская кухня. Ничто с ней не сравнится. И по по вкусу, и по полезности — как ни посмотри. Самым лучшим было то, что готовила наша мама, я до сих пор помню вкус ее еды. Сейчас такого нет.

В юности я был очень сильным, но после всего, что со мной случилось, конечно, силы поубавилось. Я стал совсем другим: мало говорю, если спросят, отвечаю, занимаюсь своим делом, которое я всегда знаю досконально. Так я жил после плена и лагеря, такой и до сих пор.