Мелодия для лесного бога

На самом первом концерте в музыкальной школе с учеником Зубером Еуазом произошел странный случай. Из рук, словно сам собой, вылетел смычок. Но не упал, а прочертил пространство над всем зрительным залом и ударился о противоположную стену. Удивленные зрители подхватили его и, передавая из ряда в ряд, вернули юному музыканту.

Зубер давно вырос, у него теперь свои ученики и мастерская, но чудеса не исчезли. Они стали другими. В его руках адыгская шикапшина, отдаленно напоминающая скрипку, превращается то в джазовый инструмент, то в классический. Но при этом не утрачивает связи с традициями народа, для которого музыка — не просто развлечение. С ее помощью можно молиться, собирать единомышленников и даже лечить.

***

— В старину адыги врачевали музыкой оспу, переломы костей. Я сам это испытал на себе. Однажды мастерил инструмент, заготовка выскочила из рук, и ладонь попала в станок. Я быстренько вытащил, прибрался, смотрю — на двух пальцах полфаланги не хватает. Шок прошел, появилась боль. Тогда я непроизвольно запел ту самую исцеляющую музыку. Удалили мне остатки костей, зашили рану, и все, по моей просьбе, без анестезии. Я сам прошел через это с помощью песен.

— И все же, вы намеренно отказываетесь от копирования того, что было раньше. Уходите в джаз, нью-эйдж, добавляете инструменту новые струны. Почему бы не попытаться восстановить то, что было 200 лет назад?

— Мы плохо помним, что было 50 лет назад, не говоря уже о двух веках. Записи тех времен не сохранились, только истории о профессиональных музыкантах, передававших знания из поколения в поколение. Старики рассказывали, что в определенный день стар и млад собирались под деревом послушать такого мастера. Сейчас они, к сожалению, исчезли.

В народных инструментах есть две тенденции. Первая — делать так, как это было в далеком прошлом. Смычки из кишок или волос, корпус из бычьего пузыря. Шикапшина так и переводится — «инструмент из конского хвоста». Дома на них играть шикарно. А вот выносить на большую сцену сложнее. Живой материал малейший перепад температуры чувствует. Поэтому сыграть песню от начала до конца в одной тональности почти невозможно. В итоге таким подходом нередко прикрываются исполнители, которых в советское время называли художественной самодеятельностью. Делают инструменты на коленке, фальшивят и называют это аутентичностью.

Мне ближе другая тенденция — осовременивать, развивать, импровизировать. Переносить старинную музыку в ХХI век, с электричеством и новыми технологиями. Знать самое важное из того, что было в прежних веках, но идти вперед. Так, для джазовой импровизации мне катастрофически не хватало возможностей старой шикапшины, и я сделал шестиструнный инструмент. Теперь на концертах играю только на нем.

— Но ведь и скрипка когда-то развилась из подобных инструментов. Не проще ли, если следовать эволюции, взять ее, а не пытаться осовременить шикапшину?

— У каждого народа своя эстетика — и в исполнении, и во внешнем виде инструментов. Европейцы играли на пошеттах, виолах. Они развились в скрипку. Мы же следуем нашим традициям.

— Чем же шикапшина отличается от скрипки?

— Скрипач извлекает звук в основном из одной струны. У нас — из нескольких. Скрипку держат на подбородке, шикапшину — вертикально, с упором в ноги. У скрипки строй квинтовый, здесь — квартовый. Так нашу музыку удобнее играть.

— Из каких сортов дерева делается шикапшина?

— Европейская культура изготовления музыкальных инструментов ушла далеко вперед, ее нельзя игнорировать. Поэтому верхняя дека делается из ели, как у большинства струнных. А вот для корпуса классический клен не идеален. Его звук богат средними частотами, у нас же музыка с низкими. Мне нравится груша, у нее мягкий звук, голос не перекрывает. Как и у других плодовых деревьев — яблони, грецкого ореха… Иногда комбинирую несколько сортов.

— Как вы пришли к музыке и такому необычному инструменту?

— Музыка во мне началась, думаю, с рождения. В семье музыкантов не было, но я мечтал играть на скрипке. Когда видел по телевизору скрипачей, просил не переключать. Два года умолял отдать меня в музыкальную школу. А когда туда пришли, мама хотела выбрать пианино. Думала: зачем эта скрипка, кто будет ее слушать. Но я настоял на своем.

Культуру своего народа я оценил не сразу. В детстве на русском языке и думал, и стихи писал. Принес их одному мудрому человеку, композитору Джабраилу Хаупа. Он глянул и сказал: «Не понимаю по-русски». Я догадался, что Джабраил меня обманывает, и разозлился. Не на него, на себя. С тех пор начал читать и писать на кабардинском языке и музыку сочиняю кабардинскую.

Национальных инструментов тогда в школе не было. Чтобы преодолеть боязнь сцены, я устроился в художественную самодеятельность при автокомбинате. Там и встретил первого исполнителя на шикапшине. Загорелся, ходил вокруг него. Хотел потрогать этот инструмент, но стеснялся. Музыкант увидел мой интерес и познакомил с мастером, воссоздавшим шикапшину. Его звали Владимир Григорьевич Ойберман. Он приехал в Нальчик из Одессы по приглашению Феликса Ахмедовича Хараева, будущего мэра города.

Владимир Григорьевич удивился: какой-то ребенок заходит в мастерскую и с порога заказывает народный инструмент. Спросил, не хочу ли я сам делать шикапшины. Я тогда об этом и не думал. Но часто забегал смотреть, как он работает. Со временем втянулся, многое перенял и продолжил его дело.

Аспирантуру я оканчивал в Ростове. Играл на шикапшине и классику, и джаз. На конкурсе народных инструментов занял третье место. Поскольку других исполнителей с таким инструментом не было, состязаться пришлось с балалаечниками.

Учился у серьезного музыканта, профессора. Первым делом он попросил ноты для моего инструмента. А их нет. Как, спрашивает, я буду вас учить? Тогда я сам стал записывать народные мелодии. Собрал более 140, хотел выпустить книгой. Куда только их не носил. В конце концов, мне сказали, что я смогу издаться не раньше чем через четверть века. Иначе несолидно — целые институты работают и не сделали то, чего добился пятнадцатилетний подросток. Так и получилось. Мне уже сорок, а книга до сих пор не вышла.

После аспирантуры я жил в Абхазии, Адыгее. Многое перенял у этих родственных народов. В 2011 году вернулся в Нальчик по приглашению того же Феликса Ахмедовича. Он сетовал, что кабардинскую музыку негде услышать. А народ без музыкальных инструментов не существует. Спросил: «Что тебе нужно для их возрождения?» Я сказал: «Дайте одну комнату». Через месяц у меня уже было пятнадцать учеников, инструменты первые появились. За год через нашу школу прошли более 500 человек.

— Какого возраста ваши ученики?

— Самому молодому восемь лет, самому старшему — 56. Недавно пенсионер приходил. Проработал всю жизнь, теперь время появилось, хочет учиться.

— Наверное, они имеют отношение к культуре, национальным движениям?

— Нет, обычные люди. Бывший военный, врач… Как услышали шикапшину, какие-то частоты внутренние сработали, и вот они без этого инструмента жить не могут. Сами ученики уже создали четыре коллектива и школу. А я сделал ансамбль «Бзабза». У этого слова в адыгских языках много значений. Игра молодого вина, кинжал, живой язык. Я его долго искал. Легче второй коллектив создать, чем такое название найти.

— Казалось бы, мусульманская республика, и вдруг — специальный винный термин!

— Есть кабардинцы-мусульмане, есть, в Моздоке, христиане. Но традиции для нас тоже значимы. А у наших родственников абхазов, к примеру, помимо религии еще свой культ, который прошел через тысячелетия и будет жить, пока жив этот род.

— Но вернемся к ансамблю.

— Старинная кабардинская музыка совсем не похожа на то, что исполняют на сцене. Мы создали «Бзабзу», чтобы она обрела современное звучание. Академические ансамбли не могут отойти от канонов. Мы же переносим на сцену живой фольклор. В народе использовалось все: кабардинская шикапшина, азербайджанские барабаны, русская гармошка. Она пришла на Кавказ поздно, в середине ХIХ века, но прочно вошла в культуру. Многие старые мелодии для шикапшины сохранились в переложении для гармошки. Теперь мы переводим их обратно. Работаем с разными источниками. Какие-то песни были записаны в СССР. Другие приносят потомки тех, кто уехал в Турцию после Кавказской войны. Они много абхазской, абазинской, кабардинской музыки сохранили почти в нетронутом виде. Теперь их потомки возвращаются на родину. Приводят ко мне учиться своих детей.

Но сколько бы ни работал с адыгской музыкой, скольких бы людей ни обучил, она продолжает удивлять. Однажды я вышел на рассвете пробежаться в парке. Восходило солнце — красивое, большое. И вдруг я услышал пять звуков. Один дала птица, другой прошуршала листва, где-то треснуло дерево, и это слилось в единую фразу. Иду дальше, и уже в другом исполнении, из иных источников раздались вместе те же пять звуков. Что-то знакомое, но что именно — не могу вспомнить. Я эту мелодию просвистел — птички сразу слетелись, все вокруг ожило. Поменял ноты местами, пою — ничего. Тишина. Вернулся домой, прослушал весь архив, не нашел. Только позже выяснил, что старинная «Песня бога леса» строится вокруг этих пяти нот.