Профессор Тагир Аушев, ингуш по национальности, школу закончил в Грозном, вуз — в Москве, работает на коллайдерах в Швейцарии и Японии, член исполнительного совета коллаборации Belle, доктор физико-математических наук, проректор по научной работе и стратегическому развитию Московского физико-технического института. Так получилось, что он лучше многих знает разницу между прошлым и будущим, материй и антиматерией, кавказскими и некавказскими студентами, европейскими и российскими университетами, а также между учеными и остальными людьми.
Если выжил на Физтехе…
— Наверно, вашу карьеру можно назвать уникальной для кавказца?
— Я не первый и не последний из кавказцев, кто работает в науке. Даже из маленькой Ингушетии я знаю несколько сильных, более молодых физиков: Магомед Мальсагов, Зуля Томова, она, правда, МГУ закончила, физик-оптик, насколько я знаю, сейчас успешно работает в Америке. Но в науке никого не волнует национальный вопрос, никто не интересуется этнической принадлежностью. И на Физтехе такой же подход. Нет такого понятия — «кавказский ученый» или «кавказский студент». Есть хороший студент, который учится, и плохой — который не учится.
— Но ведь школьное образование на Кавказе не сравнить с московским.
— А давайте сравним московское, скажем, с тамбовским? Никто это не анализирует. Я бы не стал каким-либо образом разделять тамбовских, удмуртских, ингушских, чеченских студентов. Уровень школьного образования везде надо повышать, но у меня нет данных, какое образование в российской глубинке. Подозреваю, уровень примерно равный, за исключением крупных городов.
— Вам было сложно поступить в МФТИ?
— Да, нелегко. Учиться было еще тяжелее, чем поступить. Но я так скажу: тяжело делать то, что не хочется. А если дело нравится, будешь делать его с удовольствием 24 часа в сутки. Мне физика всегда нравилась. В 6-м классе я услышал это название — Московский физико-технический институт, и вопрос, куда поступать, сразу отпал. С 7 класса я учился в заочной школе при МФТИ, причем никто меня не заставлял. Родители узнали об этом уже после того, как я в нее поступил. И еще мне повезло с учителем физики в школе. Ахмед Сергеевич Базоркин — очень талантливый педагог. Получилась такая синергия — хорошего преподавателя с мотивированным учеником.
— Без протекции поступали?
— На Физтехе протекции не было, нет и никогда не будет. Подобное просто невозможно. По протекции поступают, чтобы потом устроиться на хорошую работу. А на Физтехе случайные люди вылетают после первого семестра. Само обучение настолько суровое, что, если ты не знаешь физику, если тебе она не нравится, смысла нет ни поступать, ни учиться. Здесь престижность другого плана.
— Интеллектуального?
— Да, наверно. Если ты поступил — это уже гарантия того, что ты «не дурак». Диплом Физтеха ценится за то, что тут нет протекции. Если человек выжил в наших сложных условиях, значит, он выживет везде.
— Диплом МФТИ котируется за рубежом?
— Абсолютно. Думаю даже, и это не только мое субъективное мнение, что диплом Физтеха — самый котируемый из российских в мире. На западе наша экономика и юриспруденция никому не интересны, мы в этом не очень сильны. А точные науки, физика в первую очередь, наши инженеры, ученые-физики — тут наша школа традиционно очень сильная. Я четыре года работал в Швейцарии и не помню ни одного случая, чтобы выпускник или студент Физтеха подал заявление на какую-то позицию и его не взяли. Берут. Потому что знают: ребята в Физтехе крутые.
— Какими качествами, помимо ума, нужно обладать, чтобы сделать карьеру в науке?
— Да, нужен ум и базовые знания, без них тяжело расти. Но самое главное качество, необходимое и в науке, и в любой другой области, если хочешь добиться успеха, — это мотивированность. Есть мотивация — всего добьешься. Даже если тебе не хватает знаний, ты догонишь. Нет мотивации — не добьешься ничего. Вы спрашивали про поступление в МФТИ. Мы, кроме сочинения и собеседования, сдавали четыре экзамена: устные и письменные физику и математику. Экзамены — в рамках школьной программы, и я набрал 19 баллов из 20 возможных. Но начиная с 1 сентября преподавание было ориентировано на ребят, которые пришли из физмат классов и школ, олимпиадников. Я от них серьезно отставал, потребовалось много времени и усилий, чтобы догнать сокурсников. Без мотивации не смог бы.
— А какая у вас мотивация?
— В ингушском языке есть такое слово — «яхь». Наверно, оно все объясняет. Трудно перевести дословно. Такое сложное понятие, включает в себя очень многое. Здоровая конкуренция, желание быть лучшим, не проигрывать, чего-то добиться в жизни, дух соперничества, боязнь подвести близких — все определяется словом «яхь». Наверно, это меня и двигало.
— Вы часто приезжаете на родину?
— В Грозном был в 2012 году в последний раз, а до этого — еще до войны. А в Ингушетию, к родителям, езжу обычно раз в год.
— А отпуск где проводите?
— Вы знаете, отпуска как такового у меня никогда не было. Его заменяли поездки на семинары, научные конференции. Они дают возможность отвлечься от повседневной работы и повидать разные страны.
Между материей и антиматерией
— Вы член совета коллаборации Bellе. Что это такое и чем вы там занимаетесь?
— Bellе — это эксперимент в Японии в области физики высоких энергий, физики элементарных частиц, работающий на электрон-позитронном ускорителе. В нем участвует почти сотня разных институтов из десятков стран. Я попал в него в 1999 году, сразу после университета. Сначала вошел в небольшую научную группу, через пять лет возглавил ее, потом возглавил большую группу, чьей частью мы были, и вошел в исполнительный совет коллаборации — он принимает решения по различным научным вопросам, связанным с экспериментом.
— Можете описать то, чем вы занимаетесь, не используя физические термины?
— Мы занимаемся явлением, которое называется СР-нарушения. Фактически это поиск разницы между материей и антиматерией и исследование того, как эта разница связана со временем. Есть прошлое, настоящее и будущее. Мы знаем, что прошлое отличается от будущего. А материя, элементарные частицы знают? Оказалось, что знают.
— Как вы это поняли?
— Эксперимент, проводимый нами на протяжении 10 лет, показал, что для материи, хотя у нее нет памяти, прошлое и будущее отличается. Поведение частиц зависит от того, что произошло в прошлом, либо от того, что произойдет в будущем. Это эффекты порядка 10−12 секунды.
— Это значит, что время может течь обратно?
— Нет. Это означает, что направление течения времени выделено. Если же говорить научным языком, я занимаюсь нарушением СР-симметрии. Физические процессы не симметричны относительно обращения во времени. Грубо говоря, если стрелку времени пустить в обратную сторону, в прошлое, то наш мир будет жить по иным законам, отличным от тех, по которым он живет сейчас. Это просто будет другой мир, не наш, с другими физическими законами. Например, одно из следствий нарушения СР-симметрии то, что наш мир состоит из материи. Во Вселенной существует в основном материя, антиматерии практически нет. Однако изначально наш мир был создан из равного количества материи и антиматерии, но потом они эволюционировали по-разному. Благодаря СР-асимметрии материя постепенно начала накапливаться. В итоге материя с антиматерией аннигилировали, а тот излишек материи, что остался, создал весь наш мир. А если бы во время зарождения Вселенной время текло в обратную сторону, то наш мир состоял бы из антиматерии.
— А время может течь только вперед и назад? Куда-нибудь в сторону оно не может течь?
— Есть такие идеи, пока не проработанные, что время — это не стрелка, а некая плоскость и на этой плоскости могут быть некие временные траектории. Но это экзотические теории.
Ловцы кварков
— В подмосковной Дубне строится новый коллайдер, вы не участвуете в этом проекте?
— Нет.
— Москвичи волнуются, не грозит ли это их безопасности?
— Нет. На самом мощном коллайдере в ЦЕРНе энергия пучка — 14 триллионов элекронвольт. Страшная цифра, журналисты пишут, что мы там чуть ли не черные дыры можем создавать, которые всё поглотят. Но в реальности это пиарный ход. Понятное дело, что ничего страшного не произойдет и произойти не может. Хотя бы по той причине, что ежесекундно огромное количество высокоэнергетичных частиц, в тысячи раз более энергичных, чем создаваемые нами в коллайдере, прилетают и врезаются в земную атмосферу, и до сих пор ничего не произошло.
— А почему вы их не изучаете в атмосфере?
— Во-первых, изучаем. Есть эксперименты, например IceCube в Антарктиде. Там огромная толща абсолютно прозрачного льда, без единого пузырька. С помощью пара в толще льда вырезают шахты, опускают туда детекторы. Частицы, прилетающие из космоса, создают ливни частиц, которые долетают до земли, врезаются в лед и оставляют свет, и он регистрируется в этих ледяных шахтах. Ученые изучают, какие частицы прилетели, в каком спектре, и среди них есть очень энергичные, в десятки тысяч раз более энергичные, чем те, что мы создаем на ускорителе. Но такие события все же достаточно редки, и мы не в состоянии бегать и пытаться уловить частицы, прилетевшие из космоса. Это технически сложно: все равно что молнию ловить. Смоделировать проще. Мы, конечно, таких энергий пока не можем развить чисто технически, но, по крайней мере, мы можем смоделировать процесс и изучать его контролируемо, знать все параметры того, что мы создаем: энергию пучков, что на что распадается, какие свойства, потому что все это, условно говоря, — у нас на столе.
— Сейчас вы изучаете кварки. А из чего состоят они?
— На сегодняшний день считается, что кварки являются истинно элементарными частицами. Мы пока не можем сказать, что кварки из чего-то состоят. И вряд ли мы сможем это сделать. Скорее всего, они ни из чего не состоят.
— Добрались до дна, значит?
— Думаю, да. В принципе современная теория достаточно хорошо описывает все процессы, известные нам на данный момент. Она самосогласованная, и места для сложных составных кварков там нет.
Вуз — лаборатория — завод
— Полтора года назад вы критиковали систему, при которой финансирование перенаправлялось из НИИ в университеты. Сейчас какие тенденции?
— Тенденции такие есть, они остаются. Вопрос в том, насколько последовательными будут принятые решения. Западный опыт говорит, что наука при университетах, создание научно-образовательных центров при университетах достаточно эффективны. И это продиктовано тем, что время действительно ускорилось. Время между открытием и внедрением во всем мире минимально. Все открытия, по большому счету, делаются одновременно в нескольких местах. Кто первый успел внедрить, тот и выиграл. Поэтому тесная связь между образованием и наукой необходима, чтобы усилить взаимодействие, ускорить эти процессы. Те времена, когда студент, отучившись, шел на предприятие или в лабораторию, закончились. Не может студент шесть лет учиться, а потом начинать заниматься наукой. Все должно происходить одновременно, плавно перетекать из образования в науку.
— Но тогда должна быть и тесная связь науки с производством.
— Обязательно. Инженерное образование обязано включать в себя связь с индустрией… В принципе, система плавного перехода из образовательной части в научную — это и есть система Физтеха, которой мы очень гордимся и которая позволила нам вырваться вперед по качеству образования.
Мы сейчас, ни в коем случае не отказываясь от системы базовых кафедр, при них наши студенты учатся в институте, а наукой занимаются в НИИ по всей Москве и Подмосковью, — в дополнение к этому также наращиваем и потенциал в самом институте. Мы создаем здесь лаборатории, так как это необходимо для устойчивой и гармоничной работы самого института. Студенты учатся, идут в лаборатории, там у них практикум, там они начинают заниматься наукой, часть из них остается там после окончания, идут в аспирантуру, защищаются, возможно, едут за границу, возвращаются
— Где-нибудь в России применяется швейцарская модель, когда лаборатории принадлежат коммерческим фирмам?
— Я думаю, нет, потому что это требует базовой структуры. Сама индустрия должна быть достаточно мощной. У нас же индустрия пока на низком технологическом уровне. Зачем ей вкладываться в создание лабораторий, если она не в состоянии потребить высокотехнологические разработки, которые будут в них создаваться? Объективность такова, что мы работаем на западном оборудовании, у нас пока не создана своя приборная база. Наши предприятия активно растут, но пока не доросли до того уровня, когда могут применить у себя в производстве новые технологии, разработанные учеными. «Самсунг», «Интел» вкладываются в создание своих лабораторий, условий для ученых, затем покупают созданные учеными технологии, тут же внедряют в производство и получают прибыль. Ну, к примеру, может ли «АвтоВАЗ» поставить на свои машины стекла, которые затемняются благодаря изменяющемуся электрическому потенциалу? Наверно, нет. А «Мерседес» может. Поэтому у них изобрели стекла, которые тонируются поворотом ручки, поставили, деньги заплатили — и ученые еще что-то изобретают. Если бы было много сильных потребителей научных разработок и они бы еще и вкладывались на уровне НИОКРа или R&D (научно-исследовательские и опытно-конструкторские разработки), то была бы такая эффективная синергия между научно-образовательным центром и индустрией. Пока что эта связь только налаживается. Наш научный потенциал гораздо выше, чем уровень нашей индустрии.
На фоне вечности
— Вы сегодня постоянно возвращаетесь к теме времени. Это мне напомнило, как широко отметил мир недавнее прибытие Мак-Флая и дока Брауна в наше настоящее.
— «Назад в будущее» — мой любимый фильм. Я его раз десять смотрел. Они там как раз путешествуют во временнОй плоскости, попадая в параллельные реальности.
— А «За миллиард лет до конца света» Стругацких читали?
— Читал очень давно.
— Ощущали на себе давление мироздания, которое не дает вам делать открытия?
— Мне кажется, скорее наоборот, мироздание хочет, чтоб мы его открыли (смеется). Иногда, конечно, лень бывает делать что-то, не хочется, устаешь. А другого давления не было. Иногда надоедает все, но это временно.
— И как вы с этим боретесь?
— Переключаюсь на спорт. Проплываешь километр — и снова чувствуешь себя человеком. А вообще я фанат горных лыж. Сейчас для меня сезон без горных лыж — потерянный год. Обязательно зимой должен поехать покататься.
— На Кавказе катались? Там ведь возрождают горнолыжные курорты.
— Ни разу, но обязательно съезжу, тем более в Ингушетии в горах есть небольшой горнолыжный курорт. Но пока не было возможности. Кстати, к вопросу о кавказцах. У всех кавказцев в культуре заложено, что каждый ребенок обязательно занимается единоборствами. Большинство — борьбой, самбо, тхэквандо. Я выбрал бокс и несколько лет занимался. А в школе еще в шахматы играл довольно неплохо.
— Вы как-то говорили, что одна из причин быть ученым — возможность общаться с единомышленниками на одном языке. О чем говорят ученые, кроме науки? О политике, к примеру, говорят?
— Конечно говорят. Но что мне нравится в ученом сообществе, и не только российском… Возьмем крайний случай — российские ученые и европейцы. Казалось бы, насколько ортогональные могут быть позиции. Но у нас на базе политических разногласий между странами среди ученых даже тени или намека нет на разногласие. Политика где-то в стороне, и нас она совершенно не касается. Как нет разницы между кавказским студентом и некавказским, так нет ее между российским и европейским ученым. Да, все из разных стран, но перед изучаемой нами вечностью это настолько незначительные вещи… Наоборот, на фоне последних политических событий научное взаимодействие только усилилось. Потому что ученые понимают: культурные, научные контакты должны снимать те напряжения, которые есть и потенциально могут быть.
— Видимо, у ученых особый склад мышления?
— На самом деле ученые не одинаковы. Но образ ученого, в потертом костюме, вечно о чем-то думающий, забывающий очки и натыкающийся на придорожные столбы, — это некий стереотип, который создан кинематографом. Может, такие ученые и есть, но я их не встречал в своей жизни. Большинство моих коллег — обычные люди, все занимаются спортом, ходят в походы, кто-то на лыжах катается, кто-то по скалам лазит, общаются, собираются на шашлыки, ездят на дачи, играют на гитаре. Обычный нормальный образ жизни, как у всех, вероятно, немного более здоровый. Потому что без спорта, физических нагрузок можно зациклиться на своих проблемах. Чтобы плодотворно работать, человек должен отвлекаться, переключаться. Поэтому среди ученых много походников. По большей части все ведут здоровый образ жизни, редко курят, если пьют, то умеренно. Просто иначе, мне кажется, человек не сможет быть ученым.
Фото: Александр Вайнштейн
