«Когда я сказал знакомым, что хочу помогать русским — все крутили пальцем у виска»

Сухая трава по колено, облезлые железные кресты, поваленные могильные плиты, покосившиеся ограды. Заброшенное центральное кладбище в Грозном в народе называют «консервным»: раньше рядом работал консервный завод.

— Здесь 60 гектаров земли и около 100 тысяч могил, — говорит Сайпуддин Гучигов, ведя нас по узкой тропинке между зарослей. — Пара тысяч ухожены, к ним приезжают родственники. Больше половины — неизвестные, без табличек. Могилы-сироты.

Из шести кладбищ города — это самое запущенное. Оно не самое старое, хоронить тут начали после революции 1917 года, а закончили — после второй чеченской войны. Причина разрухи в другом: большинство могил — христианские, то есть русские, мусульманских — не более десятой части. А почти все русские давно уехали из города.

Сайпуддину 48 лет, он чеченец, мусульманин. В первой чеченской кампании воевал на стороне полевых командиров и поддерживал идею отделения Чечни. После войны из-за статуса боевика скрывался в Башкирии. Во второй кампании не участвовал, хотя вернулся в Грозный. Говорит, что тогда уже не верил никому, кроме своего отца, сказавшего ему: «Это плохая война. Война лжи».

Формальной же причиной не участвовать в боях стала беременность его жены — русской девушки Светланы, на которой он женился, несмотря на то что сначала этому противились обе семьи.

Завет отца

В 2002 году Сайпуддина попросили найти одну русскую могилу.

— Позвонили люди с Дальнего Востока. Хотели узнать, осталось ли что-то от памятника. Я пришел на кладбище, нашел. Потом еще раз попросили, еще, еще… Я решил заняться поиском. Сейчас у меня есть организация «Наш дом город Грозный», мы с товарищем ищем русские могилы, восстанавливаем памятники, собираем людей на уборку территории.

Раньше власти сами организовывали субботники: заставляли чиновников, собирали жителей города. Сейчас, когда за дело взялся Сайпуддин, мэрия, по его словам, перестала заниматься кладбищем. Он и не жалуется, говорит, что так лучше. Чиновники лишь помогают ему оповещать СМИ и жителей о субботниках, а также предоставляют технику.

— Когда я сказал знакомым, что хочу помогать русским — все крутили пальцем у виска: «Зачем тебе это надо?» Но главное для меня — слово отца, он поддержал меня. Его родители — мои дедушка с бабушкой — погибли во время сталинских репрессий. Их тела уничтожили. Отец сказал: «Я бы многое отдал за возможность приходить на могилу матери и отца», — и добавил, — «Если кто-то просит помощи — помоги независимо от его веры, тебе Бог это зачтет». Сейчас, когда меня просят найти захоронение, если это могила мамы, — я ищу до последнего.

Родители Сайпуддина прошли через депортацию, и поэтому к русским, уехавшим из Чечни, у них было особое отношение, которое передалось и сыну.

— Отец и мать жалели русских, как потерявших родину. Моя покойная мама всегда плакала, если приезжали русские уже после войн — она вспоминала ссылку, когда чеченцы 15 лет ждали возвращения на свою землю. Она их понимала.

У Сайпуддина нет другого дела кроме поиска могил. За свою работу не берет деньги. Семью кормит за счет поддержки братьев: младший помогает деньгами и построил для его семьи новый дом. По мнению родственников, Сайпуддин делает хорошее дело с благословения отца, а значит, нужно помогать.

Между тем в Грозном есть люди, зарабатывающие на поиске могил. Одна фирма собрала огромную базу: они сфотографировали все памятники на центральном кладбище и нарисовали план местности. Хотя Сайпуддин по сути уводит у них клиентов, коммерсанты дали ему доступ к этой базе. Договорились «по-братски» когда узнали, что он не берет с родных покойников деньги и организовывает на кладбище субботники.

Живые и мертвые

— Салам алейкум! Что ищешь?

Мужчина, встреченный в глубине кладбища, держит в руках телефон и лист бумаги со схемой. Объясняет, что по просьбе друзей из Буденновска ищет могилу их матери. В телефоне — старое фото памятника, еще из 90-х.

— Дежнева Людмила, — читает он. — Они объяснили так: недалеко от места, где проходит ЛЭП.

От ЛЭП не осталось даже опор, но Сайпуддин знает, где проходила линия. Он звонит другу и помощнику Магомеду. Тот приезжает и присоединяется к поискам.

— Смотри, этот памятник точно проржавел за столько лет, — Сайпуддин показывает Магомеду фотографию в телефоне. — Таблички, скорее всего, нет. Зато ограда приметная.

— Они — братья, — рассказывает наш новый знакомый Анзор, — уехали из Грозного в первую войну. Вывезли парализованного отца, а мама раньше умерла. Это захоронение 88-го или 89-го года.

Консервное кладбище выглядит так, будто по нему прошлась орда вандалов. Через каждые 15−20 метров Сайпуддин и Магомед останавливаются, чтобы поднять валяющиеся плиты.

— Вот эти памятники, — с сожалением говорит Сайпуддин, — поменяли всего месяц назад. Приезжал парень, убрал железные, поставил мраморные. Один — отцу, второй — другу отца.

На многих захоронениях и мусульман, и христиан сняты железные таблички — это главная добыча местных сборщиков металлолома. Но каменные памятники разбиты или опрокинуты лишь на русских могилах. О вандализме Сайпуддин говорит неохотно, хотя заверяет, что здесь не только национальный вопрос, но и коммерческая схема, работающая во многих российских городах: нечестные ритуальные агентства заказывают погромы, чтобы затем получить заказы на реставрацию надгробий.

Однажды, рассказывают мужчины, они сдали в полицию пьяницу, тащившего ограду. Другой раз — приличного с виду человека, грузившего «металлолом» на свою машину. Полицейские заявления принимают, но не скрывают: работы хватает и без кладбищенских воров.

Сайпуддин говорит, но не забывает внимательно смотреть по сторонам — и первым замечает нужный памятник.

— Анзор, Мага, идите сюда, нашел! Та самая ограда!

Памятник не узнать: на фото он покрашенный и ухоженный, здесь — ржавый, без таблички, но с фотографией.

После переговоров по телефону и отправки фото Анзор получает подтверждение от друга: да, это могила матери. Собеседник в Буденновске надолго замолкает.

— Бывает, работаешь с человеком. Он во Владивостоке набирает тебя, и ты идешь, говоришь с ним по телефону, ищешь. Так по нескольку часов в день. Найти за полчаса, как сейчас, — это случайность, — объясняет Сайпуддин. — А когда нахожу, я отключаюсь, потом перезваниваю. Надо дать время. Люди плачут, понимая, что кто-то стоит перед могилой их родного человека.

Одинокие старики и жилищные тяжбы

В начале 2000-х, когда Сайпуддин взялся за поиск могил, в Грозном творился страшный послевоенный бардак. Были радикалы, целенаправленно убивавшие русских. Были просто бандиты, они захватывали дома, выгоняли семьи на улицу. Так могли поступить и с чеченцами, но русские, у которых не было поддержки многочисленных родственников, — более легкая мишень.

Со временем погромы прекратились, большинство русских уехали, а оставшихся чаще можно встретить в городке нефтяников — самом русском микрорайоне Грозного. Он состоит из двухэтажек, их строили для работников нефтяных производств еще в советское время. Уже тогда тут жили в основном русские: местные и приезжавшие из других регионов СССР.

— Здесь много смешанных семей, — Сайпуддин машет рукой в сторону двухэтажек. — Он чеченец, она русская. Видишь, девочка пошла — у нее мать русская. Вот пацан — тоже мать русская.

— Получается, у русских одна дорога — принять чужую культуру, жить с чеченцами, выучить язык?

— Можно по-разному, — задумывается он. — Моя жена не говорит по-чеченски. Она его немного знает, но стесняется объясняться на ломаном языке.

— У всех русских такие благополучные истории?

— Нет, есть разные старики. Одинокие, в ветхих домах. Мы не только могилы ищем, еще занимаемся проблемами живых русских. Одиноких хороним за свои деньги, если больше некому. Ищем их семьи по другим российским городам. Бывает, что родственники живут далеко и не знают о том, что их бабушка — в республике. Так, недавно хоронили одну пенсионерку из Краснодарского края, она поссорилась с родней еще в 80-х или даже 70-х, уехала в Грозный, да и осталась. Болела онкологией много лет, ей помогали соседи. Я нашел ее сына через соцсети, он приехал, повидался с ней перед смертью, только она уже не могла говорить. Потом он оплатил похороны, лично быть не смог.

Еще Сайпуддин ведет судебные дела. По одной профессии он — программист, есть также незаконченное высшее образование — бурильщик в нефтянке. Но юридические тонкости уже выучил.

— Есть дома, которые русские потеряли в ходе войны. Например, семья уехала, а когда вернулась через 5−7 лет, их жилье занято и перепродано уже 2−3 раза. Или дома, из которых русских выгнали во время войны или беспорядков. Такое жилье уже перепродано несколько раз — сложно вернуть или получить компенсацию. А если квартира не была в собственности, можно сказать, нет шансов.

Сайпуддин вспоминает, что в первую войну мало кто уезжал. Все ждали: «Вот-вот закончится».

— Это во вторую кампанию люди поняли, что надо уходить из города. Тогда уже был бандитизм. Столько квартир отняли у русских в то время. Русские были вне закона, — рассказывает он. — Мы помогали как могли. Вроде вижу: напали на дом русских, идем туда с кем-то, отбиваем. Помогали выбираться русскоязычным из кольца.

В мирном Грозном жилье давно никто не отбирает, но и не возвращает просто так. Законным владельцам приходится обращаться в суд.

— В моей практике было 5 дел: два веду сейчас — они уже близки к завершению. По одному — вынесли положительное решение, но жилье еще не вернули. Второе — в процессе. Третье — тянется 4 года. Еще два — успешных, русским вернули жилье, одни сразу его продали, вторые еще не продали. Этих русских не выгоняли бандиты, они уехали из-за войны, квартиры заняли незаконно, а потом перепродали несколько раз. Те, с кем судились, по закону — добросовестные покупатели. Эти суды идут по 2−3 года, я не люблю за них браться. Русские возвращают жилье, чтобы продать. Они не собираются тут жить.

Любовь и всё

Одна из двухэтажек в городке нефтяников отличается тяжелой железной дверью: в военное и послевоенное время она защищала жителей от бандитов. На первом этаже — родители жены Сайпуддина Светланы. В то время он жил на втором, держал под матрасом автомат. Внизу — подвал, где местные укрывались от бомбежек.

В квартире Василия Ивановича и Татьяны Павловны — советская обстановка. Все скромное: окрашенные деревянные полы, полированный стол-книжка, шкаф-стенка, фотографии в рамках.

— Почему мы не уехали? — переглядываются пенсионеры. — В войну не было денег, чтобы уехать. Мы отправили Свету в Севастополь, а сами — здесь.

— В 90-х было тяжело из-за войн. — вспоминает Татьяна Павловна. А в 2000-х началось: «Вы русские, — вы не такие, как мы…» Не все — есть воспитанные, здороваются. Но тут все чеченское! Все говорят на чеченском. И женщины-чеченки мне заявляют: «Вот мы знаем и русский, и чеченский. Почему вы только русский?»

— Я этого не чувствую, потому что из дома почти не выхожу, — Василий Иванович смотрит куда-то в пустой угол. У тестя Сайпуддина — сахарный диабет, из-за него пошла гангрена на ноге, врачи ампутировали часть стопы. — Я больше вспоминаю страшные 90-е, голод, когда мы голубей ловили, чтобы поесть.

— Ну перестань, это уже слишком, — Татьяна Павловна почему-то стыдится реплики мужа про голубей. — Главное, выжили.

Пенсионеры признаются: сначала не хотели видеть Сайпуддина своим зятем — желали дочери русского мужа. И подумать не могли, что Света выйдет замуж за чеченца, примет ислам, возьмет исламское имя — Марьям.

—  А что сделаешь? Света сказала: «Любовь и все!» — говорит Татьяна Павловна.

— Мои родители тоже не хотели русскую невесту, — вмешивается Сайпуддин. —  Хотя отец не показывал, а мама сначала не принимала. У меня старший брат был женат на русской — они недолго прожили вместе. Она не влилась в семью, не смогла найти общий язык с другими невестками-чеченками.

Простая жизнь без войны

Сайпуддин живет с женой и двумя детьми в деревянном одноэтажном доме. На подходе к нему видим низкую деревянную калитку и березу во дворе.

— На этой земле был старый кирпичный домик. Брат подарил мне новый дом — а тот мы снесли. Говорил: «Давай кирпичный». Я сам захотел деревянный.

Однако внутри, скорее, современный чеченский быт. Все строго, большая гостиная и кухня, большие люстры, мебели немного.

Мы с Магомедом и Сайпуддином едим арбуз в кухне, сын ходит между комнатами, а жена и дочь не садятся за стол: «Нам нельзя с гостями».

— Как называть — Светлана или Марьям?

— Как удобно, — пожимает плечами женщина.

У Светланы — простое длинное платье, платок на голове, украшения из серебра, а не из золота, которое так любят кавказские женщины.

— Я чеченец, у меня дома живут по нашим обычаям, — эмоционально рассказывает Сайпуддин. — Один наш знакомый взял русскую в жены. Она отказалась носить платок, не приняла ислам, дома командует. Он с ней ничего не может сделать! Она там главная.

Он доедает и уходит за компьютер, сидеть в «Одноклассниках», там ведет группу «Наш дом город Грозный», собирает волонтеров на будущие субботники на кладбище. Интернет — только вечером, у него нет смартфона, пользуется обычной кнопочной трубкой. У детей, кстати, нет телефонов, им — 16 и 17 лет. Магомед идет курить во двор.

— Вы никогда не говорили мужу: «Какая общественная организация? Придумай, где зарабатывать деньги?» Понятно — есть дом, продукты в холодильнике, но разве не хочется большего? Тем более здесь, в Чечне, большой дом, хорошая машина — это важно, — сразу вываливаю все вопросы на Светлану-Марьям.

— Деньги — да, это такая тема, наша постоянная. У Сайпуддина была большая семья в детстве — он неизбалованный, — спокойно объясняет Светлана. — У меня не так: две дочери у родителей, любимые, нас баловали. Но что я сделаю? Значит, у нас такая жизнь.

В общественной работе Сайпуддина она не участвует. Большую часть времени проводит дома, ходит в гости только к родителям, подругами-чеченками не обзавелась: слишком мало общего. Хотя решения в доме и принимает муж, чувствуется, что Светлана может говорить обо всем.

Сайпуддин слышит ее рассказ, но не злится на жену, когда она жалуется, что почти не видит мужа.

— Вы немного жили в Уфе. Нравилось там? Почему не остались?

— Нравилось, — соглашается женщина. — Очень. Но мы все время возвращались в Грозный: тут жили наши родители. Мой отец заболел. Родителям Сайпуддина нужна была помощь.

Вокруг дивана бегают кошки — у Сайпуддина их 11, он приносит домой бездомных зверей, Светлана кормит, ухаживает.

— У меня радость такая — кошки и куры. Утром встаю — иду всех кормить. Потом уборка. Вечером — накрываю на стол… Мечта? Не знаю. Хочу, чтобы детям было хорошо…

Поздний вечер, Сайпуддин выходит проводить нас к калитке.

— То, что жена рассказывала — все так. И про деньги — знаю, мог бы и бизнесом заниматься, но я это делаю — в память об отце. Он сказал: «Это хорошее дело. Это важнее всего». Я не понимаю одного — как люди, пережившие столько в Грозном, могут не ценить малое — спокойную мирную жизнь. Хотят чего-то большего, какого-то богатства! И она, — показывает он на крыльцо, где жена гладит ласкового рыжего кота, — я знаю, все, о чем она думает. Тысячу раз говорили. Но как можно не ценить то, о чем мечтали в девяностых — простую жизнь без войны?